"Чтобы все истории и картины благополучно и правильно завершились, Овечкин следит сугубо. В книге нет ни одного безвыходного положения, ни одного не совсем проясненного пути решения, ни одной нотки сомнения, что все "думы народные" будут вот-вот услышаны и, стало быть, исполнятся. Не в этом ли заключалась основная работа над книгой, думается иной раз. Суровые начала - творчество, крик души, а благополучные концовки и "рессоры", которых все понимающие критики и братья писатели будут великодушно и для пользы дела не замечать тридцать лет, - работа".
Слава богу, спала с глаз пелена. А за великодушие - спасибо особое. Нет, не за наше мнимое великодушие, с каким мы, "братья писатели", поддерживали "розовый туман" овечкинских "сказочных концов" ("можно было бы и улыбнуться той или иной из его хитростей", - пишет незлой критик).
Особая благодарность - за мягкость приговора. Выведенный на чистую воду сочинитель "Районных будней" сознательно, как выяснилось, губил в себе художника, чтобы "истину царям с улыбкой говорить". Он намеренно егозил путем не только сказок, но и подсказок. Да-да, это не наша напраслина, это А. Стреляного собственный каламбур:
"Районные будни" - это не только сказка, но и подсказка: делайте так, как у меня написано, как мой Мартынов, как превзошедший его умом и силой посланец Москвы Долгушин! Делайте, и все будет хорошо…
Смотрите: раз это делают в книге, раз это напечатано, значит, точно так же можете действовать и вы… Мартынова, который годами егозит, подает в обком и в Москву сигналы и "прожекты" и продолжает оставаться первым секретарем райкома, в жизни такого Мартынова не было, нет и неизвестно, когда он будет…
Сполна наделенный гордою волей (это уже прямо об Овечкине. - Ю. Ч.), ради этого он и пренебрегал славой художника, безупречно верного натуре: выдавал желаемое за действительное, сглаживал острые углы…
Как ответила действительность на уступки Овечкина, на это бережное к себе отношение? Она ответила черной неблагодарностью".
И поделом - не егози! Резал бы правду-матку, подсказывая "больше публике", как Ефим Дорош, - было бы не в пример крепче. Впрочем, финальное заключение все-таки в пользу книги "с розовым туманом" (юбилей же):
"Как ни странно, как это ни противоречит тому азбучному положению, что сила литературы именно в ее художественности, правдивости несущих те или иные идеи образов и картин, "Районные будни" все еще могут быть кому-то полезны и своими слабостями - тем людям полезны, которые ждут от писателей не только сказок, но и подсказок".
Ave, святое искусство, vale, высокая художественность!
Сообщив, что продразверстка продолжается, автор отпускает юбиляра с миром.
Господи, просьба двойная: 1) не введи нас во искушение, но 2) избави нас от лукавого. Не дай реагировать на этакую перестроечную трактовку, как А. Егоров в "ЛГ": "Я пил из черепа отца". Обыкновенное святотатство, всего делов. Но и не унизь до смешной адвокатуры, ибо она жалка и корыстна: заслонишь собою - ан и медальку на грудь. Будоражит-то - что? Наследство. Моральный авторитет с набежавшими за тридцать лет процентами. Головы и ходят кругом, и даже нигилизм, ухмылки насчет того, не черепки ли в сундуках, - тоже ведь от мыслей о богатстве.
И чего тебе самому егозить, неужто Овечкина убудет? Что, у тебя некая монополия на правду? Ныне всякое говорить дозволено. Да и на что нам глаза-то открыли? Что Овечкин был партийцем и в очищении партии видел корень раскабаления села - какая ж это тайна? Или что из подлинного Борзова выкроил расторопного хозяйственника - чему дивиться, если на глазах современников из человека, придумавшего адскую шутку "ежовы рукавицы", вышел докладчик Двадцатого съезда?
Иное! Один утверждает - был "опрометчив, нетерпелив, несчастен", другой - ему отомстило поруганное художество, отравил "розовый туман". Дуэлей не будет, хватит. Хватит уже той "великосветской" дуэли, когда - государь оскорбляет, о Калиновке велит писать, вызвать его не могу, потому себе пулю в висок.
Отыщем и уважим правду, которая содержится - не может же не содержаться, народ-то истинно литературный! - и в самых ошеломляющих, непривычных страницах. Постараемся понять, почему так пишут, какие нынче чувства порождает многострадальная тень Овечкина.
Довлеет дневи злоба его. А всякому времени - его смелость. Своему ученику Лю Биньяню, ныне одному из знаменитейших писателей Китая, Овечкин писал: "Больше всего я ценю в человеке смелость". Уважим старинное право художника судиться тем судом, какой он сам над собой признает, и тем законом, какой он поставил себе.
Поегозим относительно смелости Овечкина: была ли она? откуда? как уживалась с трусостью времени? какую службу сослужила своему хозяину, буде находилась в нем?
