- Да-а, хорошее было время, незабываемое! - Профессор опять затянулся, выпустил одно за другим три сиреневых кольца и мечтательно закатил глаза. - Едешь, бывало, на своей Катюше, - смирная была кобыла, старая - сидишь на телеге и покуриваешь трубочку. Хорошо! Летом вокруг тебя зелень, солнце, тишина, птицы поют, потому что госпиталь наш располагался за городом, в бывшем доме отдыха, а места там были удивительно красивы. И вот едешь, покуриваешь и наслаждаешься жизнью. Где-то гремит большая война, а здесь, в глубоком тылу, все спокойно, красиво, уютно. Приедешь, продукты сдашь и отправляешься с Катюшей на конюшню. Распряжешь ее там, задашь корму и садишься где-нибудь в тени с трубочкой. А в зимнее время я ходил в теплушку к Матвеичу, сторожу конюшни. Интересный был человек, бессловесный, работящий. Он в одну зиму выучил меня уходу за лошадьми, да так, что на второй год меня уже назначили дежурным по конюшие. Дежурным, понимаете! А потом я целых полтора года был начальником конюшни, честное слово!
Профессор оглядел подозрительно студентов, боясь, что они могут не поверить его высокому назначению, и довольно улыбнулся: они верили и глядели на него с большим вниманием и интересом.
- Я, знаете ли, очень полюбил эту работу, легко она мне давалась, радостно. И лошадей я сразу полюбил, как-то почувствовал их, понял.
- И лошади вас любили? - спросил Богданов.
- Да, представьте, любили, - сказал профессор, сияя всем своим веселым теперь лицом. - Иду, знаете ли, по конюшне, а они из станков ко мне поворачиваются, мордами тянутся…
"Поцеловать хотят", - чуть не сказал Богданов, но удержался, глядя на счастливого профессора.
Строгий Павлов потягивал трубку и тоже слушал профессора с интересом.
- Они, знаете ли, по запаху меня узнавали, - продолжал профессор, ликуя от такого необычного к себе внимания. - Иду, попыхиваю трубочкой, а Катюша или еще молодой мерин Снаряд радостно ржут, зовут меня. Да-а, счастливое было время!
Только на третьем году лишился я своей трубки, а потом и конюшни. Пришел как-то к нам полковник, увидел мою трубку и попросил покурить. Вероятно, ему понравилось, потому что он решил оставить ее у себя. Я, говорит, только на один день, а потом отдам. Двое суток я маялся без трубки, все ждал, что принесет, и не дождался. Тогда я, знаете ли, рассердился и смело пошел к нему. Пусть он полковник и воевал, но он не имеет права реквизировать личную собственность солдата. Прихожу, а он мне и заявляет с этакой, знаете ли, беспардонностью: "Ты солдат, другую себе достанешь, иди"! И выпроводил меня. Я даже заплакал от обиды. Ведь я шесть пачек моршанской махорки за нее отдал, полгода обкуривал, лошади к ней привыкли, а этот бессовестный человек отнял! "Другую достанешь"! Да где я ее достану, когда я на склад больше не езжу и махорку получаю по норме, неужели это трудно понять!..
Профессор бросил в урну сигарету и жалобно поглядел на студентов влажно заблестевшими глазами.
Студенты поняли его, они глядели сочувственно и жалели своего профессора.
- Надо было доложить по команде, - сказал Павлов серьезно.
- Я об этом, знаете ли, думал и хотел жаловаться, но Матвеич мне отсоветовал. Он, говорит, такой уж, этот полковник: что ему приглянется, не отстанет, пока не заберет, а жаловаться на него опасно, с конюшни может прогнать. Вы понимаете, конечно, рисковать конюшней ради трубки, потерять лошадей, которых я любил и до сих пор люблю, я не мог. Так и пропала трубка. Потом, месяца через два, он чуть было не отобрал у меня оловянную ложку. Ручка ему понравилась. Такая хорошая была ручка, узорчатая, сам я ее кислотой вытравил, посеребрил. Дай, говорит, посмотрю, как ты узор сделал. Тут я, знаете ли, возмутился и прямо заявил ему, что он побирушка, а я хоть и солдат, но имею ученую степень кандидата филологических наук, имею свои труды и не позволю себя обманывать всяким проходимцам. Он рассердился, хотел напугать меня арестом, но я не сдался. Тогда он стал умолять меня: "Хоть подержать дай, погладить хоть!" Но и здесь я остался тверд, хотя и крепко поплатился за это: полковник аттестовал меня на звание офицера, снял с конюшни и направил в штаб армии.
- И долго вы служили на конюшне? - спросил Павлов, выбивая трубку о каблук зеркально начищенного ботинка.
- Почти всю войну, - сказал профессор. - Если бы не этот полковник, может быть, я до конца бы дослужил, а тогда меня отправили в штаб армии и послали на лекторскую работу. Это уж было не то, совсем не то - лекции, доклады. Теперь, сами видите, опять здесь, в своем институте, - работа известная, привычная, ничего нового. То есть новое-то есть, разумеется, но оно старое, поскольку занимаюсь я Древней Грецией.
- А другую трубку потом не покупали? - спросил Богданов.
- Нет, - вздохнул профессор. - Обкуривать ее долго надо, одному трудно. Это ведь на конюшне можно было, там возчики, конюхи… Да и не нужна она здесь, кому она нужна?
