С НАСЛАЖДЕНИЕМ И С НЕЖНОСТЬЮ
С наслаждением и с нежностью, буквально так, я вспоминаю тот первый раз, когда она позволила мне присоединиться к одной из этих вылазок. Был ранний утренний час, в воздухе плыла прохлада покрытого росой парка, и, когда солнце поднялось за их спинами, окружавшие парк кипарисы стали казаться черными тенями воткнутых в землю копий.
- Пойдем, - сказала она. - Сейчас я покажу тебе такое, чего ты еще ни разу не видел. Пошли со мной.
- А если нас поймает Готлиб?
- Не бойся. Несмотря на то что он безногий, у него доброе сердце. А кроме того, за кусочек нашего макового пирога он сделает для меня все.
Готлиб, безногий садовник Дома слепых, с ума сходил по всему печеному. Мальчик Амоас говорил, что по ночам он "едет на своей тележке к Анжелу, чтоб попросить у них горбушку спеченного хлеба". Готлиб особенно любил маковые пироги, которые мои тети пекли по четвергам, но, даже зная об этом, я не переставал его бояться. В сущности, образ этого Готлиба на его большой, сверкающей инвалидной тележке, его могучие руки, которые гребут рычагами, движущими ее колеса, и огромный желтый кот, восседающий на обрубках его ног, - все это врезалось в мою память в мельчайших деталях и вызывает у меня сегодня точно такую же дрожь, как тогда. Оба они, и Готлиб, и желтый кот, давно уже мертвы, но всякий раз, когда я поднимаюсь из пустыни, чтобы навестить Большую Женщину, и вижу десятки желтых котов, что живут сегодня в ее квартале, я снова и снова содрогаюсь. Похоже, будто их страшный праотец раскололся на тысячу одинаковых зеркальных осколков. Верно, никто из его потомков не наделен его размерами, силой и злобностью, но воображение вновь высвобождает в моем теле тот давний ужас.
Черная Тетя взобралась по прутьям ворот, протянула длинную обезьянью руку, потянула и подняла меня к себе.
- Осторожней, тут острые концы. - Она уронила меня по другую сторону ворот и тут же спрыгнула и приземлилась рядом. - Тсс… Эти слепые все слышат.
Из интерната слышались голоса: "Встать! Встать! Встать!" И понукания: "Быстрее! Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь!" И вдруг - звук звонкой пощечины и гневное: "Ты встанешь, наконец?!" - а за ним ужасный вскрик ребенка: "Не надо! Не надо! Не бейте меня так! Хватит!"
Черная Тетя застыла.
- Как они могут… - прошептала она. - Бить слепого ребенка! Ведь он даже руку не видит, которая на него замахивается!
- Слепая Женщина никогда их не бьет, - сказал я шепотом. - И еще она умеет предсказывать будущее.
- Отстань от меня со своей Слепой Женщиной, Рафаэль, и потише сейчас.
Длинными молчаливыми шагами, прижав к губам предостерегающий палец, она повела меня в глубь парка. Аккуратные дорожки, посыпанные приятно хрустящим под ногами гравием, пересекали росистую поляну и стекались к декоративному бассейну в самом ее центре. Черная Тетя показала мне на японских золотых рыбок в красно-желтую крапинку: "Смотри, какие большие, Рафаэль, правда - настоящие карпы?!" Рыбы вяло шевельнули медленными, палевого шелка занавесями своих плавников и лениво перевернулись вверх животами в ожидании слепых детей, которые подойдут и погладят подставленную им белизну.
- На них нужно много смотреть, - сказала Черная Тетя, - иначе их чешуя потеряет все свое золото. - Я не понял. - Из-за того, что на них весь день смотрят только слепые, - объяснила она. - И поэтому они медленно-медленно выцветают.
- Как Рыжая Тетя, - пробормотал я про себя.
- Не она одна, - сказала Черная Тетя. - Все мы так, женщины.
РУКА ОБ РУКУ, ВЫСОКИЕ И ТОНКИЕ
Рука об руку, высокие и тонкие, как два гладиолуса, один красный и один желтый, Рыжая Тетя и ее возлюбленный Эдуард гуляли по улицам Иерусалима. Их встречали недобрым взглядом, в них стреляли угрозами, ей не раз кричали: "Стыдись!" и "Английская подстилка!" - и даже такие слова, как "Изменница" и "Шлюха", она тоже слышала не раз. Но счастье шатром укрывало их обоих, и они не обращали внимания ни на кого.
На их свадьбу, которая проходила во дворце Верховного комиссара и в его присутствии, пришли мои Отец и Мать, дядя Элиэзер и Черная Тетя и несколько из культурных приятелей жениха. Молодожены отправились на медовый месяц в Каир и по возвращении сняли себе дом вблизи "Лагеря Алленби", где располагался офис Дяди Эдуарда. Через много лет после этого дядя Авраам показал мне этот их дом. Мне было тогда четырнадцать лет. Учитель велел нам написать работу о "важных домах в Иерусалиме", и Авраам сказал, что возьмет меня на экскурсию по городу, покажет все его важные дома и объяснит, как они построены.
- Я закажу нам Хромого Гершона с его такси, - сказал он, - и мы поедем от дома к дому, как господа.
- Такси стоит уйму денег, - сказал я.
- У меня их достаточно, - сказал Авраам. - Такому человеку, как я, который сидит, как пес, во дворе, для кого ему беречь деньги?! Для детей, которых у него нет? Для Бога, который ему не помог? Деньгами надо пользоваться, Рафаэль.
Чтобы доставить ему удовольствие, я обул в тот день желтые ботинки фирмы "Бустар", перепоясался кожаным поясом, в нагрудном кармане у меня сверкал "Паркер-51", а в руке я держал записную книжку в обложке из льняной ткани. Все эти вещи подарил мне Авраам за год до того, на мою бар-мицву. Ботинки стерлись, пояс мне уже давно не по размеру, а ручку забрала себе Рона, когда мы расстались - "иначе я не уйду, мой любимый", сказала она. Но записная книжка по-прежнему со мной, вместе со списком. Вот: Учительская семинария в Бейт-а-Керем, в которой училась Мама до того, как мы родились, и здание Еврейского агентства, построенные из "мизи йауди". Терра-Санта и гостиница "Царь Давид", построенные из "мизи ахмар", как и квартал Зихрон Моше. Лютеранская церковь и Музей Рокфеллера (Авраам показал мне их с крыши монастыря Нотр-Дам де Франс, куда мы взбирались, не зная, что годы спустя Рона снимет там ту самую комнату, в которой я был пронзен ее запахом) - из "малхи", излюбленного, светлого "царя всех камней".
Он показал мне угловые камни и замковые камни. Мне смутно помнятся слова "завье" и "дестур", но что они означают, я тогда не записал и потому забыл. Церковь на Русском подворье, построенная из сладкого камня, "мизи хилу". Старое здание муниципалитета и Бейт Авихиэль - из камня "каакула". "Дерьмо, а не камень, - скривился Авраам. - Посмотри, какой он становится черный от всей той воды, которую впитывает". И нижний слой здания Центрального почтамта - из того базальта, что "стачивает тебе измиль за какие-нибудь четверть часа".
А потом Хромой Гершон повез нас к дому на Хевронской дороге, и Авраам сказал:
- Это камень "лифтави", из-под Лифты, красный и твердый, а полоса наверху - из светлого малхи. Не камень - король.
- Но что это за дом? - спросил я.
- Это их дом.
- Но учитель сказал "важные дома"!
- Это очень важный дом.
Я получил за ту работу высокую отметку, девяносто, и разъяснение учителя: "Десять пунктов я снял тебе, Рафаэль, из-за некрасивого слова, которое ты употребил в отношении здания муниципалитета, а также из-за того, что, вопреки моим указаниям, ты написал о доме, не имеющем никакой важности".
"Это очень важный дом", - возразил я, но учитель сказал, что в таком городе, как Иерусалим, не может считаться важным дом, в котором какая-то тетя с волосами, горящими, как огонь, жила со своим мужем, а молодой каменотес с разбитым сердцем удрученно ходил вокруг, ожидая, пока она выйдет.
Из этого дома они ходили гулять в соседние районы - в Арнону, и в Рамат-Рахель, и в Армон а-Нацив, и к монастырю Map Элиас, держась за руки, обмениваясь словами и взглядами, глядя на Бет-Лехем и на Иудейскую пустыню.