Славке не хотелось говорить, но и стоять без дела было скучно. Он подождал, пока Козлов закурит и уляжется возле Петюшки, потом дурашливо вскрикнул и затопал босыми пятками по дощатому ветхому настилу. Вышка заскрипела, заколебалась - Козлов опасливо вскочил:
- Не балуй, не балуй, жулик! Вот я тебе…
- Ага, боишься! - Славка засмеялся, довольный. - Петюшка, сделай ему самбо!
- Жулик, - сказал Козлов, смущенно укладываясь на траву. - Змей подколодный. С ума скоро сойдешь от безделья. Заставить бы тебя работать, как мы с Артюхиным вкалывали, шелковым бы стал.
- Слыхали, - сказал Славка.
- Слыхал звон, да не знаешь, где он. Мы жили от войны к войне, голод видали и холод, умирали не раз. Думаешь, твоему отцу легко было умирать до время? Шшенок! Оденься, Артюхин едет вон.
Петюшка лежал рядом с отцом, подперев руками голову, и кротко глядел на дорогу. Велосипед Артюхина казался под ним игрушечным и вилял из стороны в сторону. Грузный Артюхин высоко поднимал раскоряченные колени, а педалей не было видно - их закрывали большущие кирзовые сапоги.
Петюшка всегда глядел на своего начальника с робким восхищением и почтительностью: спокойный, тяжеловесный Артюхин считался самым хозяйственным мужиком, и не зря в совхозе четвертый год не было ни одного пожара - все хлопотливые бригадиры и самые строптивые управляющие отделений слушались Артюхина и выполняли все его противопожарные указания.
У первых ворот Артюхин притормозил, распрямил ноги и вынул из-под себя велосипед.
- У-уф, жарища какая! - вздохнул он. - И што это жарища такая…
- Жнитво подходит, - сказал Козлов-старший, гася в земле папироску. - В жнитво завсегда такая жара.
Артюхин прислонил велосипед к воротам депо и снял вспотевшую от головы форменную фуражку. Мокрые седые волосы неровными прядями облепили лысеющий лоб, красное лицо было в крупных каплях пота.
- Не договорились? - спросил Козлов-старший.
- После уборки, - сказал Артюхин. - Все машины сейчас под зерно готовят, лесовозов нет. Сюда ведь бревна нужны, строевой лес.
- А потом скажет: после зябки. Любит он тянуть. Вот упадет вышка, тогда спохватятся.
- Я говорил. - Артюхин подошел к трехногой вышке, запрокинул вверх голову: - Славка, ничего не видать?
- Ничего, - проворчал Славка. - Тут всю жизнь ничего не увидишь.
- Слезай, сам погляжу.
Артюхин надел потную фуражку, поправил гимнастерку, согнав назад складки из-под ремня, и полез наверх. Славка спускался ему навстречу с одеждой в руках.
- Неслушник, че-орт! - проворчал Артюхин. - Пляж устроил.
Забравшись по скрипучей лестнице на площадку, Артюхин взял бинокль и внимательно оглядел совхозный поселок с желтеющими вокруг него хлебами. Ничего подозрительного не было. Телефон тоже молчал. Артюхин взял раскалившуюся на солнце черную трубку и сказал телефонистке, чтобы она соединила его с дежурными всех шести отделений. Дежурные были на местах и по очереди, как полагается, доложили, что все в порядке, нигде не горит.
Артюхин положил трубку, вытер вспотевшее ухо и присел на лавочку рядом с телефоном. В небе - голом, без единого облачка - плавилось солнце, дрожали и плыли в знойном воздухе белые, красные и серые крыши домов.
Славка лежал рядом с Козловыми, постелив на траве свое обмундирование, - сейчас уснет, стервец, на ночь сном запасается, чтобы до зари девок лапать.
Петюшка просил отца досказать какую-то сказку. Степан любит сказочки рассказывать, а сам опять воду на огород крадучись возил. Вон и следы машины остались на дороге, и ворота затворил, а прежде они были отворены. Что за человек? Ну сказал бы, предупредил, двадцать лет ведь служим вместе, - нет, тихой сапой надо, тайком.
- Ну, вот пришли они в лес, сели в яму, сидят и ждут. День ждут, другой, третий - грозы все нет. Проголодались, ждамши. Что делать?
Опять про лису. А что делать? Директору, ему план надо выполнять, хлеб убирать, а вышка подождет. Не упала пока, ну и подождет. Три ноги - не две, не одна, постоит. А если не постоит?..
