ПОКА В ОДИН ЛЕТНИЙ ДЕНЬ
Пока в один летний день, из тех приятных хамсинных дней, что перед праздником Шавуот, не произошел странный случай: я встретил Рыжую Тетю рядом с домом Авраама.
По-моему, я учился тогда во вторую смену, потому что помню, что солнце было уже низко и светило мне прямо в глаза. Рыжая Тетя спросила меня, всегда ли я хожу этим путем.
- Да, - ответил я ей. А про себя подумал: "Как будто ты сама не знаешь!"
- Почему именно здесь?
- Потому что по дороге я навещаю дядю Авраама.
- Опять Авраам?! Что ты делаешь у него все время?
- Смотрю, как он работает.
- Что тут смотреть? Обыкновенный простолюдин. Сидит себе и разбивает камни.
Я сделал глубокий вдох, улыбнулся и произнес одну из его фраз:
- Камни - это не женское дело.
- Ах, Рафаэль… Рафаэль… - улыбнулась Рыжая Тетя улыбкой многоопытной женщины, которой она осмеливалась улыбаться только наедине со мной, когда поблизости не было ни Бабушки, ни Матери, ни Черной Тети. - Нет такого в мире, что не было бы женским делом. Ты что, думаешь, что женское дело - это только цветы, и сервизы, и духи, и платья, и дети? Понимаешь, - она наклонилась, и ее голова, этот милый цветок, закачалась надо мною, - война - это тоже женское дело, и погода - женское дело, и птицы в небе - женское дело, и даже ваши камни, которые вы сидите себе и разбиваете, - это тоже женское дело. - И она крепко схватила меня за руку. - Всё на свете - женское дело, и ваши мужские дела - это тем более женское дело.
Мы шли рядом, и я знал, что ей кажется, будто мы идем под руку, и мне это почему-то нравилось. И получилось так, что спустя некоторое время Рыжая Тетя вдруг обнаружила, что стоит у входа во двор ненавистного душе ее.
Она отступила. По другую сторону стены звучали чистые колокольчики зубила, которые усилились и тотчас замедлились, когда я открыл ворота.
- Ты тоже хочешь зайти? - спросил я ее.
- Нет!
- Кто там? Рафаэль? - крикнул дядя Авраам из глубины двора.
Я не знал, что ему ответить, "мы" или "я", и вдруг Рыжая Тетя сказала: "Я войду" - и выпрямилась, и вошла.
Дядя Авраам увидел ее и замолчал, притихнув, как испуганная цикада. Послышались еще два-три нерешительных удара, а когда рука освободилась и от них, измиль тоже замолчал, притихнув.
Он положил матраку на подогнутую ногу, тяжело задышал и задвигался на доске. "Какая честь, какой сюрприз… - сказал он, пытаясь подняться. - Какую гостью ты привел ко мне, Рафаэль!"
Но потрясенное сердце и слабые ноги подвели его, и он споткнулся, и выпрямился снова, и снова упал, пока, наконец, сумел слегка выпрямиться и протянуть ей руку.
"Какая гостья… - повторил он. - Какая гостья…"
Рука Рыжей Тети по-прежнему висела вдоль тела, но Авраам взял ее, как будто она ее протянула, и пожал с трогательной осторожностью, потому что понимал, сколько твердости и силы заключено в его собственной руке, и вдобавок знал, что из-за длительного общения с шершавыми каменными обломками, и острыми стальными лезвиями, и твердыми дубовыми рукоятками его ладонь совсем уже не могла соразмерить силу рукопожатия.
Он снова опустился на деревянную доску, что на нашем бутерброде.
- Сидите-сидите, - сказал он. - Какие гости… Приготовить вам чашку чая? У меня есть и хорошие маслины… Ты ведь любишь побольше сахара, правда? Я помню, ты сама сказала там тогда: побольше сахара… Такие слова разве забудешь?!
- Я могу постоять, большое спасибо, - сказала Рыжая Тетя с подчеркнутой холодностью и, возможно, даже со сдержанной ненавистью, оставшейся у нее с тех дней, подробности которых я знал в ту пору лишь частично. - И спасибо тебе за чай, но я уже пила дома, - добавила она с той высокомерной любезностью, которую держала про запас для людей, не пьющих английский чай.
Но Авраам, пылая желанием услужить ей, уже добавил в жаровню несколько щепок, поставил на нее свой закопченный чайник и налил в него воду из стеклянной бутылки.
Какое-то время мы все молчали, и вдруг Рыжая Тетя наклонилась вперед и спросила:
- Так что, Авраам, вот так ты и сидишь здесь целыми днями?
Она наклонилась не так, как наклоняет голову любовница, не так, как склоняет голову мать, не так, как гнет на ветру свою головку гладиолус, а так, как опускают голову перед тем, как укусить. И хотя слова "как пес снаружи" не были сказаны, они витали в воздухе, облизывали губы и ждали своего часа.
- Я мог бы жить, как король, внутри, - спокойно сказал Авраам.
- Совершенно верно, - сказала Рыжая Тетя.
- И ты тоже могла бы, - сказал он. - Ты тоже могла бы жить в этом доме, как королева, внутри.
Тогда мне показалось, что они не замечают меня, но сегодня я уже в этом не уверен - может быть, они использовали мое присутствие, чтобы оправдать этот свой разговор.
