Но женщина милосердна, как медицинская сестра на поле боя, она знает, наверняка знает, что я забыл свою фамилию, ей ведь, каждый день приходится иметь дело с такими болванами, как я, и она не спрашивает, как моя фамилия, а что-то сосредоточенно записывает в толстенькую Книгу Судеб, в которой отныне и присно и во веки веков мы с Лидкой будем числиться под определенным инвентарным номером, и эта Книга будет храниться под замком за семью печатями в одном из таинственных плоских шкафов, незыблемая, как сама земля.
Трах! Трах!
Нет, это не страшная катастрофа, повергшая в пучину легендарную Атлантиду, и не испытания термоядерного оружия - это Властительница Человеческих Судеб обрушивает на наши паспорта - потрепанный мой и новенький Лидин - высший знак своего могущества: Резиновый Штамп. Он соединяет уже соединенное, закрепляет давно свершившееся, освящает буквой и духом закона то, что стало фактом жизни, - могущественный и смешной Резиновый Штамп, который придумали люди с каучуковыми сердцами.
- Поздравляю вас, молодые люди, желаю вам счастья и любви.
Она немногословна и деловита, эта гладко причесанная женщина, в маленькой прихожей у нее - целая очередь жаждущих любви и счастья, и она щедро, как добрая фея из сказок Андерсена, наделяет любовью и счастьем пунцовых от смущения чудаков и чудачек, которые тоже желают быть занесенными в Книгу Судеб под определенным инвентарным номером. Она наделяет счастьем и любовью всех подряд: рыжих и белобрысых, работяг и подхалимов, сквалыг и бессребреников, доходяг и здоровяков, по всем паспортам с одинаковой энергией бахает ее Резиновый Штамп - этакое поточное производство самого дефицитного на свете товара - счастья и любви, и не ее вина, что потом кто-то сочтет этот сверхдефицитный товар никчемным хламом или убедится, что блестящая целлофановая упаковка, мягко говоря, не соответствует содержимому, или просто не по зубам, не по сердцу окажется орешек, - это не ее вина, она всем желает любви и счастья устало-равнодушным голосом. И скажите мне, пожалуйста, в какое сравнение могут идти всякие кимвалы и литавры древности и гнусавые песнопения попов с жестким стуком ее Резинового Штампа!
- Ну, как там - не очень? - робея, спрашивает у меня бравый солдат в кителе, унизанном блестящими значками, - из-за его плеча на цыпочках тянется что-то розовое и курносое, в соломенных завитушках.
- На войне тяжелей! - весело подмигиваю я, и он растерянно улыбается, а розовое и курносое уже тянет его за рукав к приоткрытой двери.
А мы с Лидой идем по ярко освещенному, заполненному людьми вечернему городу, тесно прижавшись плечами, и я чувствую, как геологические пласты и эпохи со звучными латинскими названиями смещаются под нашими шагами…
84
Мы даем прощальный ужин - завтра уезжаем в деревню. Кухонный столик, за которым сидим мы с Андреем и Тамарой, ломится от еды: сосиски, макароны, яичница, редиска с зеленым луком в сметане, селедка, бутылка водки и бутылка сухого вина - изобилие сказочное, фантастическое, даже вилок и тарелок на всех хватает, молодец, Лидок, и это предусмотрела. Говорим о будущей работе: Лида получила направление в школу учительницей русского языка, школа на тракторном заводе, обещают сразу двадцать часов; Андрея пригласили преподавать в автомеханический техникум, он уже через пару дней запрягается: будет принимать вступительные экзамены; мне предложили два места на выбор в газете: отдел писем и корректорскую; на каком остановлюсь, еще не знаю, пока отпросился до первого сентября. Здорово, братцы, замечательно! И давайте за это выпьем. Все-таки это очень хорошо - начинать самостоятельную жизнь, работать, зарабатывать… А что, нам с Лидкой нужна пропасть денег: снимать квартиру, купить хоть какую-нибудь недвижимость - надоела эта раскладушка, бока отлежал; и новое платье Лиде надо сшить, да не одно - несколько. И вообще у нас будет ребенок, мальчик или девочка, а это, знаете, какие расходы! Мое почтение! Тут, даже если и не хотел бы, обрадуешься, что кончилось студенчество и вот-вот начнется самостоятельная жизнь!
- Будьте здоровы! - говорим мы с Лидой.
- Будьте здоровы! - говорят Андрей с Тамарой.
- Будьте здоровы! - произносит от двери еще один, молодой и звонкий, прямо-таки петушиный голос, и мы оборачиваемся, как по команде, и видим лейтенанта милиции Сергея Антоновича, краснощекого Сережу в синем кителе, фуражке и ослепительно белых перчатках. У меня что-то угрожающе екает в груди: повеселились!
А Сережа вскинул руку к фуражке и улыбается, сукин кот, растянув губы так, что, кажется, сам себе на ухо пошептать сумел бы, и говорит:
- Вы меня извините, конечно, товарищи-граждане, но, сами понимаете, в нашем деле долг прежде всего. А должен я вам сообщить…
- …пренеприятнейшее известие. К нам едет ревизор, - мрачно перебивает его Андрей и вопросительно смотрит на меня - когда ж ты, мол, начнешь признаваться, злыдень? Кого ты там убил, задушил, зарезал?…
- Проходите, Сергей, - говорит Лида, воспользовавшись паузой, но лейтенант стоит у дверей, все так же широко улыбаясь, и рука его вздрагивает у козырька.
