Колючки терновника и большие зонтики укропа поселились на старой дороге. Резеда и дикий овес выросли из древних вмятин копыт и подошв. Там и сям из плотно утрамбованной земли торчат бугорки кротовых нор. Только остроглазые и умноногие способны различить мольбы древних маршрутов, взывающих к ним из земли, или укоры скалистых утесов, отполированных тысячью лет, и ветров, и ног и все еще высящихся в своем великолепии.
"Когда-то здесь была дорога, а теперь она умерла", - сказал я как-то Большой Женщине.
Малышом я был тогда и заслужил объятие всех ее рук и похвалу изо всех ее ртов.
"Он говорит, как поэт", - сказал рот Мамы.
Губы целовали. Руки касались. Глаза увлажнялись. "Как жаль, что твоего Отца нет с нами, Рафаэль, послушать, как красиво ты говоришь".
МЕДЛЕННО-МЕДЛЕННО
Медленно-медленно сужается кольцо. Женщины уже не блуждают по всему дому. Одна за другой они собираются в гостиной, соединяясь в единое большое тело единой Большой Женщины.
Ее десять ног всё ближе и ближе, пятьдесят ее растопыренных пальцев вытянуты вперед, пять ее голосов, которые раньше доносились до меня отраженными от стен, теперь слышны из пяти ее голов, обращенных к тяжелому занавесу:
"Где же наш Рафаэль?"
"Может, в стенном шкафу?"
"А может, он под кроватью?"
"А может, он за этим занавесом?"
"Вот выглядывают его маленькие ножки!"
Игра окончена. Я выдыхаю последние остатки воздуха, задержанного в легких, натягиваю на лицо широкую улыбку, рывком отодвигаю занавес и делаю шаг вперед, к десяти протянутым, обнимающим, прижимающим рукам.
"Вот он я".
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ВЕСЕННИМ УТРОМ
Весенним утром, в будний день пасхальной недели, господин Шифрин пришел в коровник Дедушки Рафаэля, сел на один из бидонов и заплакал.
Дедушка посмотрел на этого человека, когда-то элегантного и стройного, а теперь выглядевшего опустившимся и жалким, и в нем пробудились сострадание и гнев. Он велел своему сыну, он же мой Дядя Реувен, продолжать раздачу корма коровам, а сам перепрыгнул через забор и вошел в соседский дом.
- Встань, безумица! - сказал он госпоже Шифриной, схватил ее за руку и вытолкнул на веранду. - Сиди здесь! - приказал он ей, а господину Шифрину, который стоял и трясся за его спиной, велел одеть маленькую Рахель.
Мама подсматривала сзади. Рыдания госпожи Шифриной, смущение ее мужа, растущая обида их дочери - прошло немало времени, прежде чем Рахель оказалась одетой.
- Выведите ее во двор, - сказал Дедушка Рафаэль.
Не знаю, что вселило в него такую уверенность и властность. Быть может, ощущение неотложности, это порождение близящейся смерти, быть может - желание еще раз принести пользу, исправить, помочь.
Господин Шифрин взял было дочь на руки, но Дедушка Рафаэль остановил его:
- Не так, дайте ей руку, пусть шагает сама, - а Рахели сказал: - Смотри на солнце, оно высушит тебе слезы.
Рахель открыла глаза, подняла голову и чихнула.
- Это солнце, - сказала она, и ее голос был уже низким, густым голосом слепых. - Я чувствую его на лице.
Она шла с отцом по краю двора, одна рука - в его ладони, вторая трогает, потом гладит, потом перебирает палки забора.
- Пойди с ней в угол двора, соберите там яйца, - велел Дедушка Рафаэль своей дочери.
Взявшись за руки, девочки вошли в тень деревьев, где обычно неслись Бабушкины куры. Мама закрыла глаза, и они обе ползали в темноте на четвереньках, шаря среди колючих соломинок и твердых комков земли и нащупывая руками гладкость яичных скорлуп.
"Даже сейчас, когда я тоскую по ней, я закрываю глаза, - сказала она мне. - Может быть, так ей будет легче вернуться ко мне. Я открою их, как открывают дверь, и вот они мы - стоим друг перед другом и сразу обнимаемся".
Подружки вышли за ограду и стали прогуливаться по склону. Стояла весна, и они чистили и ели сунарию и дикую горчицу, и Рахель громко смеялась. Госпожа Шифрина смотрела на них с веранды и не осмеливалась заговорить.
- Я устала, - сказала Рахель немного погодя. Но вечером она снова встала с постели и села за кухонный стол, дожидаясь своего отца.
- Нож? Ты даешь ей нож?! - закричала ее мать, когда увидела, что они вдвоем нарезают овощи на ужин.
- Осторожней, Рахель, - сказал господин Шифрин. - Рука с ножом должна все время помнить, где вторая рука.
Потом он позвал Маму, чтобы та пришла почитать его дочери книгу, и, когда Мама вошла, Рахель уже сидела в кровати с забинтованным пальцем, широко открыв глаза и прислушиваясь, как ее отец переписывает в блокнот дневные записи и подсчитывает на идише хозяйственные расходы.
В конце того лета поселковый учитель пришел к ним с визитом. Как и госпожа Шифрина, он тоже выразил сомнение, что слепая девочка сможет учиться вместе со зрячими детьми.
- Господин Шифрин, - сказал он, - вспомните сами, ведь ваша дочь не хотела учиться читать и писать, даже когда была зрячей.
- У нее есть подруга, которая ей поможет, - сказал господин Шифрин.
Но учитель заявил, что этого недостаточно:
- Нельзя рассчитывать, что маленькая девочка, даже если она самая распрекрасная и преданная подруга, будет помогать Рахели все будущие годы.
- На эту подругу можно рассчитывать.
Но пока господин Шифрин и учитель спорили друг с другом, подошло начало занятий. Мама, которая ничего не знала об их сомнениях и спорах, появилась у дверей дома Рахели и сказала, что пришла повести ее в школу.
"Но у меня нет ни тетрадей, ни книг", - сказала Рахель.
"Тебе больше не понадобятся ни книги, ни тетради, - сказала ей Мама ту правду, которую никто не осмеливался произнести вслух. - Возьми только что-нибудь поесть, а я буду тебе читать, и помогу тебе, и покажу тебе все, что ты не сможешь увидеть сама. Главное - слушай и запоминай, - так я сказала ей, а сейчас иди спать, Рафаэль, и тоже постарайся запомнить. Я знаю, ты мальчик, и тебе трудно, но постараться ты можешь".
ТО ТУТ, ТО ТАМ
То тут, то там вылетает втулка, взрывается клапан или наводнение срывает с места трубу. То тут, то там вода понемногу просачивается из бетонных бассейнов, но в остальном жизнь моя течет под уклон размеренно, исправно и без каких-либо особых неожиданностей. Порой я вижу орлов и оленей, оживляющих унылое однообразие пустыни своей красотой и движением, порой - змей, и время от времени у меня случаются "визиты". То визиты Большой Женщины, то вылазка с Роной.
А однажды утром, когда я спустился по обычной тропинке на дно моего высохшего водопада, чтобы, по обыкновению, растянуться там и предаться своим думам, я увидел мужчину и женщину - немолодых, голых, в чем мать родила, и обнимающих друг друга.
Мы замерли. Я был слишком близко, чтобы отступить или притвориться, будто я их не вижу, и я попросту растерялся.
Женщина отвернула лицо. Багровая краска стыда поползла вниз по ее шее, залила застеснявшиеся тяжелые груди, поднялась с глубоким дыханием и выдала ее смущение. Соски побледнели, словно хотели раствориться и стать незаметными.
- Вы так сгорите на солнце, - сказал я мужчине. А он - белотелый, высокий и плотный - присел и посмотрел на меня умоляюще и одновременно с угрозой, как смотрят близорукие люди, когда они без очков. Быть может, он боялся, что я узнаю его, если он наденет очки. Быть может, он боялся, что узнает меня, если наденет очки. А может быть, верил - как дети и прочие близорукие, - что, когда он снимает очки, мир становится размытым и в глазах других людей тоже.
- Уйдите, пожалуйста, - сказал он.
Но меня точно пригвоздили к месту.
- Пожалуйста, - сказала женщина. - Мы приехали очень издалека, чтобы побыть здесь, как раньше.
Поняв, что передо мной коллеги по ремеслу, мастера забвения и воссоздания, я пришел в себя, оставил их наконец в покое, взобрался по тропе к вершине водопада и поехал прочь, к благословенной рутине моей работы, притворяясь, будто ничего особенного не произошло. Мне нравится соблюдать ритуал рутины. Поскольку я работаю один, то стараюсь тщательно воспроизводить все его мельчайшие церемонии, потому что я не знаю лучшего способа, каким мог бы выжить мужчина.
Я просыпаюсь без четверти шесть, пью кофе, кормлю своих муравьиных львов, бреюсь и одеваюсь. Без четверти семь я выхожу из дому и звоню диспетчерам в Беер-Шеве, спросить, что слышно. В проигрыватель пикапа я всегда ставлю одну и ту же музыку - пленку, что записала для меня Рона ко дню рождения: португальские песни в исполнении певицы Кармелы и классические отрывки, легкие и простые, часть которых она записала по нескольку раз, - все имена я уже забыл, но мелодии могу насвистать безошибочно.
Новости я уже не слушаю.
- Это нехорошо, Рафи, - сказала Рыжая Тетя во время одного из "визитов" Большой Женщины. - Человек должен знать, что происходит в стране.
- А зачем, собственно? - спросила сестра.
- Человек, который хочет вести культурную беседу или просто встречаться с людьми, не может жить, как отшельник в пустыне.
- Говорить о том, что происходит в стране, - это, по-твоему, культурная беседа? - продолжила сестра от моего имени.
- Спасибо тебе, - сказал я.
- Всегда рада. И если произойдет что-нибудь действительно важное, уж я тебе сообщу.