На земле пустыни, массивы, вечные снега, каньоны, аллювиальные равнины, сельскохозяйственная продукция - сорго, просо, - промышленные рудники - сталелитейные заводы, о которых я размышляю несколько дней, не там ли обрабатывают ассирийскую руду, - копи - золото, алмазы, - транспорт, железная дорога, шоссе - шоссе как залог цивилизации, - скот, дикие звери - слоновая кость; определение исторической эпохи по времени строительства, шоссейные, железнодорожные сети, бывшие кафедральные соборы; реки, озера, моря, океаны, паковый лед, рыба, китообразные, пингвины: продукция размещена по вертикали в правой части карты или отмечена значком, силуэтом, символом внутри самой местности - старинные карты, где главным продуктом является раб, "человеческий" силуэт.
Исторические карты: империи, нации, переселение народов, аннексия территорий, спорные территории с местами сражений, неевропейские территории, куда направляются маленькие галионы по межконтинентальным маршрутам, из одного полушария в другое, затем военные, пассажирские, грузовые суда; маршруты завоевателей, исследователей, история и география, смешанное пространство-время.
Счет, таблицы сложения, вычитания, умножения, и снова Библия, сделки Господа с людьми, дни, огромный возраст пророков, родословия, предки, потомки, численность скота, мера и вес зерна, ячменя, оплата, умножение хлебов, рыб. Начиная с правила трех, я теряю почву под ногами, я уже мечтаю о другой логике, иной системе раздела, напрасно ищу я деление, правило трех в видимых явлениях природы, жизни, даже в явлениях внутренней жизни.
Геометрия: я уже умею чертить круги, углы, окружности, прямые, треугольники в окружностях, знаю кое-что о перспективе, на меня наводит скуку безупречное зашифрованное описание того, что можно выразить словами в сочинении. Даже сами геометрические термины я воспринимаю как враждебные письму.
В ту эпоху национального, общеевропейского, всемирного возрождения в школе, светской либо церковной, от детей требуют многого: в нашей Братья христианских школ стараются приподнять каждого ребенка над его социальным положением либо интеллектуальным уровнем; чаще всего сами из крестьян или рабочих, дюжие, порой жестокие - голову строптивого ученика держат под краном во внутреннем дворе, пока не пойдет носом кровь, - крайне упорные в своих знаниях и умениях, они ведут эту зловонную горстку в черных блузах с красной каймой, все еще кусаемую вшами, страдающую чесоткой, недоедающую, еще долго сидящую на карточной системе, к Родине, Языку, Науке, Вселенной: история Франции, колонии, звезды...
Родина: она восстанавливается в виде мировой Империи, "величайшей Франции": Алжир - то же, что и Бретань или Эльзас, это Франция с ее департаментами.
На уроках ребенок узнает и понимает, что его Родина - чередование, мешанина ужасов, измен, подлостей, голода, величия и процветания, социальных жестокостей и братского освобождения, он знает, поскольку сам видел, даже в своем маленьком кантоне, какие лица у предателей, которых хорошо кормит измена, тогда как другие, внутренние изгнанники - в истории их миллиарды - или повстанцы голодают.
Он знает, что Франция причиняет зло себе самой, своим соседям и всему миру, но ради их же блага, и так было "раньше". Он также знает, что Францию не в капусте нашли, что ее территория на протяжении столетий разрасталась в умах королей вокруг Иль-де-Франса, а затем и в мировом масштабе: долг Франции - нести цивилизацию народам, которые без нее коснели бы в своих бедах и нищете, и на иллюстрациях гордое, прекрасное население Империи, в эффектных нарядах, набедренных повязках, с дротиками либо со своей продукцией на голове или в руках, смешивается с населением метрополии в тройках и вечерних платьях.
Франция - это прежде всего само слово Франция, свет, связь: у кого нет в этом мире ничего, ни блага, ни архивного прошлого, ни общественного уважения, те обладают этим благом, общим для именитых и безвестных.
В сердце ребенка она стоит на втором месте после матери, его божества: Франция.
Гран Ферре, публичное отпирательство Жанны на сент-уанском кладбище в Руане, ее "сожжение" на Рыночной площади, убийство Генриха IV на улице Ферронери и его плачевная рана - округлая, с клинком внутри, символ и боль человеческой Истории, - и даже последнее наставление Людовика XIV правнуку: "Не подражай моей страсти к войне", шевалье д’Ассас, бой снежками под предводительством маленького Бонапарта в Бриеннской военной школе примирение короля и нации 14 июля 1790 года, женщины Константины, осажденной французами в 1840 году, бросаются в руммельские ущелья - тогда-то мы узнаем, что народы, подвергшиеся нападению, рыцарски обороняются.
Рассказы святых отцов либо монахинь подкрепляют образ Франции, посылающей, жертвующей лучшими своими сынами и дочерьми в заморских владениях. Проезжие миссионеры, "по возвращении из жарких стран", показывают нам фотографии своих миссий, где африканские, азиатские, океанийские дети прилежно чертят карту Франции.
Один приезжает к нам аж из Китая, рассказывает, как пытали его самого и перебирает двумя оставшимися пальцами правой руки снимки китайских племен, раздираемых между националистами и коммунистами.
Кожа под его бородой багровеет. Чем больше он говорит, тем сильнее горячится и теряет авторитет посланца Христова, обязанного понимать и любить своих палачей.
У меня стремление к святости и мученичеству дополняется желанием проповедовать Евангелие далеким и свирепым народам, я уже воображаю, как, повзрослев - это случится так скоро, - приближаюсь со своими товарищами в сутанах к деревне, где должен учредить миссию, пробираюсь через опасные заросли, болезнетворное болото к прогалине, где над соломенными хижинами поднимаются струйки дыма.
Иногда я даже воображаю, будто моя миссия потерпела крах, по крайней мере, среди вождей племени - рабов-то удалось обратить, - и я готовлюсь к тому, что меня сварят и съедят; поскольку в ту эпоху говяжьи мозговые кости, вареные либо жареные - чуть ли не с кровью - приберегают для голодающих детей, я чувствую, как засыпаю от амазонского кураре, во сне меня разрезают на части, варят и едят в пыли, под музыку. Мой мозг, который я уже начинаю осознавать, кипятится в общем котле.
Из катехизиса, а также давным-давно из рассказов матери я узнаю о христианских догматах и таинствах, но мне не дает покоя более древняя тайна, жертвоприношение Авраама; маленькая иллюстрация, увиденная мельком в 1942 году в "Священной истории", которую нам читает мать: костер для Исаака, баран в колючих кустах и занесенный в руке Авраама нож, мне чудится, будто у меня голова Исаака, свисающая над пламенем, и его перерезанная глотка, но еще раньше, при подъеме к месту жертвоприношения, я мысленно дополняю текст Библии вздохами Авраама, мольбами и жалобным торгом с Господом в содомском вкусе, торгом, в котором Исаак ничего не смыслит. Авраам так стар, Исаак так юн, а грозный Бог еще старее Авраама, и оба говорят на столь древнем языке, что Исаак его не понимает.