Я ответил, что, по-моему, вначале тоже был вождевой актив, но в точности не мог объяснить всей картины происхождения человека из обезьяны.
– Отчего обезьяна-то стала человеком, или ей плохо было? – допытывался Упоев. – Отчего она вдруг поумнела?
Здесь я вспомнил про Кучума и про того, кого он расшиб на месте.
– Самый главный стержень у животного и человека, товарищ Упоев, – это позвоночный столб с жидкостью внутри. Один конец позвоночника – это голова, а другой – хвост.
– Понимаю, – размышлял Упоев. – Позвоночник в человеке вроде бревна, в нем упор жизни.
– Может быть, какие-нибудь звери отгрызли обезьяньи хвосты, и сила, какая в хвост шла, вдарилась в другой конец – в голову, и обезьяны поумнели!
– А, может быть! – радостно удивился Упоев. – Стало быть, нам тоже звери-кулаки и подкулачники должны что-нибудь отъесть, чтобы мы поумнели.
– Они уже отгрызли, – сказал я.
– Как так отгрызли? Что же мне больно не было?
– А перегибщик линии – это тебе не подкулачник?
– Он, стерва.
– А он больно сделал коллективизации или не больно?
– Факт – больно, гада такая!
На том мы и расстались, чтобы сжать. Но после полуночи Упоев постучал мне в голову, и я проснулся.
– Слушай, ты ведь мне ложь набрехал! – произнес Упоев. – Я лег спать и одумался: это ведь не кулаки нам хвост отгрызли, а мы им классовую голову оторвали! Ты кто? Покажи документы!
Документов я с собой не носил. Однако Упоев простил мне это обстоятельство и экстренно проводил ночъю за черту колхоза.
– Я Полное собрание сочинений Владимира Ильича ежедневно читаю, я к товарищу Сталину скоро на беседу пойду, – чего ты мне голову морочишь?
– Я слышал, что один перегибщик так говорил, – слабо ответил я.
– Перегибщик или головокруженец есть подкулачник: кого же ты слушаешь? Эх, гадина! Пойдем назад ночевать.
Я отказался. Упоев посмотрел на меня странно беззащитными глазами, какие бывают у мучающихся и сомневающихся людей.
– По-твоему, наверное, тоже Ленин умер, а один дух его живет? – вдруг спросил он.
Я не мог уследить за тайной его мысли и за поворотами настроения.
– И дух и дело, – сказал я. – А что?
– А то, что ошибка. Дух и дело для жизни масс – это верно, а для дружелюбного чувства нам нужно иметь конкретную личность среди земли.
Я шел молча, ничего не понимая… Упоев вздохнул и дополнительно сообщил:
– Нам нужен живой – и такой же, как Ленин… Засею землю – пойду Сталина глядеть: чувствую в нем свой источник. Вернусь, на всю жизнь покоен буду.
Мы попрощались.
– Вертайся, черт с тобой! – попросил меня Упоев.
Из предрассудка я не согласился и ушел во тьму. Шаги Упоева смолкли на обратном пути. Я пошел неуверенно, не зная, куда мне идти и где осталась позади железная дорога. Глушь глубокой страны окружала меня, я уже забыл, в какой области и районе я нахожусь, я почти потерялся в несметном пространстве.
Но Упоев бы и здесь никогда не утратил стойкости души, потому что у него есть на свете центральная дорога и любимые им люди идут впереди него, чтобы он не заблудился.
Все более уважая Упоева, я шел постепенно вперед своим средним шагом и вскоре встретил степной рассвет утра. Дороги подо мной не было; я спустился в сухую балку и пошел по ее дну к устью, зная, что чем ближе вода к поверхности, тем скорее найдешь деревню.
Так и было. Я заметил дым ранней печки и через краткое время вошел иа глинистую, природную улицу неизвестного селения. С востока, как из отверстия, дуло холодом и сонливой сыростью зари. Мне захотелось отдохнуть, я свернул в междуусадебный проезд, нашел тихое место в одном плетневом закоулке и улесея для сна.
Проснулся я уже при высоком солнцестоянии – наверно, в полдень. Невдалеке от меня, среди улицы, топтался народ, и посреди него сидел человек без шапки, верхом на коне. Я подошел к общему месту и спросил у ближнего человека: кто этот измученный на сильной лошади?
– Это воинствующий безбожник – только сейчас прибыл. Он давно нашу местность обслуживает, – объяснил мне сельский гражданин.
Действительно, товарища Щекотулова, активно отрицавшего бога и небо, знали уже довольно подробно. Он уже года два как ездил по деревням верхом на коне и сокрушал бога в умах и сердцах отсталых верующих масс.
Действовал товарищ Щекотулов убежденно и просто. Приезжает он в любую деревню, останавливается среди людного кооперативного места и восклицает:
– Граждане, кто не верит в бога, тот пускай остается дома, а кто верит – выходи и становись передо мной организованной массой!
Верующие с испугу выходили и становились перед глазами товарища Щекотулова.
– Бога нет! – громко произносил Щекотулов, выждав народ.
