РЫЖАЯ ТЕТЯ НЕ ЗНАЛА
Рыжая Тетя не знала, кто оставил маленький, гладкий и изящный каменный кубик на пороге ее дома. Но с тех пор каждые несколько ночей на пороге стал появляться новый кубик, каждый раз иного размера, и она потеряла покой.
Она выстраивала их в ряд, от самого маленького до самого большого, потом от самого большого к самому маленькому, потом один на другой, и в конце концов обнаружила, что между ними есть какая-то тайная связь, и хотя она не может ее постичь, но не может от них и оторваться.
Через несколько недель после того, как она нашла на пороге первый кубик, она шла на работу в гостиницу "Царь Давид" в сопровождении знакомого английского офицера из разведки, и, когда они спускались по улице Мелисанды - Мать упорно продолжала именовать иерусалимские улицы так, как они назывались "в прежние времена", - она вдруг увидела каменотеса в белой рубашке и с большой окладистой бородой, который когда-то представился ей как "Борода". Она сделала вид, что не заметила его, но тот ее узнал и подошел к ней вплотную.
- Привет тебе, многоуважаемый пожар! - сказал он. - Как поживаешь? И как поживают твои друзья? И как поживает твой рыжеволосый брат?
Английский офицер спросил Рыжую Тетю, кто этот человек, и она ответила, что не знает.
Борода улыбнулся, и его большая борода затряслась от смеха.
- Я тебе напомню. Я тот каменщик-нахал, которого ты встретила на прогулке возле Маале-Ромаим. - И тут же добавил: - Каменные кубики, которые появляются на ступенях твоего дома, изготовляет и приносит тебе мой друг Авраам. Каменотес он молодой и наивный и думает, что так он сможет завоевать твое сердце.
- Скажи ему, что он может прийти и забрать все свои камни.
- Из чего я понимаю, что ты их не выбросила, - сказал Борода. - Это тоже хорошая новость.
- Я не настолько плохо воспитана, - сказала Рыжая Тетя.
- Ты, конечно, заметила, какое волшебное очарование таится в этих кубиках, - сказал Борода. - Во-первых, все они выточены из одного куска "малхи" - "царского камня". А во-вторых, если ты дашь себе труд их измерить, то обнаружишь, что диагональ каждого предыдущего кубика равна ребру следующего.
- И что с того?
- Будь снисходительна к рассуждениям некультурного человека, - сказал Борода, - но это соотношение - одно из тех, что составляют сущность красоты. Подобно соотношению между высотою лба у женщины и длиной ее бедер или соотношению между расстоянием, на которое расставлены ее глаза, и размахом ее распахнутых рук. Подобно соотношению между обнаженной и покрытой листвой частями ствола кипариса. Таково и это соотношение, между сторонами и диагоналями камней, которые вытесал для тебя мой друг Авраам. - Английский офицер начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, но Борода продолжал: - Когда он принесет тебе все камни, а их двадцать один, и ты поставишь их рядом друг с другом, тебе откроется последовательность, не имеющая ничего общего с удручающей унылостью арифметического ряда или с нарастающей грозностью геометрической прогрессии. - Он стащил с головы синюю войлочную шляпу и прижал ее к своей бороде. - Хитрый подарок готовит тебе твой поклонник, но мадемуазель слишком хорошо воспитана, чтобы понять такие вещи. - Он снова натянул шапку на голову, сказал Рыжей Тете: - Привет, - и пошел своим путем.
ЧЕГО ТЫ УЛЫБАЕШЬСЯ?
- Чего ты расплылся, как идиот? - смеется Рона.
- Потому что я люблю быть с тобой вот так - когда ты одета, а я гол.
- Ты вовсе не гол, а я не так уж и одета.
Рона лежит на спине на белой скале. Ее ноги сдвинуты и выпрямлены, а сильные руки закинуты под голову.
Ее неморгающие глаза изучают меня, как пальцы, щупают, исследуют и гладят. Под белизной ее открытой блузки розовеют две тени - пятна ее красных сосков, маленьких и очень нетерпеливых.
- Ну и что, под одеждой я совершенно гол.
Жжение ткани на моей коже, точно приятная острая свежесть утреннего холодка за миг перед тем, как солнце обнажит пламя своих мечей и облущит покров этой прохлады с пустыни, как кожуру с апельсина.
- Все мы голые под своей одеждой.
- Но не под моей одеждой, - сказал я ей. - Под моей одеждой только я совершенно гол.
