Ровная как стол, вроде одинаковая всюду, великая степь открывала борзовым три поприща - и разом ставила три ловушки. Лето короткое, осень дождлива, тает в конце апреля - сей рано, как можно раньше! Степь ровна - так паши все подряд. Пески, солонцы - все даст хлеб, распаши и засей. Пары - зачем они? Какая может быть страховка? Да занять их кукурузой, внедрить пропашную систему! Хрущев попал во все три ловушки, избил людей, не пускавших его в капканы, - и за десять лет сделал новые, здоровые и плодоносные земли зоной экологического бедствия. Сделал Кулунду, Павлодар, омское Прииртышье, миллионы гектаров недавних ковылей "пыльным котлом", где в июне ты не видел солнца, сделал заповедником сорняков и зоной искореженных биографий. С 1958 года - говорю это перед друзьями и близкими, они не дадут соврать - и я втайне лишил Хрущева своего мандата доверия. Пышно сказано? Дело давнее, тому тридцать лет, пишу об ощущении. Лишил! Но поскольку посылал меня на целину не Никита, а Овечкин, в степи я остался, сбегать не помышлял - и как мог тянул лямку.
В шестую целинную страду в моей жизни - как бы отдельно от "райбуденного" Овечкина - появился веселый и добрый старший человек, Валентин Владимирович. Потеряв отца в двенадцать лет, я с отрочества влюблялся в солдат, тянулся к мужской опеке, и солдатскую сласть контактов, неспешных тар-бар, добродушных насмешек и поучений любил горячо и неутолимо. Сидел черт знает по скольку в сапожной мастерской у одноногого опухшего усача ("За Родину - да, за Сталина - нет!" Скоро его забрали). Любил гараж, бондарный цех - ради мужчин, уважающих пацанов, собак и ремесла. К появлению Валентина Владимировича я уже даже бороду относил, мой сын-первоклассник уже сам пускал на Иртыше кораблики, но старая страсть проснулась, и я всей душой привязался к каплоухому, прищуренному, серьезному и насмешливому дядьке с офицерской еще выправкой. Сыну он делал головоломных бумажных голубей, нас с женой заставил вспомнить украинские дуэты, выказал себя ярым грибником, меня учил одному - "никогда не уговаривайте себя, не кривите душой, это погибель". Короче - осенью 1960 года в Омскую область по секрету от обкома партии приехал для знакомства с. целиной Валентин Овечкин.
Омский очеркист-агроном Леонид Иванов обеспечил маршрут (совхозы Русской Поляны, встречи с самостоятельными людьми), за мною была машина (собкора "Советской России") и гарантия тайны.
Сорняки на недавних ковылях потрясли Овечкина, барханы песка на молодой пашне, весь образ хозяйствования, когда некто словно ворвался в чужое и должен судорожно хватать, хапать и скорей драпать, а то вернутся, застигнут, расправятся, - вся инспекция хрущевского "заднего двора" привела Овечкина к таким горестным выводам, какие можно было итожить только пулей. Нет-нет, я не говорю, что дальняя поездка в Приморье и на целину, словно по крокам Твардовского, привела Овечкина к мыслям о никчемности жить дальше! Собралось наверняка много разного, всякого, и от треклятой Калиновки, и от добротной провинциальной травли "на местах", и от взаимоотношений с "Новым миром", с Твардовским, но теперь, издали, главного никак не заслонить и не убрать: самый известный и яркий пропагандист начальных хрущевских реформ приходит к идее политического самоубийства. Утренний выстрел в кабинете неточен, выбит правый глаз, прострелен висок, московские врачи спасают жизнь. Но точка поставлена. С 1961 года очеркиста Валентина Овечкина нет.
А той мокрой осенью я был свидетелем - не говорю популярности, известности Овечкина, это все суета, но - такой нужности писателя людям! Агрономы, измордованные идиотскими мотаниями из стороны в сторону, директора совхозов, жертвы "комитета по делам перестройки вечной" (слово было в ходу, только иностранцы еще не знали) со второй минуты, как мужики долгожданному исповеднику, выкладывали Валентину Владимировичу такое, чего никогда не услышал бы самый чиновный визитер. Нет, попово место в нашей социальной жизни так и не занято, и крепче всего то доказывал ярый большевик, коммунар и враг "долгогривых", агитатор полка капитан Овечкин!
Под финал целинной поездки - почти комический знак признания. Заехали куда-то в овсюжную даль за кокчетавской гранью. Безвестный совхоз, машинная калечь, ни души - пьют, должно быть, вповалку. Бродим вокруг сельмага в надежде сыскать хоть кого-то из начальства. Вдруг откуда-то из-за пластянок появляется здоровенный казах в ватнике, физиономия велит заключить, что "гуляет" он уже дня три, не меньше. Чином, судя по одежде, не выше управляющего отделением, но и не младше. Ко мне - кто такие? Я зычно рекомендуюсь: собкор "Советской России" по Западной Сибири! Кривится: не велика шишка… А тот (на Иванова)? "Член Союза писателей Иванов!" А-а, мол, только людей тревожат… А этот (оттопырил себе ухо)? "Валентин Овечкин…" Аж присел, глаза выкатил:
- Карыспадент?! Бешбармак нада!!