- И тебе не трудно сидеть вот так целый день, подогнув ноги?
- Чего вдруг?! - возразил дядя Авраам. - Каждые полчаса я их меняю. Эту, согнутую, выравниваю, а эту, прямую, подгибаю. Вот так.
- А спина?
- Спина? Болит. А зачем еще мужчине спина? Чтобы сгибать, и нагружать, и болеть.
- Это вредно для здоровья - сидеть вот так целый день, не двигаясь, - сказала Рыжая Тетя. - От этого могут сделаться язвы.
- Но я иногда встаю, - возразил Авраам, - встаю и делаю несколько шагов туда и несколько шагов сюда, вот так.
И он поднялся со своей доски, проковылял вдоль мощеной дорожки к своим ступеням, и к своему столу, и к своему каменному ящику, и к своей пещере, и вернулся на свое рабочее место.
- Из-за того, что он целый день сидит вот так и работает, у него страшно сильные руки, - сказал я. - Хочешь посмотреть?
- Не нужно. Я знаю, что у него сильные руки, - сказала Рыжая Тетя. - Что еще может быть у каменотеса, кроме больной спины и сильных рук?
Но Авраам радостно улыбнулся, не обращая внимания на насмешку, звучавшую в ее словах. Я думал, что он закатает рукав рубашки и покажет ей, как движется большой мускул на его руке, как показывал это мне, но он только протянул к ней обе свои руки ладонями вверх, протянул медленно, как протягивают руки, что умоляют, а может - руки, что доказывают свою невиновность, а может - руки, которые оценивают воображаемый вес и уже готовятся к нему.
- Садись сюда, - сказал он, и мое сердце застучало быстрее.
- Куда? - удивилась она, продолжая стоять перед ним, а послеполуденное солнце, опускаясь к закату, всё багровело, высасывая красное из корней ее волос, и рисовало тот рисунок, что солнца так любят рисовать, - неясную тень жемчужины женского тела внутри голубого колокола платья.
- Садись-садись. На мои ладони. Увидишь, какие они сильные.
Я думал, она рассердится, но она лишь глянула на него, а потом на меня, с таким выражением, какого я никогда у нее не видел.
- Садись-садись, - сказал Авраам. - Это очень приятно, да, Рафаэль? Скажи ей.
- Очень, - подтвердил я, хотя про себя подумал, что Рыжая Тетя вряд ли отзовется на его предложение, и уже смирился с тем, что мне не дано будет увидеть, как дядя Авраам делает ей те "кач-покач, вверх-и-вниз", которые делал мне.
Но Рыжая Тетя вдруг сделала шаг вперед - и вот уже шелест бедер и голубизна живота совсем близко, почти рядом с его приподнятым лицом.
- Как сесть? - спросила она.
- Как королева на королевский трон, - сказал Авраам, его протянутые руки в ожидании.
Рыжая Тетя повернулась к нему спиной, присобрала свое платье двумя руками и слегка притянула к бокам, как это делала супруга Верховного Комиссара, когда слуга отодвигал ее кресло. Потом разгладила ткань под коленями и села на трон его рук, не оглядываясь.
- Ты еще не сидишь всем весом, - сказал дядя Авраам. - Не бойся, садись. - Рыжая Тетя расслабилась и погрузилась глубже, а дядя Авраам улыбнулся: -Вот, теперь ты сидишь по-настоящему, - и слегка приподнял ее, как будто оценивая ее вес и поправляя ее позу. - Так тебе удобно? - спросил он.
- Да, Авраам, так удобно.
- Не бойся.
Медленно-медлен но поднялась Рыжая Тетя в воздух и медленно-медленно опустилась. Голова ее не смеялась, но ноги ее стали ногами девочки, болтаясь, будто сами по себе, даже с каким-то подобием веселья.
- Кач-покач, - сказал дядя Авраам. - Кач-покач. - И я - беззвучно, одним лишь взволнованным сердцем и шевелящимися губами, - присоединился и произнес вместе с ним: - Вниз-и-вверх, вверх-и-вниз.
Руки его ходили, как чудовищные рычаги, - вверх и вниз, вверх и вниз. Рыжая Тетя медленно возносилась и так же медленно опускалась, медленно восходила и так же медленно ниспадала. Она не сияла улыбкой, и сердце ее не смягчилось, но глаза ее были прикрыты, а губы слегка раскрылись, и в воздухе - том, тогда, как в бездне моих воспоминаний сегодня, - плыло легкое облачко ее теплого и душистого дыхания.
- Тебе не тяжело, Авраам? - спросила она.
Только сейчас, когда она в третий раз произнесла "Авраам", я заметил, что она уже произнесла его и раз, и другой. Ее губы выговаривали это имя мягко и сладко, словно растворяя каменную твердость "р" и пыльную скуку тянущегося "а-а" в нежной влажности "в" и "м".
- Ему совсем не тяжело, - сказал я. - Он может делать так целый час.
Дядя Авраам улыбнулся.
- Даже два часа. - Он поднял Рыжую Тетю еще выше в воздух, почти над своей головой, и сказал: - Мне доводилось поднимать и более тяжелые камни. Даже четыре часа. Спой нам, Рафаэль, - попросил он.
И я запел, во весь голос: