– Фашист абсолютный. Ну, фашист-модерн. Телешоумен. Артист. Фразёр. Но главное – никто не знает, как с этим бороться. Все внутренние баррикады – они больше не держатся. Все понятия – размыты. Я почему-то вспомнила сейчас про этих душевнобольных… Понимаете, была проблема психиатрии очень серьезная, потому что закрытые дома для умалишенных, где с ними делают, что хотят, это было наследие XIX века, и в свое время в левом движении было очень сильное течение против такой психиатрии. А потом просто правительство решило, что содержать сумасшедших в закрытых домах – это очень дорого. И неэффективно. К тому же сумасшедший, как безработный, – это порок. Если ты сумасшедший – ты виноват. И вот, таких специальных клиник больше не будет. А люди, которые имеют психические проблемы, должны являться под наблюдение врачей днем, а вечером уходить домой. Как будто это более гуманно – но это только означает, что им вкатили очень солидную дозу тяжелых препаратов. И конечно, когда человек, психически слабый, выходит в 7 часов вечера в Париж или спускается в метро – он выдерживает один раз, выдерживает другой раз, а на третий натурально сходит с ума. С судорогами, может быть, с агрессивными какими-то проявлениями… Его арестовывают и сажают в тюрьму. Вместе с преступниками. И то, что там происходит, – это по-настоящему дикие вещи. Переполнены тюрьмы. И студенты, которые теперь выступают, они чувствуют, как общество леденеет, как оно пытается всех подогнать под единый стандарт – успех, зарабатывание денег, – и они сопротивляются, потому что они еще молодые, еще живые… Они сопротивляются… Инстинктивно, что ли. Гуманитарные науки почти не имеют уже никакого значения. Языки больше не изучают… И право создать себе интересную, умную жизнь больше не имеет никакой ценности. Важно только получить минимум необходимых знаний и хорошо работать на свою корпорацию. Все другое ничего не стоит. И когда вам шестнадцать лет, вы это чуете, как звери. Когда они перестанут чуять, все погибнет. Деньги очень опасная штука. Рынок ведь умеет создать желание иметь все больше и больше… Теперь уже на телевидении созданы программы для совсем маленьких детей, которым шесть месяцев… Чтобы они с раннего детства сосали эту бесконечную телесоску и росли "нормальными"…
– Знакомо все это. Только у нас все делают грубее.
– Почему я говорю про студентов: потому что они умнее, чем докеры или железнодорожники, они видят проблему в общем. Теперь опять нужно быть философом, нужно читать книжки, нужно делать маленькие кружки, и быстро, а то, когда ты пойдешь работать, времени не будет, ты поглупеешь, потому что общество – оно-то уж постарается сделать из тебя марионетку. И они это очень хорошо ощущают. Не все, конечно. И все-таки опять пошли параллельно университеты свободные, они не хотят иметь курсы, где учат только "профессиональным навыкам". Они хотят широких знаний. Это движение существует. Куда зайдет – не знаю. Десять лет назад те же студенты очень боялись не найти работу. А теперь создают опять свободные университеты, делают семинары с людьми, которых хотят слушать, творческие работы делают… Не все еще потеряно.
– Сопротивление не бесполезно?
– Сопротивление всегда не бесполезно.
– Я поражен, насколько все схоже с тем, что происходит у нас. Раньше у нас говорили: "чудаки украшают мир"… А сейчас, если ты не такой, если ты не "наш", ты будешь на самой последней ступеньке социальной лестницы и сам же будешь в этом виноват… Мы просто живем в эпоху постгуманизма, Элен. Гуманитарные ценности рухнули. Все разговоры про "демократию" были просто, ну, непониманием того, что такое глобальный мир. И что никаких "общечеловеческих ценностей" больше не существует. А мы так думали. Мы верили в это еще в 91-м. А вышло, что, кроме денег, ничего не идет в расчет. И пошла выбраковка по социальным признакам. Бедный – сам виноват. Вы сами виноваты, если не живете в Москве и не преуспеваете… Если вы заболели и вам нечем платить… Я помню, когда это началось. Когда к власти пришло поколение жестких мальчиков фээсбэшной выделки, в белых рубашках и модных галстучках. Телешоуменов. Королей нефтегаза. Они все очень похожи сейчас – ваши, наши…
Элен, кажется, устала от разговора. Она откинулась в мягком кресле и замолчала. Вдруг я заметил, что она спит. Ольга без особого интереса листала "Die Zeit", купленную на вокзале. Я не стал лезть в чемодан за Малларме, а достал из рюкзака тоненькую брошюрку, посвященную маю 68-го, и попробовал читать: Жан-Поль Мишель. "Первая в истории попытка выхода из логики мщения". Главки: "Радость". "Созвучия". "Прополаскивание юной жизни". "Живая поэма прополаскиваемой жизни. Всякая другая поэзия по сравнению с поэмой жизни не вызывает ничего, кроме недоумения. Ницше: Я далеко не всегда печален. Просто у меня не всегда есть мысли". "Невозможное". "Надежды обезоруживающей степени наивности обсуждаются с такой же степенью серьезности. Вчерашняя линейная история, вырвавшись из желоба, в который ее сливали кошмарные идеологемы, расцвела нежданными звездами. "Невозможное" стало программой-минимум…" Я продолжаю листать страницы, но через минуту слышу собственный всхрап.
Голова еще сползает по оконному стеклу, когда глаза открываются, улавливая бесконечное двоение железнодорожных путей и превращение их в сплошное поле рельсов. Голос в громкоговорителях вагона объявляет: "Бордо!"
Элен приоткрывает глаза и вдруг начинает смеяться. Сначала тихо-тихо, потом с какими-то всхлипами, потом ее начинает просто всю трясти от смеха.
– Элен? В чем дело, Элен?
Она пытается совладать с собой, чтобы ответить, но это удается ей не сразу.
– Просто я вспомнила, как однажды… Я ехала в Бордо, выходить надо было ранним утром… Я и еще один очень респектабельный мужчина, какой-то бизнесмен…И вот так же неожиданно прозвучало объявление, и я тоже дремала, поэтому успела только вскочить, сунуть ноги в туфли и выскочить из вагона. Стою на платформе, поезд уходит. – Природный артистизм возвращается к Элен. – Надо идти. Но вдруг я чувствую – неудобно. Идти неудобно. Тогда я смотрю на свои ноги и вижу… – Смех опять одолевает ее. – Вижу, что одна моя нога обута в мою туфлю, а другая – в ботинок того господина… И я начинаю смеяться (и она начинает смеяться), я представляю себя со стороны, в одной туфле и в одном ботинке… И я представляю того респектабельного господина, как он просыпается, чтобы выходить, и вдруг видит… А ему же надо куда-то – на важную встречу, на фирму, в банк…
Мы, видимо, очень устали и вымотали все нервы, потому что эта история – она почему-то ввергает нас в какие-то колики смеха. Слезы льются из глаз, остановить этот спазматический поток невозможно, я чувствую, как меня загибает каким-то невообразимым крючком и бьет подбородком о столик. Ольга пытается укрыться от посторонних взглядов газетой "Die Zeit", но у пожилой пары, сидящей напротив у окна, похоже, так и остается впечатление, что они едут в компании тронутых. И, может быть, даже социально опасных.