Леха Никодимов его не слышал. Леха с трудом думал о своем. С месяц назад сопливый докторишка из поликлиники намерил у Лехи пониженное давление. С ходу. В один присест. "Это в каком таком смысле?" – кротко поинтересовался Леха. "В смысле общей вялости", – уточнил докторишка и как-то искоса глянул на Леху, с непрофессиональным состраданием. "А ну, глянь еще!" – приказал Леха и звонко ударил кулаком по волосатой груди, по гулкому пузу. Но докторишка уже потерял интерес: задумчиво обсасывал палец с чернильным пятном, глядел невнимательно – дело решенное, ждал нового пациента, которых у него навалом.
И тогда Леха Никодимов понял про себя все и содрогнулся от жалости. Мало в нем атмосфер, видно, не держат сальники, прохудились с возрастом, разболтались-истрепались от частых ударов дерганой жизни, травят наружу ценное давление. А от этого уже и вялость, и хилость, общее недомогание. Даже ругается Леха через силу, матерится неизобретательно, а это уж верный признак: давление на нуле.
2
Шла по парку кругленькая старушка в синем, до полу, халате. Личико пухлое, умильное, ручки сложены на животике, один глаз обмазан кругом густой зеленкой. Шла – приплясывала на ходу. Шла – лучилась радостными морщинками. Сообщала кому ни попадя:
– Видю! Видю, милок! Видю!..
Углядела Леху на заборе, подошла, дернула за штанину:
– Видю!
– А?.. – дрогнул Леха.
– Видю, – объяснила старушка. – Ёш твою маковку! Вечор сняли повязку, я и видю.
Такая ласковая, такая мягкая, бархатная такая старушка. И умыта чистенько, и причесана гладенько, и ругается по вкусному. Ишь чего удумала: ёш твою маковку!
Леха с трудом сполз с забора, устало привалился к дереву, зашевелил онемелыми пальцами.
– Маманя, – сказал. – Шла бы ты...
– И пойду, – с охотой согласилась старушка. – Нонче, с глазами, куда хошь пойду. Я теперь, как новенькая. На свет заново родилась. Из тьмы выбралась. Кругом различаю.
– Маманя, – застонал. – Помолчи, Христа ради...
– Видю! – возликовала старушка в полный голос. – Вида, милок, видю!
Леха повел по сторонам тяжелым глазом, углядел скамейку в кустах. Пошел, спотыкаясь, на ватных ногах, сел, обмяк телом. Старушка покатилась следом, примостилась рядом: ногами до земли не доставала, весело поглядывала на соседа глазом-изюминкой в зеленом ободке.
– Те, милок, кой годок?
– Сорок пять.
– Ёш твою маковку! – Она даже ногами взболтнула. – В аккурат... А мне – девяносто.
– Врешь!
– Соври лучше. Эвон – видал?
С удовольствием разинула рот, показала пустые десны, пропела с гордостью:
– Чи-и-сто... Корешков и то нету. Как родилась ни с чем, так ни с чем и помру.
Леха покосился нелюбопытно на разинутый рот, сказал угрюмо:
– Мне до тебя не дожить...
– Куда! Не жилец, паря, не, не жилец.
– Чего уж... – обиделся. – Не хуже других.
– А другие-то... – она опять взболтнула ногами: – Черьвивые. Вас, вон, молодыми скручивает, а я, с глазами-то, еще жить буду. Во мне силы много. Видю, милок! Видю!
Леха засопел, насупился, отвернул голову, а она поелозила задом по скамейке, подобралась поближе, примирительно ткнула в бок:
– Чудо! Как звать-то?
– Леха.
– Леха... – залилась мелким дребезжащим смешочком. – Ёш твою маковку! Что за Леха за такой? Эдак собак кличут... По паспорту говори.
По паспорту его никто не звал. Все Леха да Леха. Дома – Леха, во дворе – Леха, на работе – тоже Леха. Так Лехой и помрет. "Кого схоронили?" – "Да этого... Леху".
– Алексей... – сказал с заминкой. – Трофимыч.
– Ишь ты... – подпрыгнула. – Мужик мой – тоже Трофимом звали.
– Помер?
– Помер, – запечалилась. – Еще при царе-батюшке.
– Чего? – вытаращился Леха. – Сколько ж ему тогда было?
– Сорок было да еще пять.
– Как мне... – увял сразу.
– Как тебе.
Словно холодом вокруг повеяло. Крылом опахнуло. Тенью накрыло с головой. Каркнула на дереве ворона. Взвизгнули тормоза. Раненым зайцем прокричал прохожий. "Это в каком таком смысле?" – обмирая, спросил Леха. "В смысле общей вялости", – уточнил докторишка и заглянул прямо в лицо, глазами жуткими, сострадательными.
– А с чего помер? – с надеждой спросил Леха.
– А с того с самого... Пил без просыпу,
– Как я...
– Как ты.
Леха с тоской поглядел по сторонам, но утешения себе не нашел. Не было ему вокруг утешения.
– А что, маманя, – спросил по поводу, – когда больше пили? Раньше или теперь?
– Ёш твою маковку! Спро-осил... Да теперешние не в пример. Деньги шальные. Бога нету. К старикам без внимания. Друг дружку тыркают... Бывало, идут вместе, рядком да ладком, а эти – шырк да шырк, шырк да шырк... К себе без уважения.
– Ладно уж... Твой-то от чего помер?
– Дак он у нас, – завопила старушка, – и был один на всю деревню! Голь перекатная... А тут, почитай, все хлещут. Что баба, что мужик. Что в праздник, что в будень. И белую, и красную, и самогон... – Почмокала вдруг пухлыми губками, сказала мечтательно: – Четверочку бы я опростала...
– Во, дает! – восхитился Леха. – Куда тебе...
– Я бедовая. Выпью, дак плясать пойду. Нонче, с глазами, всех перепляшу!
– Попроси, – предложил с надеждой. – Принесут с передачей.
– Эва... – отмахнулась. – Дочка у меня далёко. Семь рублей взад-назад прокатаешь. Не с руки.
Повозилась на скамейке, подмигнула глазом в зеленке, легонько подтолкнула локтем:
– Байку сказать?
– Ну?
– Баранки гну. Сказать аль обойдешься?
– Скажи.
– То-то.
И запела тягучим, не своим, голосом, складно, нараспев:
– Девки болтали – бабы слыхали, деды видали – отцам передали... Сотворил Господь Бог поначалу твердую водку. Сухарь-сухарем. Ели ее и хмелели. Жевали и песни пели. Кусали и веселились. Хрустели и матерились. Попробовали беззубые: не грызется, не крошится, не ломается. Они ее в воде мочили – крепость не та. Они ее в ступе толкли – вкус не тот. Они ее куском глотали – польза не та. И взмолились беззубые: Господи! Всем Ты добро делаешь, всех привечаешь, нас одних щедротами обошел. Сделай, Господи, чтоб она сама, поганая, в глотку проскакивала. Пожалел Бог беззубых и сотворил текучую водку. Льется она и пьется. Переливается – ни за что не цепляется. Ты и не подумал, а она уже булькает. Ты и не захочешь, а она уже там...
– Маманя, – сказал Леха дурным голосом. – Разбередила, маманя... Дай двушечку. Позвонить...
– Ёш твою маковку! – залилась старушка. – Разобрало... – Полезла в карман за монетой: – Станешь пить – поднеси.
– Поднесу, маманя!
Выхватил у нее монету – и опрометью к автомату. Хорошо – никого нет, а то бы не удержался, всех раскидал в запале. Набрал номер, вцепился в трубку, слушал редкие, басовитые гудки. Долго. Целую вечность. Желудок затягивало в тугой узел. Глаза набрякли влагой. Голову тянуло назад, затылком к спине. Ноги дрожали беспокойной щенячьей дрожью. Будто поднесли к самому его носу полный, до краев, стакан, а пить не давали.
3
Щелчок в трубке прозвучал, как избавление.
– Здорово, – сказал Леха независимо.
Молчание.
– Здорово, говорю.
– Чего надо?
– Навестила бы.
– Обойдешься.
– Клавдея, – пригрозил, – кто я тебе?
– Никто.
– Подумай, чего говоришь.
– Думала. Хватит.
– Приходи, – попросил. – Проведать...
– Опять водки потребуешь.
– Поллитровочку... Всего-то одну.
– Перебьешься.
– Клавдея!
– Сто лет – Клавдея. Нельзя тебе.
– Одну можно.
– Врач не велел.
– Много он понимает, твой врач...
– Лопнут сосуды, – засопела Клавдея, – на всю жизнь паралитик.
– Небось... С одной не лопнут.
– Нет! – закричала яростно. – Не понесу. Тебя, дурака, от чего лечат, от чего лечат-то?
– Клавдея, – простонал, – нутро горит...
– Перегорит.
– Дерет всего...
– Передерет.
– Терпеть – сил нету.
– Ну и пес с тобой!
И трубку на рычаг.
– У, паскуда… – заругался Леха шепотом, матерными словами.
Нет у него еще двушечки, и взять теперь негде. Будь она проклята, жизнь трезвая, безденежная! С горя долбанул кулаком по автомату, чего-то там дзынькнуло, звякнуло: вывалилась наружу нежданная монета.
– А-аа... – взликовал Леха и набрал номер заново. – Клавдея, это опять я.
– Ну?
– Клавдея, чего скажу.
– Говори.
– Клавдея, утром обход был... Плохо, сказали. Давления нету.
– Ври.
– Не жилец, сказали. Чуешь?
– Болтай...
– Клавдея, – грустно и проникновенно сообщил Леха, – рентген показал...
Клавдея вздохнула шумно, в самую трубку:
– Не пойду. Не пойду я...
– Попрощаться... – прошептал с чувством и сам всхлипнул от жалости. – Недолго уж теперь...
Тихо стало на том конце, будто никого не было. Ни вздоха, ни шепота. Леха напрягся, понюхал: потянуло из трубки долгожданным винным запахом.
– Придешь?
– Ага...
– Сразу?
– Ну...
Тут бы ему и остановиться, Лехе, подождать, пока сама прибежит, бутылку принесет – утешить, а он, дурак, не стерпел, мерзко сглотнул в самую трубку:
– Поллитровочку прихвати. Напоследок...
– Черта тебе! – взвилась Клавдея. – Пес ненасытный! Сдохнешь – не приду...
И трубку на рычаг.