Прозвенел звонок, студенты побросали в урну потухшие сигареты и с сожалением потянулись в аудиторию. Профессор покорно пошел за ними.
Богданов и Павлов опять достали учебник, чтобы не терять времени зря, но им мешал еще не успокоившийся голос профессора. Они не слушали его скучных заключений о древних греках, не хотели слушать их, но голос еще волновался, дрожал и звал к себе. Они глядели на унылый нос профессора, уткнувшийся в бумаги, на его широкие оплывшие плечи, на крупные руки, сжавшие борта кафедры, и видели другую, необычную картину.
Они видели своего профессора на телеге, с вожжами в руках и с трубкой в зубах, радостного и счастливого. Такого счастливого и радостного, что даже лошади любили его, а начпрод ухитрялся из скудных запасов выделять ему дополнительную пачку махорки. И не какой-нибудь, а моршанской.
1962 г.
ПОВТОРНЫЙ ФИЛЬМ
Удивительно быстро они осваиваются в чужой квартире. Побывала несколько раз, и вот уже тахта стоит у батареи, кресло возле шкафа, на кухне что-то переставила по-своему и хлопочет, как хозяйка, щебечет, и все это выходит естественно, красиво и мило. И сама она мила и красива в этих коротеньких бриджах и открытой кофточке, удивительно, как мила и красива. У себя дома она держалась чопорно и недоступно, он никогда не видел ее в бриджах.
- Что ты ему скажешь, когда вернешься? - спросил он.
- А я сегодня не вернусь. - Она поставила кофейник на плиту, повернулась к нему и поцеловала в нос. - Какой у тебя мужественный, великолепный нос - греческий! Я для него сейчас в гостях у сестры. Поехала на два-три дня, к понедельнику вернусь. Ты не ожидал?
- Не ожидал. Я думал, ты числишься сейчас у подружки.
- Это сюрприз тебе. К Восьмому марта!
Он улыбнулся:
- Спасибо, но если он вздумает проверить…
- Он слишком чист для этого. Сидит сейчас над своими чертежами и мечтает о сыне. Просто невозможно, до чего он чист, крылья за спиной скоро появятся. Впрочем, на всякий случай я бросила сестре открыточку.
- Ты очень мила. Мила и предусмотрительна.
- Я знала, что ты оценишь. - Она села на пол и обняла его ноги, уткнувшись в них лицом.
Она любила вот так садиться у его ног и всегда ласкалась, прижималась лицом, шептала с томительным изнеможением: "Мой повелитель, мой хозяин, славный ты мой!" - такие приятные, ласковые слова, нежные такие, что руки сами тянулись к ней и переносили ее на колени, чтобы отблагодарить за нежность.
- А как ты договорилась на работе?
- Я отпросилась на один день плюс два выходных.
- Милая!..
Он поднял ее к себе на колени, и тут послышался звонок, тревожный, настойчивый. Она вскинула брови, вопросительно посмотрела на него - звонок не затихал, прося, жалуясь, умоляя.
- Кто-нибудь из приятелей, - сказал он. - Ты побудь в спальне.
- Надеюсь, не надолго?
- Я постараюсь, иди.
Она поцеловала его в щеку и бесшумно скрылась. Он пошел открывать дверь.
Вошедшего запорошил снег, особенно шапку, - видно, сильный шел снег, либо он долго бродил по улицам, а отряхнуться у входа он, вероятно, не догадался. Хозяин поспешно толкнул дверь, пропустив гостя, но замок почему-то не защелкивался, всегда он в такие минуты не защелкивается, черт возьми, и руки противно дрожат, а тут еще надо здороваться, обязательно надо поздороваться и что-нибудь сказать.
- Ну, здравствуй, здравствуй! Да ты проходи, я дверь закрою, никак что-то не закрывается, проходи на кухню.
Гость топтался в тесной прихожей возле вешалки и мешал закрыть дверь.
- Понимаешь, я на минутку, - бормотал он смущенно, - я на одну только минутку, извини за такое позднее вторжение, но я…
- Да ладно, проходи, о чем разговор! - Хозяин досадливо нажал плечом дверь, щелкнул замок. - Проходи, проходи. Может, разденешься?
- Да нет, я на минутку. Снег вот опять идет, весь в снегу, ты уж извини, надо было отряхнуться, а я не отряхнулся, я ведь на минутку, за спичками зашел, кончились спички, а соседей не хотелось беспокоить.
Его била нервная дрожь, а может, просто после холода он стал дрожать, оказавшись в тепле, и говорил он торопливо, смятенно, с надеждой заглядывая в лицо хозяину.
- Понимаешь, кончились спички, а гастроном уже закрыт, все магазины закрыты, и я решил к тебе. Ведь всего два квартала, я нечасто бываю, ты извини, пожалуйста.
- Да что ты, ей-богу, столько извинений по пустякам! - хозяин вытер рукавом вспотевший лоб и прошел за гостем в кухню. - Есть у меня спички, вот на подоконнике, бери, о чем разговор!
А гость уже сел у кухонного столика и говорил, пытаясь унять дрожь, торопливо и сбивчиво, снег на шапке потемнел, и капли воды скатывались по мокрому меху, срываясь на воротник пальто.