Он потянулся за ножом, но Бронислав подал ему свой, купленный в Нерчинске. Николай глянул с одобрением, настоящий, таежный, сказал он, и принялся потрошить. Вытащил внутренности, отер нож о траву, затем они вчетвером взвалили тушу на телегу и поехали.
На дворе у Емельяновых Чутких содрал с медведя шкуру и разделал тушу. Бронислав внимательно следил за всеми его движениями.
- Ну вот, Сидор Карпович, зови гостей на лапу.
Дело было в пятницу. В воскресенье же устроили обед. Участвовали хозяева с работником Пантелеймоном, десяток соседей с женами, Чутких и Бронислав. Емка прийти отказалась. Бронислав выставил четыре литровых бутылки "смирновки", оставив себе только одну, последнюю. Выпили за здоровье охотника, закусив ломтиками холодного языка с груздями. Потом подали суп из медвежатины, две запеченные передние лапы с горохом и грудинку с капустой... Во время трапезы Николай Чутких наклонился к Брониславу:
- Нравишься ты мне, Бронислав Эдвардович! Хочешь, возьму тебя с собой на всю зиму, когда пойду пушнину промышлять?
- Согласен, Николай Савельич, постараюсь оправдать доверие.
- В таком случае,- Чутких наполнил рюмки и постучал по столу. Все замолчали, а он сказал серьезно: - Пью за здоровье моего компаньона, Бронислава Эдвардовича Найдаровского, с которым мы уходим на зиму в тайгу!
- Как же ты в тайгу-то уйдешь? А дети? - встрепенулся Сидор.
- Такие смышленые, уже всю азбуку выучили, а теперь, значит, конец учению,- запричитала Лукерья.
Воцарилось неловкое молчание.
- Да, верно, забыл я про детей... Прости, Николай Савельич, рад бы всей душой, да вот взялся учить детей, а заменить меня некому.
Тут вдруг раздался бабий голос Пантелеймона:
- Дозвольте, хозяин, если лучше нет никого, то, может быть, я...
- Что ты?
- Буду детей учить, если он так рвется на охоту.
- А ты разве учил когда?
- Учил. И детей очень люблю. Я в Пензе семь классов кончил.
Выход - и удачный - был найден. Пантелеймон, работая у Сидора, будет учить его детей, а Бронислав пойдет с Николаем в тайгу промышлять пушнину. На том пока и порешили, особенно рассуждать времени не было: началась жатва. Поспевали ячмень, овес, рожь, пшеница. Приходилось торопиться, жара стояла несусветная, колосья сохли, осыпались. Вся деревня вышла в поле, и Бронислав вместе со всеми. Через неделю он уже ловко орудовал косой и шагал вровень с Сидором и Пантелеймоном. Ужасно донимал гнус, а надевать сетки нельзя было - они очень мешали и смотреть, и дышать. Тяжелые были дни. Спали всего по нескольку часов в сутки, работали под палящим солнцем от зари до зари, ели кое-как - стряпать было некогда.
Спустя три недели, когда, в основном, управились с уборкой, воскресным вечером Бронислав пошел к Николаю Чутких. Залаяла Найда, в глубине двора загремела цепь. Бронислав знал, что Чутких держит медведя. Подобрал его совсем маленьким, вырастил, и теперь он на цепи охраняет амбар. Изба и хозяйственные постройки образовали замкнутый круг: дровяной сарай, мастерская Николая, амбар, баня, овин, конюшня, хлев, свинарник, птичник вместе с домом окаймляли обширный двор, часть которого была прикрыта навесом, так что из избы за дровами, в амбар или в баню можно было и в снег и в дождь пройти посуху.
Бронислав направился к парадному крыльцу. Оно было глухим, то есть крытым, вдоль стен стояли крашеные резные скамьи, здесь его встретил Николай, повел в дом. Они зашли в первую комнату. Две резные скамьи сходились тут в красном углу, где висели иконы в золотых окладах и горела лампадка. На стене - семейные фотографии, среди них, в траурной рамке, фотография молодого человека с цыганистой внешностью, похожего на Евку, вероятно Луки, ее погибшего брата... Стол покрыт вышитой скатертью. Дальше, за открытой дверью, виднелась вторая комната с кроватью за ситцевым цветастым пологом - наверное, здесь спит Евка, подумал Бронислав.
Евка встретила его как ни в чем не бывало. Бронислав тоже сделал вид, что ничего между ними не произошло.
Они сели и, разумеется, заговорили о зимнем походе.
- Что у тебя есть из зимней одежды? - спросил Николай.
- Малахай, унты и бурка.
- Это все равно что ничего... Послушай, тебе обязательно нужны бродни, кухлянка. Она теплая, легкая, в самый раз для того, чтобы по лесу бегать. Какие-нибудь портки теплые... Каченцы, чулки из заячьих шкурок мехом внутрь, тебе Евка сошьет, я ей скажу. Еще нужна доха, чтобы в сороковики не мерзнуть... Ну и одеяло бы пригодилось из тридцати заячьих спинок, мех на них всего теплее и прочнее. В такое одеяло закутаешься - и никакой мороз тебе не страшен. Тебе придется для него самому зайцев настрелять, а пока что я тебе свое старое одолжу... Ну и лыжи понадобятся. Ты на лыжах-то ходить умеешь?