Мы - по газам и в Русскую Поляну от таких гостеприимств, но "карыспадента" не забывали Овечкину до аэропорта. Читывал ли тот, в кирзачах и с планшеткой на боку, что-нибудь кроме повесток в райкомпарт - бог весть, но вот что Овечкин - это самый главный "карыспадент" - это и он знал. Не лыком шит!
…В Курске, в не любимой им (за шум) квартире, где из окон видны были петлистая Тускарь и пойменный лес, - непременное в начале свидания чтение "Теркина на том свете" со старой, еще 1954 года, новомирской верстки и больное, с проклятиями и стенаниями, его пьянство:
- Прос…ли Киев! А теперь ему - Звезду? А Кирпонос, а целый штаб фронта?! Полмиллиона пленных, о-о-о…
Учитель - не глядели б глаза - катается по дивану в стонах стыда и "по срочному" заказывает Москву, "Трифоныча". Словно за кислородную подушку хватается.
Или желчный, язвительный рассказ, как редактор "Правды" Сатюков идет по коридору, старательно его не замечая. Судьба очерков подвешена, деньги прожиты, больше оставаться в гостинице "Москва" и нельзя, и не на что, но и возвращаться некуда: без публикаций готовых кусков ни ездить, ни писать немыслимо. В "Правде" секретарши ни с кем не соединяют, Сатюков или ослеп, или потерял память… Вдруг телефон: помощник Лебедев. "Хотите знать, как оцениваются ваши материалы? Очень и очень положительно. И Никитой Сергеевичем, и Георгием Максимильяновичем, и Вячеслав Михайловичем. Продолжайте в том же духе…" Не успела лечь трубка - набат, трезвон: "Валентин, где пропадаешь? С ног сбились, целую неделю ищем, ну как можно - ведь твои подвалы в номере!" Сатюков. Сам! И узнал вдруг, и вспомнил…
(Сатюков? Фамилия из песни Высоцкого - про Ваню и Зину у телевизора… В какую же пропасть - и как мгновенно! - уходят эти могущества, величины, превосходительства… Вот Мария Илларионовна Твардовская издает переписку мужа с Овечкиным и к письму от 20 августа 1959 года добавляет: "История с Мыларщиковым развития не получила. Выяснить имя и историю, с ним связанную, не удалось". Это ж надо! Гроза целых республик, в секунду решавший людские судьбы, оставлявший области без семян, правая рука Никиты во всех агроновациях заката, чьи художества на Алтае я пытался изобразить в "Русской пшенице", - и сгинул даже для микробиологов истории. Сколько же человеческого ничтожества понатащили с собой в память века Твардовский с Овечкиным!)
После выстрела в голову Валентин Владимирович вынужден был бежать в Ташкент, подальше от интереса друзей и недругов, пользовался расположением и опекой Шарафа Рашидовича Рашидова. Тот и квартиру подранку-курянину дал, и с собою в поездки брал, и хозяина "Политотдела" Хвана определил к нему шефом. А вот Петр Нилыч Демичев только сулил жилье где-нибудь в Большом Подмосковье - на том дело и кончилось.
"Иногда, Саша, мне кажется, что писательству моему пришел конец, - это зимою 63-го, письмо Твардовскому. - Что-то будто оборвалось в душе. Я не тот, каким был, другой человек, совсем другой, остатки человека. Писать-то надо кровью, а из меня она как бы вытекла вся".
В сентябре 1965-го я забирал Валентина Владимировича из ташкентской цековской больницы домой, на первый этаж дома по улице Новомосковской. Долго сидели в беседке, он был уже без повязки на глазу, но передвигался с трудом… Господи, неужто после поездки по целине прошло только пять лет?! Он, иронизируя над собой, читал Некрасова, из "Убогой и нарядной", я попросил самого его записать - и личным подписом скрепить:
И погромче нас были витии,
Да не сделали пользы пером.
Дураков не убавим в России,
А на умных тоску наведем…
Без языка. Без любимого "Нового мира", без литературной среды. Без надежд на выход книг, без денег, уже без веры в реальное возвращение. Без возможности что-либо понять самому в хлопковой круговерти Рашидова… Потом появилось словцо - "уехал". Об эмигрантах, часто насильно вытолкнутых.
Первым, пожалуй, из России уехал Овечкин.
Словно возбуждая, взбадривая себя, он в последние ташкентские встречи все заговаривал о будущей своей книжке про "Политотдел". Образец колхоза, о таких мечтали коммунары Приазовья в двадцатых еще годах! Хлопок, кенаф, громадный доход с каждого поливного гектара, стадионы, три средних школы, в больницах - чудеса хирургии, иглоукалывание, детей учат музыке, самбо, верховой езде - осуществленный рай. Причем сам Хван против культа личности, хотя является главою народа в изгнании - лидером выселенных Берией корейцев. Авторитет его абсолютен…
Самое замечательное в этой книжке - что она и не могла быть написана. Из благодарности книги не пишутся - настоящие книги. "Все то, что я до сих пор писал, я писал, с кем-то и с чем-то ожесточенно споря, опровергая то, с чем не согласен, утверждал свое. В "Районных буднях" ведь в каждой строчке - полемика. А тут вроде бы не с кем да и не из-за чего полемизировать, нет повода ругаться".