– А кто ж главный? – вопрошал какой-нибудь темный пожилой мужик.
– Главный у нас – класс! – объяснял Щекотулов и говорил дальше. – Чтоб ни одного хотя бы слабоверующего человека больше у вас не было! Верующий в гада-бога есть расстройщик социалистического строительства, он портит, безумный член, настроение масс, идущих вперед темпом! Немедленно прекратите религию, повысьте уровень ума и двиньте бывшую церковь в орудие культурной революции! Устройте в церкви радио, и пусть оно загремит взрывами классовой победы и счастьем достижений!..
Передние женщины, видевшие возбуждение товарища Щекотулова, начинали утирать глаза от сочувствия кричащему проповеднику.
– Вот, – обращался товарищ Щекотулов. – Сознательные женщины плачут передо мной, стало быть, они сознают, что бога нет.
– Нету, милый, – говорили женщины. – Где же ему быть, когда ты явился.
– Вот именно, – соглашался товарищ Щекотулов. – Если бы он даже и явился, то я б его уничтожил ради бедноты и середнячества.
– Вот он и скрылся, милый, – горевали бабы. – А как ты уедешь, то он и явится.
– Откуда явится? – удивлялся Щекотулов. – Тогда я его покараулю.
– Чего ж тебе караулить: бога нету, – с хитростью сообщали бабы.
– Ага! – сказал Щекотулов. – Я так и знал, что убедил вас. Теперь я поеду дальше.
И товарищ Щекотулов, довольный своей победой над отсталостью, ехал проповедовать отсутствие бога дальше. А женщины и все верующие оставались в деревне и начинали верить в бога против товарища Щекотулова.
В другой деревне товарищ Щекотулов поступал так же: собирал народ и говорил:
– Бога нет!
– Ну-к что ж, – отвечали ему верующие. – Нет и нет, стало быть, тебе нечего воевать против него, раз Иисуса Христа нет.
Щекотулов становился своим умом в тупик.
– В природе-то нет, – объяснял Щекотулов, – но в вашем теле он есть.
– Тогда залезь в наше тело!
– Вы, граждане, обладаете идиотизмом деревенской жизни. Вас еще Маркс Карл предвидел.
– Так как же нам делать?
– Думайте что-нибудь научное!
– А про что думать-то?
– Думайте, как, например, земля сама по себе сотворилась.
– У нас ум слаб: нас Карл Маркс предвидел, что мы – идиотизм!
– А раз вы думать не можете, – заключал Щекотулов, – то лучше в меня верьте, лишь бы не в бога.
– Нет, товарищ оратор, ты хуже бога. Бог хотя невидим, и за то ему спасибо, а ты тут – от тебя покоя не будет.
Последний резон был произнесен при мне. Он заставил Щекотулова обомлеть на одно мгновение, – видимо, мысль его несколько устала. Но он живо опомнился и мужественно накричал на всех:
– Это контрреволюция! Я разрушу ваш подкулацкий Карфаген!
– Стоп, товарищ, сильно шуметь! – сказал с места невидимый мне человек.
И я услышал голос, говорящий о Щекотулове как о помощнике религии и кулацком сподручном. Человек говорил, что религия – тончайшее дело, ее ликвидировать можно только посредством силы коллективного хозяйства и с помощью высшей и героической социальной культуры. Такие же, как Щекотулов, лишь пугают народ и еще больше обращают его лицо к православию. Щекотуловым не место в рядах районных культработников.
Вторым выступил я, потому что почувствовал ярость против Щекотулова и революционную страсть перед массами; я тщательно старался объяснить религию, как средство доведения народа капиталистами до потери сознания, а также рассказал, насколько мог, правильные способы ликвидации этого безумия; при этом я опорочил Щекотулова, борющегося с безумием темными средствами, потому что Щекотулов есть тот левый прыгун, с которым партия сейчас воюет.
Щекотулов, дав мне закончить, быстро повернул лошадь и решительно поскакал вон из деревни, имея такой вид, будто он поехал вести на нас войска.
– Ишь, гадюка; в колхозы он небось ездить перестал! – сказал кто-то ему вслед. – Там враз бы ему в разум иголку через ухо вдели! Маркс-Энгельс какой!
Деревня, где я теперь присутствовал, называлась 2-м Отрадным, 1-е же находилось еще где-нибудь. 2-е Отрадное до сих пор еще не было колхозом, и даже ТОЗа в нем не существовало, точно здесь жили какие-то особо искренние единоличники или непоколебимые подкулачники. Со вниманием, как за границей, я шел по этой многодворной деревне, желая понять по наглядным фактам и источникам уцелевший здесь капитализм.
На завалинке одной полуистлевшей избы сидел пожилой крестьянин и, видимо, горевал.
– О чем ты скучаешь? – спросил я его.
– Да все об колхозе! – сказал крестьянин.
– А чего же о нем скучать-то?
– Да как же не горевать, когда у всех есть, а у нас нету! Все уж давно организованы, а мы живем как анчутки! Нам так убыточно!
– А тебе очень в колхоз охота?
– Страсть! – искренно ответил крестьянин.