Днем настроение этих снов ничем не давало о себе знать. Я выполнял повседневную работу и успевал делать наброски к задуманному роману, который меня очень захватил: я намеревался отобразить трагедию стяжательства в рамках хитроумного и занимательного сюжета. В остальном все идет как прежде: я неспешно откладываю важные дела, мечтаю о будущем, как ребенок, который – если прикинуть, сколько всего он собирается пережить-испытать в жизни, – рассчитывает на шесть тысяч, а не на шесть десятков лет. О сцене, которую наблюдал на бойне, я позабыл начисто. Проявляющиеся мелкие неполадки в жизнедеятельности моего организма я по-прежнему считаю "неприятностями". Успокоив себя тем, что полуобморочное состояние, которое меня так потрясло, объясняется никотиновым отравлением, я прекращаю курить. Дается мне это, на удивление, без особого труда: тяга к никотину мучает каких-то несколько дней, затем проходит, и вот я даже и работать могу, не взбадривая себя сигаретой. Кроме того, я прихожу к выводу, что даже в первый раз при помрачении сознания испуг мой оказался гораздо сильнее фактической беды: меня напугал собственный страх и ничто иное. Когда приступ вторично обрушивается на меня – на сей раз предваряемый длительным головокружением, – я воспринимаю его как давнего знакомого, и он действует на меня гораздо менее трагично. Я знаю, что он продлится несколько мгновений, а затем пройдет без следа. Разумеется, никотиновое отравление – не шуточное дело, а в первые пни отвыкания (я где-то читал об этом) симптомы проявляются в более резкой форме, чем в период обострения. Вместе с грохотом поездов и головокружением я приписываю к "накладным расходам" и обмороки, включая их в программу дня. В шесть часов вечера накатывает головокружение – поначалу кажется странным, что все внутри колышется и плывет, но постепенно я к этому привыкаю. В семь часов дают о себе знать поезда, затем снова головокружение, после чего – на несколько мгновений – потеря сознания. Неприятности эти теперь уже не застают меня врасплох, я не пугаюсь, чувствуя их приближение. Знакомые, составляющие мне компанию, несколько дней удивленно взирают на меня, но видя, что во всем остальном я здоров, как прежде оживленно болтаю, шучу, вступаю в споры, успокаиваются, решив, что у меня это нечто вроде дурной привычки. Все эти явления настолько входят в систему, что теперь, чувствуя приближение обморока, я делаю деликатный знак официанту Тибору, который уже знает в чем дело. Он как бы ненароком останавливается позади меня, я поднимаюсь с места (все тело мое легкое, как воздушный шар), откидываю голову назад, официант обхватывает меня за талию, подпирает мой затылок плечом и незаметно выводит меня из кафе. На улице (погода пока еще прохладная, и на воздухе мне становится лучше) я прислоняюсь спиной к стене и выжидаю. Если мимо проходит кто-то из знакомых и оборачивается, удивленный таким зрелищем, я весело и ободряюще улыбаюсь ему, иногда даже произношу несколько слов, как во сне. Раздаю автографы ребятишкам, если они узнают меня. Движение, которым я протягиваю руку, точь-в-точь напоминает типичный жест побирушки, просящего милостыню. Затем я осторожно сворачиваю в проулок, где у края тротуара стоит скамья, и опускаюсь на сиденье; после обморока спокойно поднимаюсь – сегодня он больше не повторится, и я могу вернуться в кафе. Компания сидит за столом по-прежнему, при моем появлении на миг все замолкают. Я перехватываю нить разговора, прекрасно помня, на чем мы остановились.
Так и бежит время, день за днем. На статьях, которые я пищу (это очевидно сейчас, когда я просматриваю весь перечень), мое состояние никак не отражается, вздумай я задним числом установить здесь какую-то связь. Ну разве что с большой натяжкой. Вот какие заголовки я обнаруживаю: "Дёнци Тури задаст ему перцу"; "Размышляю" (однако это всего лишь набросок, а не какие-то серьезные философские размышления); "Девятнадцатый век" – сплошь минутные зарисовки, никакого "резюме"; максимум, что могло бы показаться подозрительным, – это заголовок "Туман", однако тематически статья является продолжением "Девятнадцатого века".
Между тем появляются два новых симптома; Один из них я без труда причисляю к остальной троице (поезда, головокружение, обморок). Перед головокружением судорожная, жесточайшая головная боль тисками сжимает сзади череп; боль, длящаяся несколько минут, настолько острая, что у меня перехватывает дыхание. Но такие боли бывали у меня и прежде, так что я не придаю им серьезного значения; с помощью аспирина и пирамидона кое-как удается их побороть.
