Большая Женщина и я торопились на заднюю веранду и обнаруживали соседа, вышедшего в майке на свою веранду и вооруженного маленьким примусом, ведром воды и кухонным полотенцем.
Примус накачивался, поджигался и начинал реветь. Сосед окунал полотенце в ведро, проводил свою руку над пламенем и тут же прижимал к ней мокрое полотенце. Так он повторял до тех пор, пока все черные волосы на его руках не сгорали, а когда замечал нацеленную на него батарею глаз Большой Женщины, махал ей влажным полотенцем и кричал:
- Это для детей, чтобы не стеснялись своего отца, и для покупательниц, чтобы не убегали из магазина. - И когда Большая Женщина торопилась скрыться с веранды внутрь квартиры, бросал ей вслед: - А также для вас, чтобы вам было на что поглазеть.
- Можно подумать… - говорила Мать позже, за кучей чечевицы, выложенной на кухонный стол. - Ну, вы-то ладно, но лично я уже когда-то жила возле зоопарка.
- Ты у нас большая праведница, это известно… Как будто это не ты стояла на веранде вместе со всеми нами и не таращилась так же, как мы все, - сказала Черная Тетя.
ВНИЗ-ВНИЗ
Вниз-вниз, приближаясь к концу, уходя в бездну.
- Напомнить тебе? - спросила ты.
Мы стояли на улице, обрадованные встречей. Я поднялся тогда из пустыни навестить Большую Женщину и привезти красивые камни Аврааму. Я припарковался возле пятого блока и пока стоял на улице, размышляя, зайти ли, ты вышла выбросить мусор и увидела, что я стою возле пикапа и гляжу по сторонам.
- Напомнить о чем?
- В твоем случае, Рафауль? - насмешливо переспросила ты. - Обо всем.
- Я сам помню, - сказал я.
- Что могут помнить мужчины?
Всё они могут. Всё. Виды и запахи, направления и голоса, шаги, и вкусы, и интонации, и прикосновения. Всё, кроме слов, и имен, и предсказаний, и фактов. Зачем помнить то, что так легко придумать заново?
- Напомнить тебе?
Голова моя идет кругом. Глаза мои глядят, не узнавая. Наш квартал уже не такой голый и безрадостный. Сады и цвету, большие деревья поднимаются надломами, темноватый налет времени скрашивает безобразную штукатурку, которую Бабушка все еще называет "шприц", и ползучие растения, взобравшись по оштукатуренным стенам, прячут их в мягких, медленно удушающих зеленых объятьях.
Грунтовая дорога, которая когда-то была царским путем, замощена. Сейчас это большая шумная улица, н встречные полосы на ней разделены стеной законченных олеандров. Дом сумасшедших снесен, и его обитатели исчезли. Они больше не таращатся из-за решеток, не убегают и не бродят по нашему кварталу. Может, они теперь упрятаны за какими-то другими решетками. Может, их вылечили и выпустили на волю? Может, их вытолкнули прочь и заменили другими безумцами, что прибыли в город? Крики сирот тоже умолкли. Может, их усыновили? Может, их родители воскресли? А может, они просто выросли и утратили свой прежний титул. Ведь человека называют сиротой только в детстве.
Только Дом слепых остался на месте и даже разросся, и расширился, и оброс новыми пристройками и этажами. Видно, слепых в Иерусалиме прибавилось, - сказал я сестре. И когда мы подошли ближе и заглянули за забор, мы ничего там не узнали, и мне вдруг показалось, что и рассказ мальчика Амоаса о заразительности слепоты подтвердился так же, как все другие его рассказы. Мы уже не видим то, что есть, а вспоминаем то, чего нет: исчезнувший запретный парк. Его истребленные растения - соцветья вкуса, листья шума, стволы прикосновения и запаха. Его мелию, плоды которой мы швыряли друг в друга. Его маленькие пальмы, колючки которых уже никого не колют, потому что нет никого, кто хотел бы прокрасться мимо них.
На месте бассейна с золотыми рыбками высится новое здание, и Готлиб-садовник уже не взрыхляет-высаживает-разъезжает-сторожит на дорожках и лужайках. Следы колес его тележки сохранились сейчас только в моем теле, и безумная мысль вдруг закрадывается в мое сердце: уж если все так изменилось, может быть, и слепые, что живут здесь сегодня, - это зрячие слепые?
- Интересно, каменная Страна Израиля все еще там? - спросил я. - С тех пор как ее забрали со двора Авраама, я ее больше не видел.
- Нет. Мужья близняток забрали ее в Америку, - сказала ты.
- Ты предполагаешь или ты знаешь?
- Я никогда не ошибаюсь.
Белизна одолела золото на красивой голове сестры. Тонкие и горькие линии старости пересекают лицо Матери. Бабушка и Пенелопа уже бродят по дому рядышком, одинаково медленно - "и это только потому, что в последние годы черепаха состарилась", - говорит сестра.
- Ты все еще сердишься на нас?
- За что?
- Мало ли за что. За несчастную Рыжую Тетю, за кота, за Слепую Женщину - за все предательства.
- Уже нет.
- Почему же ты не возвращаешься?
- Потому что я пока жив. Я вернусь к вам в виде портрета.
Ты издаешь уважительно-насмешливое "У-у-у!", и мы оба улыбаемся. Только сейчас, спустя годы после смерти Отца, ты иногда отделяешься от Большой Женщины и снова становишься моей маленькой сестренкой.
Назови мне поле нашего детства, сестра. Именно эту строчку - из всех, которые мне не удалось выучить на память в нашем детстве, - именно ее я помню. Ее и "сейчас появится розовоперстая Эос" Рыжей Тети.
Летом солнце пылало над полем. Стрекотанье и щелканье рассекали воздух. Большие серебристые пауки сверкали в своих сетях. Черные и белые, трепетали в воздухе крылья бабочек.
- Напомнить тебе?
Там, где цвели асфоделии и блестела глубокая лужа, построены новые дома. Большая, шумная ешива стоит на камнях, по которым мы прыгали, "не касаясь земли". Молитвы и песнопения возносятся сегодня над полем, где когда-то роняли иглы дикобразы, выли среди скал шакалы и чумазые детишки с их дикими тетями зажигали вечерние костры.
Только несколько ярких точек мерцают в темноте, и стайка собак-поводырей - мой нос, и язык, и кожа, и уши - ведут меня в ней. По ночам в парке слепых и меж скалами в поле загорались светлячки, а днем вспыхивали разноцветные крылья кузнечиков. Вот они - коричнево-серые, когда стоят, похожие на кучку камешков или комочек пыли, но в полете - внезапно выпрыгнув из-под шагающих ног - расправляют крылья, и те зажигаются красным, и синим, и желтым цветом неожиданности и поддразнивания: "Вот он я… протяни руку… поймай…"
- Она дома? - спросил я.
- Кто?
- Она, кто же еще… Слепая Женщина… Она там?
- Все время. - Кажется, мое тело обнаружило желание вернуться в машину и потихоньку смыться, потому что сестра вдруг схватила меня за руку и сказала: - Пойдем, Рафауль. Веди себя хорошо. - И поскольку ее рука ощутила протест, напрягший все мое естество, добавила: - Если уж ты приехал из такого далека, так зайди и поздоровайся.
Ноги преследуют. Рука протягивается. Почти на излете, почти в сближающихся пальцах, что гонят его к земле, кузнечик складывает и гасит блеск своих крыльев, сворачивает их и опускается в стороне. И пока удивленный глаз еще ищет его в конце разноцветной траектории полета, он уже исчез и погас, и только эхо его смеха еще слышится уху: "Я здесь, Рафаэль. Меня нет".