- Хорошо…
У Роны есть всевозможные разновидности "хорошо", и они отличаются друг от друга продолжительностью и небольшими изменениями интонации, Есть "хорошо", конец которого выше начала, и есть "хорошо", начало которого выше конца, и есть нетерпеливое "хорошо", и "хорошо" ликующей любви, и "хорошо" вожделения, и мелодичное "хорошо", и сварливое "хорошо", и торопящее "хорошо", и стонущее "хорошо", и "хорошо" наслаждения после глотка чая и слов "ах…" и "это…".
- А кроме того, - сказал я, - я первый, кто подумал о том, что под всеми одеждами он совершенно гол.
- Хорошо, мой любимый, а теперь покажи. - Я показал. Я занятный любовник. Из тех, что преданы этому делу. - Повернись. - Я из тех любовников, что стараются. - Но ты и сейчас не совсем голый, - сказала она. - У тебя есть кожа. В следующий раз не вздумай меня обманывать. Будешь обманывать, я сниму с тебя и ее.
- Хорошо.
- И не передразнивай.
- Хорошо.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ВОТ ОН Я, ПЯТИЛЕТНИЙ
Вот он я, пятилетний, - иду над пропастью. Вот пять женщин - десять спотыкающихся ног и пять заплаканных лиц: моя Мать, минуту назад похоронившая мужа, Бабушка и Рыжая Тетя, уже овдовевшие раньше, Черная Тетя, которая шагает рядом со своим мужем Элиэзером и знает - так она говорила мне многие годы спустя, - что тоже вскоре овдовеет, покинет Иорданскую долину и переедет в Иерусалим, в дом своей матери и сестры. А вот и ты, моя сестричка, - та, что вырастет и не выйдет замуж ни за кого. Четыре свадьбы отменит в самую последнюю минуту, когда уже были разосланы приглашения, и две из них - с одним и тем же беднягой ("пусть радуется, что жив, и пусть скажет спасибо"), - который потом уехал в Австралию, чтобы посылать ей письма "из самого далекого далека".
Ее уши, жаловалась она, зазвенели от залпа солдат, стоявших над могилой Отца, и хотя ей было всего лишь три года и почти полстолетия прошло с той поры, она хорошо помнит, как они там стояли, и те залпы, с негодованием утверждает она, и поныне не перестают звенеть в ее ушах.
"И отца моего убили, и мне слух прикончили", - улыбаешься ты, добавляя, что в данном особом случае - и только в этом одном - ты сходна со мной: помнишь ощущения, а не слова, что гарцуют на них.
Когда мы вернулись домой, женщины пошли готовить закуски для тех, что пришли утешать. Я хотел помогать, но меня выгнали из кухни. Я позвал сестру в нашу комнату, но она осталась с ними. Лишь по прошествии лет я понял, что так, не говоря ни единого слова, ты сообщила мне, что отныне ты женщина среди пяти женщин нашего дома, а не дитя среди двух его детей.
Я пошел в кабинет Отца и, никого не спросясь, сунул себе в карман его фонендоскоп, а потом совершил поступок, о котором до сих пор никому еще не рассказывал. Я затолкал в его врачебную сумку свое белье, мыло с зубной щеткой, полотенце и смену одежды - я уже тогда был маленький аккуратист, - незаметно выскользнул из дома и отправился прямиком в Дом сирот.
- Чего тебе, мальчик? - спросил меня сторож у входа.
- Войти, - сказал я.
- У тебя есть здесь кто-нибудь?
- Нет.
- Так зачем тебе входить? Ты сирота, что ли?
- Да, - сказал я. - Он открыл ворота, но остался стоять на входе. - Мой папа умер, - сказал я.
- А мама у тебя есть?
- Да.
- Тогда вон отсюда! Валяй к своей мамаше, нахалюга! - разозлился он. - Ты что, пришел сюда детей дразнить, что ли? А ну, убирайся!
Я схватил ноги в руки и испуганно помчался домой. В квартире было полно людей. Друзья и подруги, родственники и родственницы, Большие Женщины и их сыновья, объединившиеся и пришедшие из своих соединенных квартир, - все слонялись по нашим комнатам и заглядывали в отцовский кабинет, где все еще царил тот же "полный балаган", что при жизни хозяина. И затем, вновь и вновь убедившись, что его нигде действительно нет, цоканьем сухих языков выражали удивление и уважение к нашей семейной судьбе, которая никогда не отказывается от своего и никогда своих не подводит.
Моего короткого отсутствия никто не заметил. Я положил вещи обратно в шкаф и, когда вошел в отцовский кабинет вернуть сумку на место, столкнулся там с Матерью. Она собрала несколько фотографий Отца среди разбросанных повсюду бумаг, и наваленных повсюду книг, и валявшихся повсюду носков и выставила эти снимки в большой комнате, чтобы утешители чувствовали себя удобней в доме покойного, чтобы их глазам было на чем задержаться, чтобы им было о чем говорить, когда им уже не о чем говорить.