Мы с Лидой смотрим на изъеденный жучками-точильщиками шифоньер, украшенный облезлыми завитушками в стиле позднего барокко, и хохочем, а Клавдия Францевна и ее "зубохранители" поглядывают на нас, как на ненормальных. Дотом Лида быстренько выгребает оттуда нашу одежду и вешает на гвоздик. Клавдия Францевна вздыхает.
- Бедные студенты, - сочувственно шепчет она "зубохранителю" слова, - чего вы от них хотите…
И начинается "великое переселение народов". Атлеты, измученные нарзаном, кряхтя от натуги, выволакивают шифоньер. Шкаф тяжел, как свинцовый гроб, и они пошатываются от этой тяжести. Потом берутся за тахту - тут уже дело пошло живей, за стол, за тумбочку, с треском отдирают от стены канареечный умывальник.
Они выволакивают табуретки, когда к нам врывается Валя, вечно заспанная дочь Клавдии Францевны, - за чем она явилась? За занавесками? Какая муха ее укусила? Куда девались сонливость, и вялость, и осторожность, с какой она обычно делает каждое движение? Валя влетает к нам, как метеор, чуть не сбив с ног атлета с табуретками - бедные табуретки с грохотом падают на пол! - хватает мать за плечи и трясет ее так, что у Клавдии Францевны начинают оглушительно громко щелкать зубы.
- Что ты делаешь! - кричит Валя и трясет Клавдию Францевну, словно хочет вытрясти из нее душу. - Что вы делаете, паразиты!
На лицах у атлетов появляется страдальческое выражение, они явно не знают, как себя вести в возникшей ситуации. Лида тоже не на шутку перепугана, и только я, как говорится, сохраняю ясность мысли и присутствие духа. Я пробую оттащить Валю от Клавдии Францевны - моя бедная хозяйка так побледнела, что на нее жалко смотреть, - но Валя яростно отталкивает меня (господи, какая могучая девка, как самосвал, я еле удерживаюсь на ногах!) и продолжает трясти мать с неумолимостью вибратора.
Наконец Валя отталкивает Клавдию Францевну прямо на табуретку, и она шлепается и сидит с открытым ртом и с отвисшей челюстью, растрепанная, жалкая, ошеломленная.
- Сейчас же внесите все назад, - не глядя на нее, командует Валя изрядно перетрусившим атлетам осипшим голосом и наступает на них, а двое здоровенных мужиков пятятся к двери перед этой обычно такой заспанной и вялой девчонкой.
Но Лида подбегает к ней, обнимает ее за плечи и говорит:
- Не надо, Валечка, слышишь! Успокойся… Ты посмотри, как здесь стало просторно, когда выбросили весь этот хлам, даже светлее стало. Нам ничего не нужно, мы прекрасно обойдемся без этой рухляди. Кое-что купим, обойдемся… Успокойся, пожалуйста.
Клавдия Францевна смотрит на них затравленными глазами, она никак не может опомниться.
- Ва-а-а… Ва-а-а-ля, - с трудом выдавливает она, но Валя так свирепо оборачивается, что она испуганно закрывает рот и зажимает его ладонью.
- Если ты не оставишь их в покое, я сегодня же уйду в общежитие, - говорит Валя, и наклоняется над Клавдией Францевной, и смотрит ей прямо в глаза. - Я уйду в общежитие, и моей ноги здесь больше не будет. Ты меня поняла?
- П-п-поняла! - Клавдия Францевна трясет головой, а лицо ее страдальчески морщится. - П-п-поняла-а…
- А чего вы стоите? - Валя исподлобья смотрит на атлетов.
- Нам бы это… хе-хе, - лепечет один из них, интеллигент в потертой шляпе и выпуклых очках на малиновом носу. - Нам бы это… за труды согласно, так сказать, устной договоренности.
- Сейчас, сейчас… - Клавдия Францевна выталкивает атлетов в коридор и исчезает вслед за ними, испуганно оглянувшись на Валю. А Валя плачет, прижавшись к стене, к светлому прямоугольнику на обоях, там, где стоял шкаф, потом тоже выбегает, оглушительно хлопнув дверью.
72
После Самсона Аполлинариевича Евзикова моим соседом по палате стал плотник дядя Федя: рост - сто девяносто четыре сантиметра, вес - сто двенадцать килограммов.
Дядя Федя сорвался с лесов четырехэтажного дома, поломал руки, ноги, три ребра и неподвижно лежал на спине, весь в гипсе, обвешанный противовесами, лишь одеяло в такт дыханию мерно поднималось и опускалось на груди, да большая лохматая голова тяжело ворочалась на тощих подушках.
В первое же воскресенье его пришли навестить друзья - плотники, с которыми он работал. Принесли в кульках яблоки, колбасу, вареное мясо, булки, положили на тумбочку, столпились у кровати.
- Братцы, что с Надей? - шепотом спросил дядя Федя и закашлялся. - Почему Надя не пришла?
Плотники замялись.
- В родилке она, Федюня, - наконец сказал старший плосколицый, с короткими пепельно-серыми волосами, ежиком торчавшими на голове, с подкатанными рукавами слишком длинного халата. - Даст бог, дней через десяток возвернется. Тогда и придет.
- Неправда, - замотал головой дядя Федя. - Рано ей еще в родилку. Месяца через два ей!..
- Правда, Федюня, правда, милый, - ласково проговорил старший. - Вот те крест - правда. Прежде сроку она. Как прибегли, знатца, сказали, что с тобой такое дело приключилось, она хлоп - и, эт самое… хватки…
- Схватки, - поправил его молодой паренек, робко стоявший возле тумбочки.
