- Ерунда... У каждой лошади свое место - пристяжные, правая и левая, и коренник. Лошадей для тройки надо долго растить. Еще жеребенку привязывают голову низко к правой ноге или к левой или задирают кверху. Вот они и привыкают на всю жизнь держать голову так или этак. Никакой не инстинкт. Привычка.
Под вечер они увидели реку и большую деревню на высоком берегу. Удинское. С полторы сотни изб, церковь, волостная управа, школа, магазин и кабак. Они остановились на постоялом дворе для лиц, приезжающих по казенной надобности. Бояршинов отправился в волостную управу, а Бронислав присел на лавочке около дома, рассматривая панораму деревни. Дворы казались зажиточными, каждый окружен высоким забором с воротами, резные ставни, наличники, крылечки, большие хозяйственные постройки, в каждом дворе на задах, у огорода, баня... Река широкая, сплавная, леса на берегу много, вон плоты вяжут, целые караваны.
Брыська, сидевший на лавочке рядом с Брониславом, тявкнул, и в тот же миг послышалось из-за калитки:
- С Первым мая, товарищ!
- И вас также... Значит, сегодня первое мая? Я в дороге совсем счет времени потерял...
- Я услышал, что привезли ссыльного, и прибежал... Васильев моя фамилия, Иван Александрович. Эсер, сюда на десять лет.
- Найдаровский Бронислав Эдвардович.
- Поляк?
- Да, из польской партии "Пролетариат". С каторги, на вечное поселение.
- А куда?
- В Старые Чумы.
- Жаль, это глухая дыра. А я надеялся, что у нас новый человек появится.
Васильев был, не поймешь, не то мужик, не то мастеровой: белая косоворотка, схваченная пояском, серый пиджак, брюки засунуты в голенища до блеска начищенных сапог. Молодой, лет тридцати с небольшим, маленькая, недавно отпущенная бородка, глаза веселые, насмешливые, на довольно смазливом лице выражение дерзкой самоуверенности.
- Заходите, побеседуем.
Гость открыл калитку, сел на лавочку.
- И много вас в Удинском?
- Политических ссыльных четверо. Я эсер, двое социал-демократов - большевичка Надежда Барвенкова и меньшевик Лев Фрумкин. Есть и поляк, тоже политический, но ни в какой партии не состоит, ксендз Леонард Серпинский, он всех нас старше и живет здесь уже десять лет. Кружок небольшой, но к нам примыкают местные вольнодумцы, как, например, директор школы Вениамин Игнатьевич Косой. Для полноты картины добавлю, что здешний священник, Платон Ксенофонтов, тоже ссыльный, но не политический, а религиозный - что-то он не так толкует в Священном писании, и за это, после окончания духовной академии, его загнали сюда. Его сжигает священный огонь, он неутомимо ищет иноверцев, жаждет обращать их в истинную веру, раз даже в проповеди ополчился против ксендза Серпинского, но тут у него вышла осечка, ибо ксендз увлекся огородом и его волнуют только овощи, которые плохо произрастают в нашем климате,- не до вас, мол, батюшка, полноте, у меня вон помидоры зацвели!
- Идиллия, можно сказать.
- Да, это выглядит очень идиллически, особенно для эсера, когда социал-демократы спорят до хрипоты - диктатура пролетариата или не диктатура, программа-максимум или программа-минимум и кто считается членом партии - тот, кто принимает партийную программу, или тот, кого приняли в партию, и так далее: товарищ Барвенкова и товарищ Фрумкин как сойдутся, так цапаются. Просто не способны думать ни о чем другом, кроме как о разногласиях на Втором съезде РСДРП, черви книжные... Скажите, где вы были на каторге?
- В Акатуе.
- О, это самая тяжелая каторга... Ну и как там было?
- Что расскажешь? Все дни каторги похожи один на другой как две капли воды. Помножьте любой на тысячу четыреста шестьдесят... Это я, скорее, хочу у вас спросить, что теперь слышно в России. Ведь я возвращаюсь к жизни после четырехлетнего перерыва и ничегошеньки не знаю, а вы, эсеры, самые активные, вы в курсе событий. Просветите меня вкратце.
- Ладно. Значит, так... Правит теперь дворцовая клика царя, так называемая "звездная палата". Ее человек - премьер-министр Петр Столыпин. Он подавил революцию, ввел военно-полевые суды и карательные экспедиции, затеял земельную реформу, отменяя общинное землевладение и поощряя заселение Сибири крестьянами.
- И что, это серьезное мероприятие?
- Самое серьезное из всех когда-либо проводимых царской властью. Выделить богатые хозяйства в хутора, чтобы стали еще богаче и многочисленнее за счет малоземельных, которых переселят в Сибирь или выгонят в городской пролетариат, а тот, в свою очередь, получит восьмичасовой рабочий день, социальное страхование и профсоюзы, как в Англии, и не станет добиваться социализма, не пойдет дальше забастовок с требованием пятикопеечной надбавки... Главное - спокойствие в деревне. Зажиточное крестьянство станет, как и везде, консервативной опорой режима, не будет требовать раздела земли, а будет ее понемногу прикупать.
