Председателем коммуны был единственный сельский большевик Понимаешь, бывший батрак, в заместители ему назначили недавнего красноармейца Гуляева, белозубого богатыря в кавалерийской шинели, а бумажными делами у них ведал Плакитин, молодой сельский учитель.
- Русская тройка, - улыбнулась Серафима Григорьевна. - Каждый день собрания, голосования…
- Допустим, не каждый, но часто, - сказал Плакитин. - Люди учились коллективно работать, жить - разве непонятно?
- Да понятно, я не об этом. Горячо уж очень взялись, веры много было, чистоты, бескорыстия. Как дети!
- Да-а! - вздохнул Плакитин, мечтательно прищурив глаза. - Как дети. Славное время, незабываемое!
Дальше я узнал, что коммуна жила бедно, объединились в нее безлошадные крестьяне да батраки, инвентаря и тягла было недостаточно, государство большой помощи оказать не могло. Но жили дружно, последний кусок делили на всех, общие вопросы решали коллективно, открытым обсуждением и голосованием.
- А Гуляев такой человек, что любое дело может довести до абсурда и осмеять, если заметит непорядок, - рассказывал Плакитин. - Нашего председателя вызвали на губернское совещание по вопросу сева, а Гуляев важность на себя напустил и давай собрания созывать два раза в день: рано утром разрабатываем меню, после работы обсуждаем репертуар культурного вечера. И ведь меня уговорил, убедил: "Как же, говорит, кормить людей, на зная, чего они хотят!" Ну и голосовали: "Кто за то, чтобы варить щи и кашу, поднимите руку!" Всю коммуну собирали. А вечером опять: "Что будем играть на балалайке?" Бабы кричат: "Барыню", мужики - "Яблочко". Гуляев рад этому разногласию, заводит серьезно обсуждение, ставит на голосование. А у баб ребятишки, хлопот полно, не до обсуждения. Словом, задергал коммуну. А председатель, как на грех, задержался, половодье началось - две недели его не было. И что вы думаете? Он, этот Глина, председателя же из партии исключил. Тот приехал, созвал собрание, чтобы обсудить план весеннего сева, а Гуляев выступил и говорит: вот, мол, товарищи коммунары, какой у нас председатель, уехал на три дня, а пробыл полмесяца. "Да я только на день к матери заехал, - объясняет тот, - половодье задержало". - "Ты же знал, что сейчас весна? Как же ты личное желание поставил выше общественных интересов?! Какой же ты после этого коммунист, какой большевик!.." И так расписал, что совестливый Понимаешь билет по его требованию на стол выложил, а мы проголосовали за исключение. Единогласно. Потом-то мы поняли и Понимаешь опомнился, поехал в уком партии, но там секретарь был строгий и отобрал билет совсем. "Если, говорит, ты отдал билет беспартийному собранию, то рано тебе его иметь, не дозрел еще".
- Ты про себя расскажи, - засмеялась Серафима Григорьевна. - Ловко он тебя надул с булгарскими захоронениями.
Плакитин смутился, обидчиво помолчал, но потом чувство юмора, видно, взяло верх, и он рассказал, как вскоре после войны он раскапывал со школьниками курган недалеко от Сосновки и как Гуляев дал ему подножку.
Раскопки уже приближались к концу и ничего не обещали, когда один из школьников обнаружил у подошвы кургана человеческий скелет на глубине двух метров и черепки глиняной посуды. Конечно, это была ценная находка. Плакитин дал сообщение в районную и областную газеты, а потом, когда рядом с этим захоронением были обнаружены конские черепа и кости, приезжал корреспондент областного радио и сделал большую передачу.
И тут грянул гром: проклятый Гуляев сообщил, что конские кости он сам перенес из старого скотомогильника, черепки тоже раскопал на сельской свалке, а человеческий скелет, оказалось, принадлежал конокраду, убитому за селом накануне революции.
- Вот ведь какой человек! - сердился Плакитин, заново переживая свой археологический позор. - Я об открытии мечтал, волновался, а Глина ночи не спал, чтобы это осмеять. Он и костерище нам туда подсунул, и черепки были такие старые, закопчены так искусно, что никаких сомнений… Ужасный человек, непонятный.
Перед сном мы вышли с Плакитиным во двор и услышали далекие переборы двухрядки и знакомый густой голос:
Светит месяц в полушубке,
На трубе чулок поет.
Она моя вон идет -
По стене верблюд ползет!
- Старуху свою веселит, - сказал Плакитин. - И опять на свой лад, по-гуляевски. Песню выбрал какую-то вертикультяпистую. Может, сам и сложил.
Я вспомнил разговор о бражке в магазине, - значит, Гуляев правду говорил, а не просто дразнил Понимаеша.
- Он всегда правду говорит, - сказал Плакитин. - Только правда его так повернута, что ее нельзя принять без смеха. Он под горой живет, рядом с Куркулем - есть у нас такой, дом у него как крепость, сад большой, - так он и того Куркуля терсучит. Прошлым летом бросил ему в уборную пять пачек дрожжей, чуть не утопил в дерьме. Оно взошло на жаре, забродило и весь сад-огород залило. А Глина с него же плату стал требовать: я, говорит, новый способ внесения удобрений показываю, на будущий год у тебя урожай подымется, вот посмотришь. А урожай и вправду поднялся на редкость…
Утром я встретился в правлении колхоза с молодым председателем, недавним выпускником сельхозинститута, который остался верен родному селу, и услышал восторженную оду старикам Сосновки.
