"Она могла считать и считать, без конца, целые цепочки цифр. И умножает, и делит, и складывает, и вычитает, и запоминает, и все это в темноте своей головы: "фуфцик" и "цванцик" минус "шмонцик" умножить на "бибцик" равно "зехцик". Целый день всё "зибцик" и "зубцик", "зубцик" и "зибцик"! Ты только представь себе - маленькая девочка сидит в кровати и считает в уме, как Бризон-молочник утром на лестнице".
А однажды, на уроке арифметики, когда все ученики еще склонялись над своими тетрадями, пыхтя над задачей, которую продиктовал им учитель, Рахель закончила вычислять в уме и сказала:
- Хундерт айн унд фирцик.
Учитель побагровел от злости и завопил:
- Говори на иврите! Меа арбаим вэ эхад! В Стране Израиля надо говорить только на иврите!
- Я всегда говорю на иврите, но считать я умею только на идише, - смутилась девочка.
Через несколько дней, когда у нее вновь вырвалось число на идише, учитель ударил ее по щеке. Не проронив ни звука, она поднялась из-за парты. Семь лет ей было, но она вдруг показалась всем высокой и решительной, как взрослая девушка. Она забросила на плечо матерчатую сумку и пошла к выходу, натыкаясь на стулья и столы и переворачивая их в своей обиде и гневе.
Мама бросилась за ней, не обращая внимания на окрики учителя, взяла ее за руку и повела домой.
- Я не хочу больше идти туда, - сказала Рахель. - Я хочу домой. Я хочу оставаться в постели.
- Я буду приходить к тебе каждый день и учить тебя всему, что мы прошли в классе, - обняла ее Мама.
- Они все равно сделали одолжение моему папе, - и внезапно, в самом конце улицы, возле "роскошного дворца", Рахель села прямо в пыль, потянув за собой Маму, обняла ее и залилась горькими слезами. И сквозь рыдания сказала: - Его рука пришла из темноты… из сплошном темноты… даже его злую руку я не увидела. Просто как будто ветер подул мне на щеку, а потом - удар.
- Смотри, у тебя слезы, - удивленно сказала Мама.
- Да, я чувствую их. Мне мокро на коже.
Высоко в небе пылало солнце. Киннерет походил на огромный таз с молоком. Белый пар стелился над безмолвием его глади.
СЮДА, ВО ВЛАДЕНИЯ
Сюда, во владения садовника Готлиба, его желтого кота и его слепой хозяйки, как раз и направлялась Черная Тетя. Все выходы и входы парка были ей знакомы наизусть, и она единственная сумела подружиться и разговориться со страшным садовником, который обрабатывал и охранял этот парк. Желтый кот, такой же злобный и страшный, как его хозяин, тоже относился к ней с уважением и даже, порой казалось, с симпатией. Возможно, он чувствовал ее скрытую, дикую неукротимость, возможно - боялся ее сильной руки, а может быть, ему, как и мне, нравился ее запах. Ее запах, и ее тело, и ее смех, и ее дыхание, и ее страстность, которые я помню и сегодня, когда она уже старуха, но все еще иногда исчезает из дому. Только тогда она исчезала по воле своих страстей, а сегодня исчезает потому, что не находит дорогу домой. Поначалу ее мать, сестра, невестка и племянница отправляются разыскивать пропавшую сами, а потом обращаются к соседским детям, и те рыщут повсюду и в конце концов находят ее - растянувшейся в какой-нибудь канаве, всегда в конце длинной дорожки из финиковых косточек, которую она оставила за собой, лежащей прямо на земле, спящей и улыбающейся во сне.
До того как мне исполнилось двенадцать лет ("Желаю тебе счастья, Рафауль, у тебя бат-мицва", - поздравила меня сестра, когда меня в очередной раз усадили на "веселый стул"), я любил прятать лицо у нее между бедрами, и дышать там, и вдыхать ее дух, и знать, что я никогда его не забуду. Но в тот мой двенадцатый день рождения Бабушка сказала ей: "Пора кончать с этими обнимками, слышишь?" И "обнимки" кончились, но в моей памяти они по-прежнему живут и хранятся, вместе с прикосновением ее платья к моему лицу, вместе с той опьяняюще горьковатой смесью пырея и шалфея, запаха ее пота и аромата ее паха, что всегда поднималась ко мне от нее.
"Последний раз, Рафаэль, - сказала Черная Тетя. - Попрощайся как следует!"
Я спрятал там лицо, и еще раз вдохнул, и попрощался, и понял, что я не знаю лучшего способа, каким еще мог бы расти мужчина. И что сегодня я еще мальчик, но настанет день, и я сумею вернуть этот запах из своего воображения в пустоты своего обоняния. Я верну его, и вспомню, и обольюсь жаром, и назову его желанием.
КАК ТЫ МОЖЕШЬ
- Как ты можешь смотреть на него каждое утро и не вспоминать при этом Нашего Давида? - спросила Черная Тетя однажды утром, когда Бризон-молочник в очередной раз пропел на лестничной клетке свое "Ма-ла-ко!" и постучал в нашу дверь.
- Кто тебе сказал, что я не вспоминаю? - спросила Мать.
- Тогда как ты можешь?
- Кто тебе сказал, что я могу?
Я не понял, какая связь существует между Отцом и молочником Бризоном. Я допросил Рыжую Тетю, которая всегда готова была постараться ради скудной толики близости и любви, и от нее узнал, что Бризон-молочник был хозяином того дома, что возле Библейского зоопарка. В двух его комнатах он прятал свои книги, а третью - ту, в которой я "был зачат", - сдавал моим родителям.
Меня возбудил этот семейный секрет, в котором сладкий привкус открытия соединялся с острым привкусом страха, но не было ни предательства, ни потрясения, с которыми мне суждено было столкнуться в других семейных тайнах, еще ожидавших своего дня. Человеческие дела, как мне предстояло убедиться, не так просты, как те трубы, клапаны, бассейны и краны, которые я инспектирую сегодня. Человеческие дела перепутываются и переплетаются друг с другом, они смешиваются и соединяются одно с другим.
И поскольку это так, я тоже старался вспоминать Отца каждое утро, когда слышал молочника, кричащего на лестничной клетке свое "Ма-ла-ко!", - но мне это никак не удавалось, и в конце концов Отец окончательно исчез. Когда мне исполнилось шестнадцать, я уже совсем не мог представить его себе, и только обрывки отдаленных голосов да маленькие осколки запахов начинали порой кружиться в моей памяти. Теперь мой черед.
"ЛЁТ! ЛЁТ! ЛЁТ!"
"Лёт! Лёт! Лёт!" - послышались с улицы крики, сопровождаемые звуками колокольчика.
- Ты сумеешь притащить, Рафаэль? - спросил дядя Авраам. - Возьми кусок джута и пару агорот из ящика, и сбегай, принеси мне полблока льда.
Продавец льда взялся за ломик, отломил половину блока и положил на мешок, которым я прикрыл плечо. Я с важностью доковылял до Авраамова двора и позволил льду соскользнуть в его ожидающие ладони.
Он прицелился зубилом, с быстротой молнии отколол несколько ледяных конусов, похожих на колпаки цирковых клоунов, и поставил их на вершины гор, уже возвышавшихся над "каменной Страной Израиля", которую он готовил для Слепой Женщины.
- Нужно проследить за уклонами, да, Рафаэль?
- Какими уклонами? - спросил я.
- Нужно сделать правильный водораздел, чтобы вода текла по двум сторонам, как ей полагается, - с одной стороны вниз к Средиземному морю, а с другой стороны вниз к Киннерету и Иордану. Если в уклоне будет ошибка, этого уже не исправишь. Да-да, Рафаэль, ошибку в камне исправить нельзя.
Ледяные шапки начали таять, и вода потекла к подножью гор, соскользнула по каменным оврагам и помчалась вниз-вниз по ущельям и долинам, расходясь к Средиземному морю, к Негеву и к Двуречью наших предков. Она заполнила пустую впадину озера Хула и хлынула по узкой прорези Северного Иордана, спускаясь к озеру Киннерет.
- Только этого нам не хватает, упаси Господь, чтобы вода в Киннерете поднялась выше Тверии! - улыбнулся каменотес.
Но Авраам учился своему делу у йеменитов. Вода не залила Тверию и теперь уже текла из Киннерета вниз, по ленивым извивам Иордана, медленно овладевая его долиной и скатываясь вниз-вниз, в Мертвое море, и Авраам снял ледяные конусы с горных вершин, а заодно вычерпнул из Мертвого моря целую чашку воды, чтобы она не поднялась выше Сдомской горы и не растворила ее, потому что Сдомская гора была его специальным сюрпризом для слепых детей. Он высек ее из глыбы каменной соли, которую привез ему один из друзей, когда-то знавший его по Рабочей Бригаде, а теперь трудившийся на заводе, производящем поташ.
- Чтобы слепые дети не только трогали и грустили, а могли попробовать на вкус и запомнить. - И потом сказал мне: - Сходи, скажи Слепой Женщине, что ее Страна Израиля готова.
Я пошел к тебе и попросил пойти вместо меня в Дом слепых и передать ей это сообщение, чтобы Слепая Женщина не смогла выполнить свою угрозу и ощупать мое лицо.
Она вошла во двор, подошла к карте, села на землю и спросила, можно ли ей потрогать.