- Так и живете… - Кузнец весь окутывается ядовитым дымом. Беня отодвигается: он не курит. - Слушай, Беня, мне из деревни мужики сала привезли, идем, я тебе кусок отрежу.
- Ну, то отрежь, - вяло соглашается Беня. - Двойра похлебку заправит, тоже хорошо.
По слабости здоровья Беня служил ночным сторожем, зарплата у него была грошовая, жили они на собесовскую пенсию за детей да на соседскую помощь. Двойре несколько раз предлагали отдать пару ребятишек в детский дом, но она даже слушать не хотела.
- Чтоб мои детки при живой матке в детдоме росли?! Хиба когда мне на глаза земельки насыплють! У матки и бульбина сладка и кусок хлеба с постным маслом. Про что это вы мне говорите?! Детдом… Да вы только поглядите, люди добрые, какие они у меня здоровяки на этой бульбе растут! Чтоб не сглазить, как боровики! Если б еще девочкам по платьицам, а хлопчикам по штанам и по ботинкам, то вы таких деток у самого Ротшильда не нашли бы! Нет, сколько будет, сама всех на ноги поставлю, сама куска не съем - им отдам. В войну тяжелей было - всех сохранила, а теперь что… Теперь только жить!
Облепленная такой кучей детей, Двойра нигде не работала - попробуй накормить, обстирать, облатать, уследить за одиннадцатью, когда все мал, мала меньше. Наработаешься - ноги держать не будут. Но Двойра все-таки попробовала пуститься "в коммерцию". Оставляла, как Беня говорил, младших на старших, а сама бежала на базар - перепродать десяток пачек сахарина, синьки, пару кусков мыла, чтоб как-то заработать на булку хлеба. Несколько дней она бегала так и возвращалась довольная, а потом ее сцапал милиционер, "конфисковал" весь "товар" и даже хотел отвести в милицию. Еле выкрутилась…
Через некоторое время Двойра опять отправилась на базар, на этот раз с вполне легальным товаром - толченой картошкой: позарез не хватало семье той булки хлеба, на которую ей удавалось подработать.
- Сварила это я ведро бульбы, потолкла толкачиком, жареным луком с салом, что Данила дал, заправила - хиба вы видели на базаре такую кашу? - рассказывала Двойра вечером моей матери. Хворобу вы там видели, а не кашу. Они ж, паразиты, воду не отцеживают, чтоб больше получилось, реденькую делают… А я сделала - уга! Это ж люди за свои деньги покушать придут, разве можно их всяким паскудством кормить! Замотала ведро, чтоб бульба не остыла, и поперла на базар. И что вы себе думаете, хороший товар - он за версту виден! Как насыпались на меня покупатели, то я чуть гроши успела ховать, чтоб я так здорова была и вы тоже. Полведра продала, даже не заметила. А под носом у меня какие-то байстрюки крутятся. Ну, точно как мой Додик. Только такие, скажу я вам, грязные, оборванные, сразу видно, что беспризорники. Облизываются на мою кашу, сукины дети, как будто у меня дома своих голодных ртов мало. "Нет, - думаю, - мои дороженькие, ничем вы у меня не поживитесь. Вот продам я свою кашу и - до хаты, а то там уже малые, наверно, криком заходятся…" Думаю так, а сама, старая дура, спрашиваю:
- Кушать хотите?
Как будто про это надо спрашивать?! Как будто по их глазам не видно, что они кушать хотят! А они молчат. Хоть бы слово сказали - молчат. Только глазенками на меня зырк-зырк, обормоты несчастные! Так и рвут мою душу на куски, чтоб им ни дна ни покрышки.
Ну, наложила я им по тарелке каши. Сожрали. И тарелки вылизали. Еще по ложке кинула. Слопали. Известно, какой с нее наедок, с бульбы без хлеба. Если б у меня хлеб был, хоть бы по кусочку… Еще по ложке добавила. Трескают, аж за ушами пищит. А я смотрю на них и слезами подплываю. Бедные вы мои деточки, что ж эта война проклятая наделала! Чтоб тому Гитлеру рак в печенки и в селезенки раньше, чем он на свет родился! Сколько ж сироток из-за этого изверга на земле осталось…
Двойра вытирает покрасневшие глаза краем передника и шумно вздыхает.