- …а должен я вам сообщить преприятнейшее известие, - невозмутимо продолжает он. - Эту хату сносят, и вам, как постоянно здесь проживающим, выделена квартира. Своими глазами в списке видел. Через недельку - другую будете переселя…
Он еще не договорил, а Андрей уже сорвался с места и сгреб его в охапку вместе с кителем, строгой фуражкой и белыми перчатками, оторвал от пола и подбросил к потолку, и они устроили такой тарарам, что чуть не перевернули кухонный столик со всей нашей едой и выпивкой. И как же они возились! Как два веселых, страшно довольных жизнью щенка! Потом Андрей потащил Сережу к столу, а тот упирался смущенно, раскрасневшийся от возни, и мы хором уговаривали его. И он посмотрел на наш царский стол и так хорошо засмеялся:
- Да что вы, граждане начальники, вам же тут самим мало. Погодите, я сейчас сбегаю…
Но "граждане начальники" имели кое-что в заначке, и все-таки усадили его за стол, и налили по рюмке, а у Лиды нашлась пятая тарелка и пятая вилка - пусть кто-нибудь попробует сказать, что она не самая лучшая, не самая хозяйственная жена на свете! Вот только табуретки не нашлось, и Андрей отдал Сергею свою, а сам подтащил раскладушку, и они еще долго торговались, кому на чем сидеть…
Мы знали, давно знали, что дом Клавдии Францевны должны снести, - нас уже со всех сторон окружали пятиэтажные дома, но я не предполагал, что это может случиться так вдруг и что нам вообще дадут квартиру, даже если его и снесут. Еще днем мы рассчитались с Клавдией Францевной и сказали, что завтра уезжаем - ведь это был наш прощальный ужин, но…
- Никуда вы теперь не поедете, - строго сказал Сережа, а на лбу у него краснела широкая полоса от фуражки, и скомканные перчатки валялись на раскладушке. - Никуда вы не поедете, пока не получите ордер и не вселитесь в новую квартиру, а потом уезжайте куда хотите - это уже будет не мой район. В райисполкоме насчет вас целая баталия была, в газету ездили и в школу вашу. Думали, что вас распределили куда-нибудь в район, а вам в Минске квартирку давай. Но ничего, в газете молодцы, как нажали, как всю вашу автобиографию выложили - пробили!
- Качать его! - коротко рявкает Андрей и снова обхватывает Сережу под мышки, а Тамара умоляет его:
- Андрей, ну дай же ты человеку закусить! Андрей… - И тащит его за рукав.
А мы с Лидой потерянно смотрим друг на друга, и вдруг какая-то смутная тревога сжимает мне сердце: все слишком хорошо, слишком счастливо получается, даже не верится, что так бывает в жизни. Слишком хорошо…
Так наша поездка в деревню снова откладывается на неопределенное время. С утра надо бежать на почту, давать бабке телеграмму. Вот напугаем старуху!
85
Лида меняется не по дням, а по часам. Ее любимое занятие сейчас - сидеть у окна, сцепив на животе руки, и вслушиваться в самое себя. Не знаю, как ей это удается - за окном Клавдия Францевна протяжно оплакивает свои цветочки.
- Я, Сашенька себя разумной бабой считала, - жалобно сказала она мне как-то на днях, - а я ж дурища последняя, вот кто! Я ж знала, что рано-поздно все это порушат. И почему я вас год назад не выселила?! Вы ж тогда тихий были, Сашенька, смирный, как овечка, из вас веревки вить можно было. Выселила б я вас как миленького, а полдома продала. И взяла б за него тысяч пять - шесть как пить дать, взяла бы, хоть он и дышит на ладан. А я все продешевить боялась, дурища, за синицей погналась, а журавля-то проморгала. Улетел журавель. Две квартиры за мои кровные отдают, вам и Симаковым. А всего обиднее, что мне дают, то и вам, одинаковые малогабаритки! Будто это у вас или у Симаковых государство дом забирает и участок, где столько было труда вложено, а не у меня.
- Да, Клавдия Францевна, - горестно ответил я, - обделили вас, бедную. Маловато вам насчитали за каждое дерево, за каждый кустик, в землю воткнутый, - разорили, окаянные. Но вы не печальтесь, я вам один хороший совет дам. Хотите?
- Что мне теперь от ваших советов, Сашенька? Щей из них не сваришь.
- А я вам такой совет дам, что из него при нужде и щи можно сварить. Так вот, если уж совсем вам худо станет, снесите свои зубы в скупку, а себе пластмассовые вставьте. На разнице минимум сто тысяч в новых деньгах заработаете.
Она испуганно зажала ладонью рот и шарахнулась от меня в свою квартиру. А я стоял и хохотал, пока не закололо в животе. Хамство, конечно, но теперь мы по крайней мере квиты. За все.