- Нет.
- Научишься. У нас лыжи особые, загнутые кверху с обоих концов, подбитые шкурой с ног молодых оленей, ворсом назад. Кроме того, надо заготовить порох, дробь и пистоны для тебя... Все это мы достанем в Удинском... Евка, вы тут с Митрашей вдвоем управитесь?
Митраша был Николаев племянник, немой двадцатилетний парень, работавший у дяди.
Евка из соседней комнаты ответила утвердительно.
- Тогда нечего тянуть. Завтра же и поедем. Возьмем разрешение в волостной управе, чтобы потом не цеплялись, что ты отбыл неизвестно куда, и сделаем все покупки.
Назавтра, 10 сентября, начались ночные заморозки на почве, и гнус донимал меньше. В Удинском они остановились у Сергея, с которым Николай когда-то ходил за белкой, поболтали о том о сем, выпили немного. Ничто не предвещало экстраординарных событий.
Зато утром, идя в управу, они насчитали на улице пять человек городовых! А всегда был один. Пятеро полицейских - это можно было приравнять только к землетрясению! Они заставляли хозяев засыпать рытвины на дороге, чинить заборы, покрывать свежей краской номера домов... Около управы три плотника сооружали высоченную мачту для поднятия государственного флага. Люди толпились, переговариваясь: "Едет!", "Исправник едет!" - "Нет, сам губернатор!"
В управе мордастый пристав орал на перепуганного насмерть старосту - безобразие, мол, черт знает что, на государственном тракте валяется дохлая собака, и никто даже не почешется ее убрать! Рядом на стуле сидел молодой, элегантный господин и кусал ногти. В мягкой фетровой шляпе, с перстнем на руке, закинув ногу на ногу, он, задумавшись, старательно обкусывал пальцы. А писарь, обычно вертевший всей управой, был до того растерян, что долго не мог сообразить, чего от него добиваются Бронислав с Николаем.
- С вами в тайгу собирается? - понял он наконец.- Ну и слава богу! Пусть идет.
- Нет, дорогой, так не положено. Ты справку подпиши и поставь печать,- настаивал Чутких.
Писарь поставил печать; в таком состоянии он мог бы заверить даже справку о собственной смерти.
- Теперь я за тебя в ответе,- сказал Чутких Брониславу, пряча бумагу.
Они вышли на улицу. Послушали, понаблюдали за всей этой кутерьмой и отправились по своим делам.
"Какое нам дело, исправник ли едет, губернатор ли... Пусть едут!"
Однако в магазине, куда они зашли за покупками, только и было разговора, что об этом чрезвычайном происшествии, так что они порядком проканителились, прежде чем купили порох, дробь и пистоны, а также бродни и кухлянку; дохи на Бронислава не было, купец заверил, что у него будет нужный размер через две недели, и обещал прислать с оказией в Старые Чумы.
- Хотелось бы купить какой-нибудь подарок Пантелеймону,- вспомнил Бронислав. - Как-никак он меня выручил... Да вот не знаю, что.
- Купи ему сладкое,- посоветовал Николай.- Они, как оскопятся, очень о сладком скучают.
- Странная компенсация,- заметил Бронислав, но все же купил кулек с конфетами для детей и еще один, вдвое больше, для Пантелеймона.
Возвращаясь к Сергею, где их ждали к обеду, они прошли мимо дома Васильева. Бронислав сказал, что забежит к нему на минутку, пусть Николай идет, он догонит.
Перейдя на другую сторону улицы, он вбежал на парадное крыльцо и вдруг услышал разговор за дверью:
- Значит, договорились. Через три дня, тринадцатого сентября.
- Да, тринадцатого... Я свой долг исполню,- ответил голос Васильева.
Бронислав поспешил спрятаться за угол... Я свой долг исполню. Звучит как присяга... Что это? Тайна какая-нибудь?
Дверь открылась, и из дома вышел тот самый молодой, элегантный господин, которого Бронислав видел и управе. Румяный, со светлыми усиками, он направился в сторону управы, небрежно размахивая тросточкой с набалдашником из слоновой кости.
Бронислав нажал на дверную ручку, дверь была незаперта. Он вошел, постучал и, не дождавшись ответа, заглянул в комнату.
Васильев стоял у окна и смотрел на улицу.
- Иван Александрович...
Тот вздрогнул, повернулся. Он был так бледен, что Бронислав воскликнул: "Да вы больны, Иван Александрович!"
Гот словно бы очнулся, узнал Бронислава.
- Да, я болен,- ответил он как неживой.- Это пройдет... Мне нужен покой, вы простите.
- Но я же хочу вам помочь!
- Простите,- повторил Васильев тем же тоном,- мне никто не может помочь, только время. Только время, ясно вам? До свиданья!
Бронислав смотрел на него в изумлении.
- Уходите. Ваши кони уже отдохнули?
- Отдохнули.
- Тогда поскорее запрягайте и сматывайтесь в свои Старые Чумы от греха подальше, не оглядываясь на Удинское. Ну, до свидания. Мне что, вышвырнуть вас за дверь?
Бронислав повернулся и зашагал к выходу, но Васильев внезапно догнал его, схватил за рукав.
- Нет, так нельзя... Ты хороший парень, Бронек, но мне помочь не сможешь.
- Клянусь тебе, что...