- Замечательные люди, чудесные! - пел председатель. - Столько в них жизни, энергии, оригинальности! Вот хотя бы Понимаешь, селькор. Над ним вроде бы подсмеиваются, но вы не знаете, как его любят в селе. И знаете почему? Потому что он доверчив, бескорыстен, чист перед людьми. А Плакитин, наш директор! Ведь это его заслуга в том, что большинство выпускников нашей школы остаются в колхозе. Он своими лекциями, музеем, организацией культурничества всей интеллигенции, которую он возглавляет, сделал Сосновку историческим селом. Значимости ей придал, ценности. Даже Гуляев, - председатель невольно улыбнулся, - родной колхозу человек, хотя он вроде и не числится в активе, скорее наоборот. Однажды он уполномоченного из области так осмеял, что с тех пор к нам только специалисты приезжают, а разные там вдохновители, толкачи - боятся.
После такой аттестации не познакомиться с Гуляевым поближе было бы непростительно. И хотя свободного времени оставалось немного, я отправился к нему на Подгорную улицу.
Дом Гуляева если и выделялся среди других домов, то скорее своей бедностью. Крыша, правда, была тесовая, но уже ветхая, поросшая зеленым мхом, двор огорожен в три жерди, как загон для скотины, позади чернел огород с жухлой картофельной ботвой, и только в палисаде перед окнами догорал большой ухоженный цветник. В Сосновке я таких не видел еще.
- Неужто ко мне? - спросил Гуляев, с улыбкой глядя, как я стараюсь открыть перекошенную калитку во двор. - Ударь ногой понизу, она и откроется.
Я ударил, калитка послушно распахнулась и захлопнулась за мной, отброшенная большой ржавой пружиной.
Гуляев сидел на крыльце с петухом в руках, рядом лежали куски жести, плоскогубцы, молоток.
- Вот петуха вооружаю, - сказал он как старому знакомому и кивнул на ступеньку рядом с собой: - Садись, я сейчас кончу. Клеветон писать приехал?
- Нет, не фельетон, - сказал я, - но вроде того. Где у вас собака? Опять на базар послали чурбаки лизать?
- Я не посылал, сама додумалась, - сказал Гуляев, протягивая мне петуха. - Подержи-ка, я вторую шпору ему окую. Забил куркульский петух, надо применить технику.
Большой петух с красным гребнем и длинными пламенными сережками больно клюнул меня в подбородок и оцарапал руку окованной шпорой. Гуляев подул на него: "Не серди корреспондента!" - и стал надевать на вторую шпору жестяной острый наконечник, вырезанный из консервной банки. Надев его с большой бережностью и серьезностью, обжал плоскогубцами края, чтобы наконечник не слетел, и выпустил петуха, сразу сердито закричавшего, во двор к курам.
- Вот теперь ты боец, - сказал он, разглаживая рыжую бороду и довольно скаля зубы. - Настоящий куриный жеребец! Конь! У меня в гражданскую такой же красный и бойкий был, ничего не боялся.
- Петух?
- Конь, какой же петух! Воевал на нем полтора года. - Гуляев погасил улыбку, вздохнул. - Умница был, только говорить не умел. Об чем говорить? Смерть кругом, драка всесветная, разор… Вихрем его звали…
И с глубокой печалью - такой я не замечал в нем позже - Гуляев рассказал о Вихре, который бесстрашно нес его на пулеметы, сшибал грудью боевых коней из белогвардейской конницы, а однажды вынес его, раненного, с поля боя, которое осталось за беляками.
- Ночью разыскал меня, обнюхал, как собака, и лег рядом: залезай, мол, хозяин, поехали, - понял, что не могу я подняться из-за потери крови. И к своим привез. А его днем пытались поймать и беляки и наши - не дался, меня искал.
Гуляев вытер повлажневшие глаза, улыбнулся грустно:
- Старею. Как баба расплакался. Но это я с похмелья, ты не думай. Бражку вчера пробовал, ну и напробовался до песен.
Я сказал, что песни у него своеобразные, как и он сам, - в Сосновке все говорят о его чудачествах.
- И Глиной зовут, - усмехнулся Гуляев. - Правильно, в общем. Они ведь не знают, что душа у меня как цыганка, скушно ей одно и то же видеть, вот она и стучится от человека к человеку.
- Чтобы их надуть, - добавил я.
Гуляев засмеялся:
- Нет, здесь у меня с цыганкой расхожденье - просто повеселиться. Мне ведь от них ничего не надо, хлеб своими руками зарабатываю. Вот этими. - И вытянул перед собой руки, как экскаваторные ковши. - Валенки скатать, полушубок сшить, бочку сделать или там дровни, дом поставить - все могу.
В это время из сеней на крыльцо выскочила сухонькая злая старушонка и с ходу принялась отчитывать Гуляева, прицепившись к последним его словам: