А потом мы снова уходили в работу, и я начинал жалеть, что Элен не привезла с собой свой перевод целиком. Я мечтал увидеть его – хотя бы в компьютерном виде. Но у нее была с собой только тетрадь с выписанными непонятными словами и трудными для перевода выражениями. Я пытался вообразить себе, как будет выглядеть/звучать моя книга на французском – в том новом языковом измерении, в котором ей вскоре уже предстояло возникнуть, как бабочке из куколки, – и не мог. Не мог представить себе новый узор и расцветку ее крыльев. Но все равно я был почему-то полностью успокоен. Я знал – если Элен приехала, значит, все будет хорошо. Не знаю, откуда бралась эта убежденность. Я просто знал. Ибо мы знаем о людях гораздо больше, чем смеем предположить. Хотя ну что, казалось бы, доступно нам для наблюдения? Выражение глаз, лица? Манера одеваться, говорить, улыбаться? Запах, походка, жестикуляция, тембр голоса… С Элен мы виделись считанные разы, и за это время она успела совсем немного рассказать о себе. И тем не менее она была не просто "своя", она была какая-то родная. Мы принадлежали к одной породе людей, хотя я не до конца понимал – к какой. И в России нелегко было это понять. Во Франции окружение Элен составляли те, о ком она с восхищением говорила: "Это абсолютно сумашечие люди". Другие, собственно, ее не слишком-то и интересовали. Гении, синтезаторы искусств, философы парков и садов, авторы невообразимых текстов, коммунары-отшельники… Разумеется, она и сама принадлежала к этому братству не-от-мира-сего – это было ясно с первого же взгляда. Но, как оказалось, она и меня записала туда же и, записав, приняв под свою опеку, уже не давала в обиду, защищала до самого крайнего предела, когда ее борьба за мое адекватное существование в стихии другого языка становилась небезопасной и для нее самой. Она готова была на самопожертвование – как все ее "сумашечие".
Так в работе прошла неделя. Потом все языковые трудности были разобраны, Элен в очередной раз уехала, а мне осталось только ждать, когда издательство решит вбросить книгу на рынок – в мае, перед началом сезона отпусков, осенью, во время всеобщего книжного бума, или под Рождество, когда осенний вал книг отступает и публика готова к восприятию свежих новинок.
Книга поступила в продажу 10 января 2008 года. Сначала ничего не происходило. Дней через десять с оказией книга была доставлена в Москву. Незнакомый номер, высветившийся в мобильнике, незнакомый женский голос. Имя Элен. И главное – слова: "Я привезла".
– Когда мы увидимся – сегодня, завтра?
– Я так устала от этой поездки, что лучше в конце недели…
– Оленька, я вас умоляю – завтра. Я ждал эту книгу шесть лет… Я подъеду куда угодно и когда угодно …
Метро "Тургеневская". Полиэтиленовый пакет. Я достаю, не веря своим глазам: толстенная, как настоящая французская книга. Желтая. Вот она – вылупившаяся бабочка с желтыми крыльями… А узор… Он весь внутри. Собственно текст, который ни при каких условиях не мог быть написан мной. И который, по сути, уже принадлежит не мне. Во всяком случае, не мне одному.
Перед сном я раскрываю желтую книгу и шепотом прочитываю вслух: "…Par-dessus la mer grise, un ciel glacé, éblouissant, jaune…" Это, значит, так звучит по-французски фраза: "Над серым морем ослепительно желтое и холодное небо…" Какие странные превращения… Какая восхитительная музыка! Другая музыка. Вся моя партитура переписана с отчаянной смелостью и великолепным мастерством. Кое-где мне удается уловить созвучия: ускорения и замедления ритма, резкие виражи, рубленые фразы. И все-таки каждое слово моего текста звучит по-другому. Теперь-то уж точно – книга отделилась от меня и пустилась в самостоятельное плавание… По-существу, я больше не имел к ней отношения…
Но, по иронии судьбы, именно тут вокруг меня начались события, которые прежде никогда не происходили. Появились рецензии – там, во Франции. Сначала в Интернете, потом в газетах. Книгу хвалили. О ней спорили. Неловко приводить здесь опубликованные мнения, но они не были единичными, напротив, они множились, расширялись, как круги на воде, захватывая теперь уже не только критиков-профессионалов, но и читателей, мнение которых благодаря Сети тоже легко становилось известным: "…Это по-настоящему пьяная книга, – прочувствованно писал один из них. – Пьяная в той же мере, как "пьяный стиль" дзю-до. Это позволяет автору достичь невероятной свободы. Никогда не читал ничего подобного…" Ночью, накручивая круги по пустым улицам Переделкина, я чувствовал себя больным. Я не привык к такому сгущению внимания на собственной персоне. Я жил здесь тихо, в маленьком домике, между двух заснеженных елей… В феврале пришло приглашение в Сен-Мало на фестиваль литературы о путешествиях. Затем последовало еще одно приглашение – из Тулузы. Затем третье – в Коньяк. Все это обрушилось на меня, как снег с верхушки дерева, и не на шутку напугало. В какой-то миг я решил никуда не ехать – и это меня успокоило. Я никогда не тусовался. Это мой жизненный принцип. Зачем его нарушать? Зачем занимать деньги, которых у меня нет? Я почти уговорил себя не трогаться с места, как вдруг одно событие разом изменило ход дел.
Было утро. Я ехал электричкой в Москву. Зазвонил мобильник. Я успел различить незнакомый номер и соединился. Говорили по-французски. С каким-то странным акцентом, но по-французски. Я сумел понять, что говорит друг Элен и что-то по поводу дома. Что он приехал ко мне домой, что ли.
– Вы приехали?! – горестно воскликнул я. – Но я не дома!
– Нет, дорогой, это ты скоро будешь жить у меня дома, когда приедешь в Тюлль!
– Спасибо…
– Это тебе спасибо за твою книгу! До скорого!
Как потом выяснилось, это звонил Пьер Ландри, совершенно, разумеется, "сумашечий" владелец книжного магазина в Тюлле, для которого моя книга стала почему-то – пусть читатель только простит меня и поверит, что это не бахвальство, – самым значительным произведением современной русской литературы. Как-то так легла на душу.
Тогда, в электричке, я ничего этого не знал. Но я решился. Дело было не в том, что где-то во Франции без меня проходила моя литературная жизнь. Меня ждали люди. Не знаю почему. Наверно, так бывает, просто я этого еще не испытывал на себе. Не переживал успеха. В этом смысле вся моя прошедшая писательская жизнь была недоразвитой. Надо было решительно покончить с этим малодушием, выбираться из подполья и смело пробовать новую роль. В конце концов, успех – как показал этот звонок – он принадлежит не мне одному. И правильно будет раздать его, раздарить, разделить со всеми, кто пережил вместе со мною радость рождения желтой бабочки. Между прочим, и с Ольгой, моей женой, которая переживала что угодно – взлеты и черные пропасти моего настроения, острую нервозность моего рабочего состояния и болезнь невыписанности, вечную чересполосицу нашего быта, в котором самой захватывающей игрой была викторина "отдача долгов". Пора было предложить ей что-нибудь поинтереснее. Другого шанса не будет.
И 9 мая мы улетели во Францию.