Маленькая притча - для признания в позиции. Один сибиряк отвоевал, честно протянул солдатскую лямку, но этого ему было мало. Он мечтал, оказывается, лично застрелить Гитлера! Уже после войны нафантазировал историю о своем геройстве - и удивлял очень артистичной, "художественной" сказкой приезжих. Близкие срамили его, он мучился - но ничего поделать с собою не мог. Мир его знал победителем Гитлера, но ему была нужна иная смелость. Он стыдился и орал - "миль пардон, мадам". Такой мудрый рассказ Шукшина…
От Овечкина, кажется, требуют убить Гитлера.
III
Овечкин родился в том же городе, что и Чехов, в тот год, когда Чехов умер. Правда, родину, то есть образ защищаемой земли, сделал себе уже пожившим, отвоевавшим человеком: Среднерусскую возвышенность, Курск, Льгов. Никаких диалектных следов юга в его речи не было, никаких "Евхениев Онехиных", как и следов "цэпэша" в его письме: безупречная, староуниверситетская грамотность, хотя форменного образования - только четыре класса городского технического училища.
В революцию он "Ванька Жуков" - подмастерье сапожника. Любовался сшитыми самим собою сапогами едва ли не столько, сколько и шил их. "С 13-ти лет, в общем, я сам себя кормил, несмотря на обилие родственников". В приазовской деревне Ефремовне, куда его увезла сестра, на семнадцатом году жизни заведует избой-читальней, учительствует - уже лидер, сельский активист. В сентябре 1925 года комсомольцы Ефремовки создают в пустеющем имении Деркачева (постройки и 800 гектаров госфондовской земли) коммуну, председателем ее избран Валентин Овечкин.
До конца жизни те юношеские годы вольного хлебопашества видятся ему праведными, чистыми, достойнейшими.
"Если бы я не ударился в эту дурацкую литературу и вернулся в свою бывшую коммуну (сейчас - колхоз) хотя бы сразу после войны, и меня бы избрали там опять председателем - и наш колхоз сейчас ничем не уступал бы "Политотделу", - ревниво пишет он из Ташкента Твардовскому (8. IX. 1966). - … Когда меня выдвинули из коммуны на партийную работу, то оторвали от коммуны с мясом, и эта рана осталась у меня не зажившей на всю жизнь. Много лет тоска по коммуне спать не давала, бумажки, канцелярии всякие, столы, за которыми приходилось в этих канцеляриях штаны протирать, просто ненавидел, все это мне казалось каким-то эрзацем жизни, никому не нужным, и в первую очередь не нужным самим канцеляристам… Настоящая моя жизнь осталась там, в нашей коммуне: земля, посевы, работа на полях, рост хозяйства, строительство, новый общественный уклад, рост людей".
Это, считай, на смертном одре, когда обыкновенно уже не егозят. И поскольку нам тут тона реабилитации уже не миновать, то лучше уже напрямую.
Да, Овечкин сам был из родоначальников практической коллективизации, но не сталинской, а добровольной. И не чаяновской, нэповской, а все-таки идейной, коммунистической. В пору, когда еще и рубль был "не бумажный, настоящий", и план оставался таковым же, вырабатывался за обеденным общим столом при керосиновой лампе: как косим, где продаем, что купим. Это то народное коммунарство, что выдвинет даровитейших самородков-хозяев - Макара Посмитного, Акима Горшкова, отчасти Терентия Мальцева, каковых потом (подчас во зло им самим, иногда силком) делали ходячими доказательствами живучести колхозов: богатеет же Макар? собирает же хлеб Мальцев? значит, у вас только яровизации (организации, специализации или еще чего-то) не хватает. Но и Аким, и Макар, и Терентий были добровольцами, в основе "доколхозных" их колхозов и коммун лежал здравый крестьянский выбор. Валентин Овечкин никого не мог бы, да и не стал бы никогда силком затаскивать в свою коммуну! Ни один из "отцов-основателей" не был тем, за кого его выдавала андреевско-маленковская, потом и хрущевская сельхозпропаганда, и почти с каждым властям приходилось свариться! Аким Васильевич Горшков держал свой мещерский "Большевик" на промыслах, на метлах да древесном угле, а агитировали Акимом за травополье или за кукурузу. Мальцева, в отличие от Горшкова, в тюрьму не сажали, но он сам ложился на пашню, отстаивая срок сева. Посмитный - самый фольклорный, наверно, хозяин из той истолченной в сталинской ступе плеяды (кстати сказать, очень выпукло и выразительно описан в одной из книг А. Стреляного) - держал в Одессе продуктовые ларьки, пек хлебы, давил масло, то есть основал очень денежный "агропром" задолго до кристаллизации этого зыбкого слова… Овечкин - доброволец по стилю жизни, и сельское его начало было именно добровольческим. Отчего и тяга в "Районных буднях" - куда-то назад, в какие-то ушедшие золотые колхозные времена.
"Клеймёный, но не раб".