- Для вас, я думаю, это ужасно. Неужели не было покушений?
. - Всего одно, но такое, что вся Россия затрепетала. В августе 1906 года в особняк Столыпина, где происходил еженедельный прием и было полно гостей, явились два жандармских офицера и один штатский - все трое с портфелями в руках. В прихожей им сказали, что все гости по списку уже прибыли. В ответ они швырнули свои портфели, особняк взлетел на воздух, было 30 человек убитых и 22 раненых. Балкон, на котором находились дети Столыпина, рухнул, девочка и мальчик получили тяжелые травмы. А Столыпину ничего не сделалось, только массивная бронзовая чернильница пролетела у него над головой и облила чернилами.
- Это ваших рук дело?
- Нет, Центральный комитет нашей партии заявил, что способ совершения покушения несовместим с ее нравственными и политическими принципами. Призналась в покушении вновь образованная партия эсеров-максималистов.
- А что за человек этот Столыпин?
- Богатый помещик, 7500 десятин земли, окончил университет, знает языки, много лет проработал в государственной администрации, хороший организатор, хороший оратор, это он в Думе заявил социалистам: "Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия". Националист, но умеренный, не того толка, что черносотенный Союз русского народа или пуришкевичевский Союз Михаила Архангела... На русский народ, по его мнению, возложена великая: историческая миссия, интересы и права всех народностей империи должны быть подчинены этой идее. Поэтому он преследует поляков, финнов, евреев, армян. Теперь он предложил на рассмотрение Государственной думе два законопроекта - об ограничении самостоятельности Финляндии и об отрыве от Королевства Польского Хелмской губернии... Субъективно честен, взяток не берет. На мой взгляд, это трагическая фигура, и - рано или поздно - он погибнет. Этого жаждут все революционные партии.
- Но вы говорили, что он человек "звездной палаты".
- Был, теперь уже нет. "Звездная палата" состоит из людей мелкого калибра, которые его боятся и завидуют ему. Он выше их всех. Также и царь - этот чиновник XIV ранга, сознает, что люди видят прежде всего Петра Столыпина, а сам он рядом с ним - дутый самодержец... Право же, трудно предсказать, куда придет Россия. Легче говорить о том, что будет здесь.
- Сибирь, похоже, по-вашему, богатый край с большим будущим?
- Именно так! Сибирь огромна, как Россия, а по природным богатствам ей нет равных. Ей бы только освободиться от царского гнета! Я полюбил Сибирь и останусь здесь навсегда!
- Вы тоже?! - вырвалось у Бронислава, и он поспешил объяснить. - Я буду здесь доживать свой век по приговору.
Васильев заметил его смущение и, поколебавшись, ответил:
- Да, я тоже... Я переменил тактику. Женился, у тестя сто десятин земли, пошел в примаки. Крестьяне меня уважают, прислушиваются к моему мнению. А кто знает, что будет в 1917 году, когда истекут десять лет моей ссылки?.. О, вот и ваш ангел-хранитель возвращается. Будьте здоровы, Бронислав Эдвардович, до встречи в Удинском - это же всего сорок верст.
Еще не рассеялся утренний туман над Удой, когда они отчалили на пароме в сторону низкого заливного поречья, где на болоте свистели кулики, покидая высокий берег, на котором раскинулось Удинское с его колокольней и церковью, с избами и огородами, спускающимися вниз на распаханное плодородное дно лесного моря, окруженного со всех сторон по горизонту темной таежной стеной. Лошади, словно учуяв конец пути, бежали резво, а Брыська, высунув мордочку из-под бурки, подняв уши и дрожа от возбуждения, жадно ловил встречные запахи и пожирал глазами незнакомые пейзажи. Бронислав поглаживал его ласково по спине, хороший песик, хороший. Взял я тебя, бездомного, доходягу, из жалости, не колеблясь, повинуясь внезапному порыву, но теперь уже не брошу. Видно, так надо. Надо, чтобы билось рядом преданное щенячье сердце, чтобы было около тебя живое существо, готовое делить с тобой и радости и невзгоды, это эгоизм, конечно, но с Брыськой ему легче будет переносить одиночество...
Дорога была не разъезжена, заболоченная, особенно в низких местах, рытвины и выбоины наполнились жидкой грязью, колеса тарантаса погружались в нее по самые оси или же, выбравшись оттуда, прыгали по корням кедров и лиственниц, торчащим назло путникам поперек дороги, как ребра вылезающего из земли скелета. Лошади подустали и тащились уныло верста за верстой.
- Фаддей, далеко еще до Старых Чумов?
- Не могу знать. Мы с приставом туды еще не ездили.
- А что значит чум, Данило Петрович?
- Это шалаш по-нашему. Видать, когда-то, при Александре Первом, а может, чуть позднее, там стояли тунгусские или бурятские шалаши.
Бояршинов скоро задремал, Бронислав думал о своей будущей жизни в Старых Чумах. Кучер Фаддей напевал "Ой ты, доля моя, долюшка...". Брыська ненасытно смотрел и нюхал.