- Вот я и говорю - хватки. Ну, тут "Скорую помощь" бегом - и в родилку. Ты про это не думай, милый. - Старик осторожно положил дяде Феде на плечо руку. - Наши бабы до нее ходят, передачи носят. Все, знатца, что надо. И в хате у тебя порядок, Виталька своей бабе препоручил досматривать. Кабанчика кормить, ну и огород соответственно… Ты сам поправляйся, ах и гульнем же мы у тебя на хрестинах!.. Может, эт самое, сыночка Надька принесет. Во будет радость!
И старик от удовольствия даже языком прищелкнул.. - Спасибо, братцы, - прошептал дядя Федя. - Спасибо, Левой. Стану на ноги - всех отблагодарю.
- Да ты про это и думать забудь. - Старик пригладил свой ежик, но волосы снова натопырились, будто проволочные. - А если б, эт самое, со мной такая беда приключилась либо с кем другим?! Все под богом ходим, все друг за дружку держаться должны. А как же…
Теперь дядя Федя по десять раз на день просил тетю Дашу либо кого-нибудь из медсестер позвонить в роддом и узнать, как там его жена. Но она долго не могла разродиться, и хотя все успокаивали дядю Федю, говорили, что чувствует его жена себя хорошо, он нервничал, вздыхал, допытывался у врачей, сколько ему еще лежать.
- Это ж надо, а! - бормотал он, облизывая толстые, потрескавшиеся от жара губы. - Она в больнице, я в больнице… Вот уж не зря говорят: пришла беда - отворяй ворота. Это ж так все ладно было, так хорошо шло, и на тебе… Хоть бы с Надей обошлось, с ребеночком. Шутка - два месяца, почитай, не доносить!.. Слышь, Сашка, сын у меня будет! А может, дочка? Пускай, брат, хоть бы себе и дочка, а! Чем плохо - дочка? Это некоторые другие мужики считают, что если дочка, так это вроде наказание какое. А чем плохо - дочка, я у тебя спрашиваю? Только бы не в меня пошла, негоже женщине быть такой здоровенной, а если в Надю? Она у меня, брат, знаешь, какая? В стане тонкая, как тополек, росточку среднего, мне до плеча не достает, а очи у ней голубые-голубые… - Дядя Федя зажмуривается, елозит толовой по подушке, к широкой переносице его сбегаются морщинки. - А такая ж она проворная, ты бы посмотрел, такая до всякой работы жадная! Целый день на ногах и на минутку не присядет. Разве ж это плохо, если уродится такая дочка?… Это ж замечательно, а, Сашка!
- Конечно, замечательно, дядя Федя, - откликаюсь я. - Да вы не волнуйтесь, тетя Даша говорит, что все будет в порядке.
- Много она понимает, твоя тетя Даша, - у него снова падает настроение. - Лишний раз позвонить ей, кобыле артиллерийской, трудно!
Он зря ворчит на тетю Дашу, но я молчу: трудно человеку, чего там.
И вот как-то вернулась тетя Даша от телефона и сказала дяде Феде: Ну, медведь лохматый, с тебя пол-литра. Сынок у тебя.
- Ох ты! - выдохнул дядя Федя, и одеяло замерло у него на груди, и долго-долго лежало неподвижно, я уже испугался, не задохнулся ли он. Но он со свистом втянул в себя воздух и снова повторил: - Ох ты! Неужто правда?
- С чего ж я врать буду? - скупо усмехнулась тетя Даша. - Семимесячным родился, недоношенным. Четыре фунта всего весит. Да ты не бледней, не бледней, из таких недоношенных куда какие богатыри вырастают.
- А Надя как?
- Как все бабы после этого дела. Дышит…
_ Ну, Дашенька ("артиллерийская кобыла"- припомнил я и улыбнулся), спасибо! Ой, спасибо, красавица! Гостинец за мной, так и знай.
Теперь дядя Федя без умолку говорил со мной, свесив с подушки лохматую голову. Его так распирала радость, что, если бы в палате не было меня, он говорил бы, наверно, тумбочке, лампе… Ему было все равно, кто его слушает и слушает ли, только бы не держать в себе все, что переполняет душу. - Это ничего, что он такой малой родился. Вот встану на ноги, я его живо человеком сделаю. Салом буду кормить, медом… У меня один дед есть знакомый, пасечник, я у него пуд липового меда куплю, самого лучшего! Опять же физкультура, турник во дворе устрою, качели. Вырастет малец…
Он же первенький у нас, четыре года живем, а ребеночек первенький. У Нади выкидыш был, а потом это… застопорилось. И теперь, видишь ты, не доносила. Слабая она, выходит, в этом смысле баба. Сколько раз говорил: "Кидай к чертовой матери работу, сиди дома! - Она у меня маляром работает, тоже строительница. - Мало я тебе денег приношу, чтоб ты еще надрывалась?"- Сам понимаешь, смену отстоит, а дома тоже хозяйство: кабанчика держим, куры… Это ж все досмотреть надо. Так и не уговорил. Ну, ничего, сейчас она у меня угомонится. Сыночка годовать будет, хватит с ведерком по лестницам лазить.
От возбуждения у дяди Феди на лбу выступал пот, стекал к вискам тоненькими ручейками по желобкам-морщинам, но он не замечал этого, он облизывал пересыхающие губы белым, даже на взгляд шершавым языком, и снова говорил, и никак не мог наговориться.