Приступы рвоты обрушиваются на меня с начала апреля.
Однажды утром (странно, что на голодный желудок) внезапно, резко, будто я переел лишнего, подкатывает тошнота.
Быть того не может, говорю я про себя, чушь какая-то, ведь у меня в желудке пусто. Вызывая всяческие "приятные представления", я стараюсь подавить так называемые "перистальтические спазмы" желудка, изменившие направление своего движения, пытаюсь побороть их, как бессонницу. Но через минуту соскакиваю с постели и, хотя мне еще не верится, что унизительное отправление организма действительно состоится, я, склонясь над раковиной, жду, а по подбородку у меня стекает слюна. Ванная комната начинает слегка кружиться у меня перед глазами, словно я пьян. Но я трезв, как никогда, и мучительно, обостренно прислушиваюсь к своим ощущениям. Невыносимая боль, спазмы пищевода – это уже рвота, я поспешно наклоняю голову. Рвота прекращается, однако тошнота не проходит, и мне опять приходится ждать. Мучения мои затягиваются. Чтобы как-то убить время, я мысленно представляю свои внутренние органы. Вижу контуры желудка, напоминающего колбу, желудок спазматически дергается, двенадцатиперстная кишка судорожно стиснута и ничего не пропускает вниз, регургитационное выделение желчи прекращено, содержимое желудка беспокойно бурлит – меня распирает от скопившейся там дряни – хоть б уж скорее все было позади. И что самое отвратительное: я ловлю себя на том, что опять "лицедействую". Давненько я подметил за собой такую склонность и подогнал под нее целую теорию; при этом вырисовались возможные контуры "актерского мировоззрения", согласно которому ничто в мире не существует само по себе, а лишь "играет" определенную роль: звезды изображают небесный ансамбль, а яблоня играет яблоню. Я зачастую подмечал, что жесты мои не оригинальны: сигарету я держу так, как держал ее мой отец, поворот головы напоминает движение бывшего премьер-министра, удивленно обернувшегося к нам, журналистам, когда мы все одновременно загалдели на галерее. Лишь когда я нахожусь один, навязанность этих чужих манер иногда становится для меня ясной и особенно противной. Помню, как я впервые в жизни сел в аэроплан – плохонькую, примитивную машину довоенной конструкции. Когда мы поднялись воздух, разговор пришлось прекратить, пилот сидел впереди, никто меня не видел. В смущении я выпрямился, как аршин проглотил, кашлянул, прикрыв ладонью рот, хотя в этом не было необходимости, затем засуетился, не зная, куда деть руки – небрежно разложил их по краям бортов, затем стал скрещивать их на груди, изысканно барабанил пальцами, подсмотрев этот жест у актера Хегедюша в одной драматической сцене. Вот и сейчас, ожидая приступа рвоты, я аккуратно расставив ноги, чуть склонился на бок, словно это так важно, чтобы общий "силуэт" смотрелся эффектно, а, увидев себя в зеркале, страдальческим жестом поднес ладонь ко лбу. Сразу же вслед за этим, обозленный и стенающий, словно желая избавиться от всех своих внутренностей раз и навсегда, тремя-четырьмя короткими рывками я выдал из себя желтоватую жидкость.
На следующее утро, пробужденный той же неприятной историей, я уже не откладываю врачебное обследование. С оговоркой, что я вовсе не болен, а страдаю некоей ошибочно укоренившейся привычкой, в воинственном настроении заявляюсь я к профессору X., с которым когда-то мы вели частые дебаты на религиозно-этические темы; это человек необычайно одаренный, всесторонне развитый, наделенный пылким, беспокойным умом. Но сейчас он вдруг сразу же сделался какой-то торжественный и немногословный. После обычного прослушивания-выстукивания, после измерения давления и подробнейших расспросов профессор направил меня к другому ушнику и велел принести от него результат обследования, однако свое мнение высказать не пожелал. Меня раздосадовала эта его необоснованная таинственность, в конце концов ведь речь идет обо мне, а не о нем, и не я должен приспосабливаться к его "лечебному" методу, а он – к моим законным требованиям. Лишь по прошествии нескольких дней отправился я к ушнику, но результат обследования и не подумал доставить профессору; кстати сказать, отиатр – интересный мужчина с красивым профилем, похожий скорее на киноактера – пренебрежительно отнесся к диагнозу, поставленному мне раньше: никакого катара у меня нет и в помине, а слуху моему может позавидовать любой настройщик рояля. Кстати, отчего это я не был вчера на генеральной репетиции?