- Нет, вы, наверно, думаете, что они нажрались и кинулись мне руки-ноги целовать! - Она уже добродушно улыбается, и в этом стремительном переходе от слез к улыбке - вся Двойра, такая нескладно-огромная, неудачливая, измордованная детьми, вечной нестачей, когда каждый кусок надо делить еще на тринадцать кусочков, но все-таки не растерявшая безмерной доброты своей, и стойкости, и высокой человечности. - Так они и кинутся тебе целовать руки-ноги, держи карман шире. Они тут же привели еще какого-то подщиванца и сказали, что он тоже хочет кушать. Нет, вы подумайте - он тоже!.. Как будто я сам господь бог и могу накормить ведром каши всех голодных детей на свете! Ну, то наскребла я еще ему тарелку, ну его к чертовой матери с тем базаром вместе, одно только расстройство. Мне той бульбы хватило бы на три дня похлебку варить, а вместо этого я должна теперь ломать себе голову, чем накормить свою плойму.
И вот Беня с Двойрой выиграли по облигации сто тысяч, не сто рублей, а сто тысяч, и я рассказываю Лиде, как все это было, и она смеется, а глаза у нее подозрительно влажные, но к нашему столику, вихляя бедрами, направляется тот, с черными усиками, и я возвращаюсь с нашей тихой, заросшей лебедой улицы, где все знали, что у соседей варится на обед, и знали, варится ли вообще что-нибудь, в ресторан, тонко звенящий хрусталем, под яркую люстру - целое облако сизого папиросного дыма мягко рассеивает свет. Как далеко отсюда до моей улицы, до моего детства…
62
Он подходит к нам, этот приятель Кости Малышева, томно закатывая выпуклые глаза и, с нажимом картавя, обращается ко мне:
- Послушай…те, газгешите пгигласить вашу даму потанцевать.
- Я не танцую, - спокойно отвечает Лида и поворачивается ко мне. - Так что там было дальше, Саша?
Он не унимается.
- Не может быть! - с пафосом восклицает он. - Не может быть, чтобы такая очаговательная девушка не умела танцевать! Вы…
- Но я ведь не говорила, что не умею танцевать, - резко перебивает его Лида. - Я просто не танцую с болванами.
Ого! Я весь напрягаюсь. Начало интересное, что последует за ним?
Приятель явно растерян, он не ожидал такого отпора и оглядывается на Костю, словно ждет дальнейших инструкций. Но инструкций не будет, Костя закрылся меню и старательно изучает, что там написано, я вижу только его красное ухо. Тогда этот подонок решает действовать на свой страх и риск.
- Неужели общество этого…
Хватит. Я стремительно выплескиваю ему в лицо фужер холодной шипучей минеральной воды.
- Спокойно, - говорю я, и откуда-то из бесконечного далека мне вновь видится красная шапка мухомора с белыми пятнышками-веснушками. - Спокойно…
Мои руки - протезы в черных перчатках тяжело, как чугунные, лежат на белой хрустящей скатерти стола, а между ними, как цветок на тонкой ножке, покачивается фиолетовый фужер, на стенках которого беззвучно лопаются крохотные пузырьки. Если этот гад шелохнется…
Но он ошалело трясет головой, как собака, вылезшая из воды, и открывает, и закрывает рот - все слова разом застряли у него в глотке. И я вижу, как Костя что-то торопливо шепчет второму из их компании, и тот подходит и тянет этого назад, к их столику.
Инцидент, как говорится, закончен. Во всяком случае, пока.
Я поворачиваюсь к Лиде. Она деловито, будто ничего не случилось, разрезает ножом розовато-белую ветчину, кладет на край тарелочки горчицу, наливает в мой фужер минеральной воды.
- Будь счастлив, Саша!
- Будь счастлива, Лида! Будем оба счастливы! Потом мы закуриваем.
- Так что там было дальше? - спрашивает Лида. Они и вправду выиграли сто тысяч?
63
Это случилось году в сорок девятом, точно не помню, но я уже был не в больнице, а дома, так что, скорее всего, в конце сорок девятого года. Именно тогда Беня выиграл по облигации сто тысяч.
Для Бени при его зарплате заем был настоящим несчастьем, подписывался он "добровольно-принудительно" и никогда не проверял свои облигации.
- Э-э, - махал Беня рукой, - дурное счастье не для нашего брата. Выигрывают богатые, у кого и без этого из глотки прет, а не такие жабраки, как мы.
И вот однажды прибыла газета с таблицей, и Беня изменил своему правилу и вытащил из-за фотографии, на которой он с Двойрой были сняты еще женихом и невестой, тоненькую пачку облигаций. И первая же, сторублевая, оказалась счастливой.
Беня поводил носом по газете, по облигации - сто тысяч. Все совпало: номер, серия. Поморгал, посмотрел еще раз - сто тысяч, и никаких разговоров. Отложил, проверил другие облигации - и ни близко. Облегченно вздохнул, взялся за отложенную, долго и старательно откашливался, а затем сказал: