Выскакивает, кидает мне на колени пальто.
- Прямо?
- Направо.
90
Наш бронтозавр медленно ползет по узким до-рожкам, проложенным между домами, и в неярком свете лампочек на щитке я краем глаза вижу тяжелый, обвислый подбородок шофера, заросший щетиной, узкую полосу тесно сжатых губ, приплюснутый нос с широкими крыльями, низко сдвинутую на лоб кепку с маленьким измятым козырьком.
- Направо?
- Налево.
- Налево?
- Прямо.
- Направо?
- Направо. Вон там, у второго подъезда…
Он вытаскивает меня из кабины и быстро идет в подъезд, высокий, сутулый, каким и должен быть настоящий погонщик бронтозавров. Хорошо, что он уже зашел и не видит, как я прыгаю за ним на одной ноге, из-под которой то и дело стремительно ускользает земля.
…Лида лежит на тахте, у нее неудобно заброшена голова и вяло раскинуты ноги, она еще дышит - пульсирующим солнцем высоко и часто поднимается и опускается ее живот.
Шофер поправляет на ней халат, ловко закутывает в одеяло и берет на руки.
И вдруг улыбается.
- Ничего, кореш, от этого не помирают, - говорит он и показывает желтые от табака зубы. - Она тебе двойню родит, попомнишь мое слово. Ну, двинули, только ты командуй, а то в ваших тупичках сам черт ногу сломит.
Я поддерживаю Ляду, привалившуюся ко мне всем телом, вытягиваю шею и командую:
- Налево…
- Прямо…
- Направо…
- Еще направо…
- А теперь прямо и налево…
91
… Ее уже увели какие-то женщины в белых халатах и вынесли мне узелок с ее одеждой, и я сижу на холодном клеенчатом диване с низкой спинкой, положив этот узелок на колени и уткнувшись в него лицом, сижу, наверно, уже целую вечность в каком-то тупом оцепенении, в пустоте, в безвоздушном пространстве, а кто-то энергично трясет меня за плечо, но я не могу оторвать от узелка налитой свинцом головы.
Наконец этот кто-то силой приподнимает мою голову, и я вижу черной глыбой нависшую надо мной сутулую фигуру шофера.
- Пойдем, кореш, я тебя домой отвезу, - говорит он. - Это длинная песня, нечего тебе здесь делать. Уж я-то знаю.
Он обнимает меня за плечи и ведет вниз по скользким широким ступенькам, и от него пахнет бензином и табаком, а его добродушный бронтозавр - огромное туловище и маленькая головка - сереет у подъезда, очень. добродушный и симпатичный на вид бронтозавр. И снова бесчисленные повороты, и стремительное "ращение руля, и уже дома шофер достает из кармана кожаной куртки бутылку водки, ставит на стол и ловким движением скручивает с нее шляпку.
- Выпей и ложись спать, - говорит шофер. - Я, понимаешь, конечно, помог бы тебе, корешок, да нельзя - дорога. Как-нибудь в другой раз, на крестинах. А тебе нужно… Выпей и ложись спать. Поверь мне - от этого не помирают. Ну, - он смотрит на меня и вздыхает, - будь здоров, кореш. Прости, что я тебя так, по зубам… Думал - пьяный, а тут гололед, чуть припозднись затормозить - концы были бы нам обоим.
Он прижимает меня к груди, к пропахшей бензином куртке, и выходит, втянув голову в плечи,
Бронтозавр рычит за окном и уносит его в предрассветную рань.
Я смотрю на бутылку, с которой он так ловко содрал шляпку, и пытаюсь припомнить: а где я его видел, этого погонщика бронтозавров? Я определенно видел его - этот обвисший, бесформенный подбородок, эту сутулую фигуру, эти длинные руки, сжатые в кувалды-кулаки… Нет, чепуха, я никогда его не видел, это мне просто мерещится от головной боли и усталости, что я видел его. Я не видел его, я не знаю его имени, я ничего не знаю о нем, как о той женщине, что принесла меня из лесу, как о том солдате, что высыпал мне в подол рубашонки котелок гречневой каши… сколько в мире людей, у которых я в неоплатном долгу, а я ничего о них не знаю и могу пройти мимо них в толпе и даже не поздороваться.
Круг замкнулся.
"Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои…" И я иду за этим ветром по кругам доброты и человечности, и чьи-то сильные руки подхватывают и подталкивают меня всякий раз, когда уже, кажется, нет ни сил, ни желания продолжать этот путь…
92
Игорь Александрович сидит за столом и разминает в крепких пальцах с плоскими ногтями сигарету; он выбрит до синевы, не то что я, вахлак; и китель на нем без единой складочки, а на мне мятая клетчатая ковбойка с подвернутыми рукавами; и в квартире у нас - как в свинарнике: под стулом посреди комнаты валяются Лидины туфли со сбитыми каблуками, на подоконнике - грязная тарелка с остатками какой-то еды, на приоткрытой в спальню двери висит полотенце, на письменном столике - груда рассыпанных листков с моими записями…Я встаю, чтоб как-то подобрать все это, - что он обо мне подумает, Лидин отец, прилетевший час назад вместе с Ольгой Максимовной: распустился, раскис… Но он останавливает меня:
- Сиди, Саша, все это неважно.
- А что важно?…
Сквозь стекла, испятнанные вчерашним дождем пополам со снегом, цедится серое утро. Ветер морщинит лужи на дорожках, еще ночью они были залиты блестящим стеклом, а сейчас влажно чернеют. Нахохлившаяся ворона раскачивается на топольке, для равновесия коротко взмахивая крыльями, как канатоходец в цирке руками; наверно, ей очень неудобно сидеть на таком хлипком топольке, но вот ведь не улетает.
Весело перекрикиваясь, пробегает стайка мальчишек в разноцветных плащах внакидку и с деревянными саблями в руках - играют в чапаевцев.
- А что важно?…
Для меня - то, что он сидит за столом и разминает сигарету, такой подтянутый, уверенный в себе, хотя я вижу, как в уголках глаз, среди процарапанных морщинок у него притаились тревога и ожидание: Ольга Максимовна пошла в больницу, мы ждем ее, что-то она за новости нам принесет?…
Он удержал меня дома, и сейчас сидит и разминает уже третью сигарету, и никак не решится закурить - на столе горкой высится золотистый табак.
Не представляю, что я делал бы без него в этой пустой квартире…
- Наверно, самое важное сейчас, - негромко говорит он и смотрит в окно, - чтобы все это хорошо окончилось и Лида наградила тебя сыном или дочкой, а нас, соответственно, внуком или внучкой. Это ты заставил ее отвечать на письма Ольги Максимовны?
- А разве она не отвечала? - Я решаю сделать вид, что мне ничего не известно.
- Я так и знал, что ты, - удовлетворенно кивает он, как будто не расслышал моего вопроса. - Ты на нее не обижайся, все-таки она мать.
- Я ни на кого не обижаюсь. Даже на того, кто поставил эту проклятую мину. Вы знаете, Игорь Александрович, о чем я иногда думаю? Ведь та мина совсем не обязательно немецкая. Она могла быть и нашей - в сорок первом там шли тяжелые оборонительные бои. Война всегда алогична, но все же мне хочется верить, что та мина была немецкая…
- Безусловно, - отвечает он. - Ты можешь верить в это без всяких оговорок. Даже если на ней стояло наше клеймо, все равно она была немецкой. Потому это фашисты заставили нас поставить эту мину. Понимаешь? Заставили взрывать мосты и школы, жечь хлеб и умирать молодыми. У нас не было другого выбора. Война не алогична. Война - это беда, но в ней есть своя логика.
- Сумасшедшая логика. Скажите мне лучше, Игорь Александрович, что такое счастье?
- Не знаю. Я не философ, а солдат, я больше действовал, чем размышлял.
- Но у солдат ведь тоже есть свое представление о счастье.
- Разумеется. - Он достает и начинает разминать новую сигарету. Неужели бросил курить и сейчас мучается? - Но оно всегда очень конкретно, это представление. Солдаты не любят абстрактных категорий; нам просто не когда ими заниматься. Для меня всю войну счастье заключалось в трех простейших вещах: победить, попариться в бане и отоспаться. Не в сыром окопе, не в землянке на нарах - шинель под голову, шинель на плечи; а на кровати, и чтоб простыни белые, хрустящие, и подушка, и ни одного выстрела…
- Удалось?
Наконец- то он поворачивается ко мне, и его серые, как у Лиды, глаза весело щурятся.
- Еще как! Шестого мая. На нашем участке фронта затишье было. В бане попарились, только веничка березового не нашлось, так мы рубашками друг друга стегали. Потом выпили по чарке, и завалился я в постель. Перины, простыни… Больше суток проспал. Проснулся - никак не могу сообразить, где я да что я. Вышел на двор, а тут из автоматов как врежут! Я бац на брюхо и за пистолетом тянусь: неужели немцы прорвались? А это победа. А я живой. И выедался. И в бане помылся. Что еще солдату нужно?!
Игорь Александрович чиркает спичкой и окутывается облаком дыма.
- А еще когда вы счастливы были? - спрашиваю, не отступаю я.
- Когда привык во весь рост ходить. Четыре года ползал, в кровь въелось: чуть где грохнет. - падай и занимай оборону. Это, если хочешь знать, самое большое счастье - ходить в полный рост. - Он глубоко затягивается и гасит сигарету. - Что-то Ольги долго нет. Знаешь, никак не могу представить себя в роли деда.
- А я в роли отца.
- Мы из него сделаем смелого человека. Настоящего солдата. И все-таки дед из меня будет ерундовый. Ни одной сказки не знаю. Забыл. Наново перечитать, что ли? А ты-то хоть знаешь сказки?
- Знаю одну. Мне как-то Лида рассказала.
- Одну - мало. Они дотошный народ, малыши. Замучает…
- Что ж, будем почитывать вместе.
- Согласен. Ну-ка, погоди, кажется, Ольга идет. Точно, она.
Игорь Александрович спешит к двери, щелкает замком, и Ольга Максимовна, не снимая коричневого пальто, заходит в комнату, опускается на табурет и говорит:
- Сын.
И плачет, закрыв лицо руками.
- Уже?! - кричим мы с Игорем Александровичем и тормошим ее с двух сторон. - Какой?