- Думали, думали - решили выть на протяжность: кто не довоет, раньше кончит, того съедим. Хорошо. Съели петуха. Съели, облизнулись и опять ждут. День ждут, другой, третий - грозы все нет. Завыли опять…
Артюхин убеждал директора, что о всяком деле надо думать загодя. Нынче она стоит, а завтра упадет, в любой момент она может упасть, вот хоть сейчас. Рухнет сразу, и прямо на Козловых, на Славку - она как раз в ту сторону наклонилась. Что тогда будет? Тогда конец будет, всем четверым конец. Артюхин разобьется с такой высоты, а тех раздавит бревнами.
- Съели зайца. Съели и опять ждут. День ждут, другой, третий - грозы все нет. Проголодались, ждамши. Хорошо. Завыли опять…
Хорошо! Артюхин представил, как он валится вместе с вышкой, - она страшно трещит, отлетают гнилые распорки, падают вниз доски - и прямо на лежащих внизу Козловых, на Славку. Степан успел вскочить, но его сбило стойкой, а у Петюшки и Славки выкатились от ужаса глаза, они видят этими белыми глазами, что конец, смерть, ничего не успеешь сделать, и падающий Артюхин знает, что ничего теперь не сделаешь, конец, и в этот последний миг он замечает, что загорелся крайний в поселке деревянный дом. Что это значит? А это значит, что теперь огонь пойдет по всему поселку, потому что со стороны пожара тянет ветерок, летят горящие головни, задымились и вспыхнули ближние сараи, и тушить их некому, поскольку на пожарке все погибли от несчастного случая - и дежурные шоферы Козловы, и Славка, и сам начальник пожарной службы Артюхин…
- … а грозы нет и нет…
Вся центральная усадьба совхоза в огне, кричат обгорелые куры, гуси, ребятишки, воют бабы, суетятся мужики. "Где же Артюхин?!" - кричит директор. А пожар бушует вовсю, и к вечеру от поселка в пятьсот тридцать шесть домов и сто девятнадцать прочих построек остаются только обгорелые трубы да груды тлеющих углей. Приезжают пожарные команды из соседних сел, из района, только опоздали они: поселка уже нет, а на пожарке лежат четыре раздавленных мертвых тела. "Почему так случилось?" - спросит следователь. А потому, что не отремонтировали вовремя трехногую вышку, ответит Артюхин, потому что не позаботились загодя. Артюхин? Почему Артюхин, ведь он же мертвый? "Ну да, я мертвый, как я забыл, меня скоро понесут в сосновом крашеном гробу, а за гробом будут идти погорельцы, поддерживая Марфу в черном платке и плачущего директора. А чего уж теперь плакать! Плачь не плачь, ничего назад не воротишь, беду не поправишь".
- Хорошо. Завыли опять…
"Тьфу ты черт, до чего додумался!" - Артюхин встал и расстегнул взмокшую от пота гимнастерку. Сердце стучало в ребра глухо, тревожно.
- Съели и опять ждут. День ждут, другой, третий - грозы все нет. Проголодались, ждамши…
И Степан этот настоящий подлец: съели да завыли, завыли да съели, слов больше нет.
- Кого съели? - крикнул сердито Артюхин.
- Всех, - сказал Козлов-старший. - Кто был в яме, всех и съели. Друг дружку. Они ждали грозы, а грозы не было, вот они и съели. От голоду.
- Сволочь ты! - крикнул Артюхин. - Что ты талдычишь одно: съели да съели, зверь ты, што ли?
- Так ведь сказка такая! - Козлов озабоченно встал на коленки и поглядел вверх на Артюхина: за что он рассердился? - Эту сказку завсегда так рассказывают.
- "Завсегда, завсегда"! По-другому рассказать нельзя, што ли?
- Как же по-другому, если она такая. Отец мне рассказывал, отцу дедушка рассказал, дедушке - другой дедушка. Спокон веку так заведено, так и рассказывают…
Артюхин тоскливо поглядел вниз, где лежали разморенные его соратники, и опять сел на сухую горячую лавку.
Было жарко, нигде не горело.
1968 г.
ПЬЮТ ЖАЖДУЩИЕ
Ждали поезда. Московский прибывал вечером, к этому времени приходил и автобус со стройки. И они обе ждали. Ирина Сергеевна с шестилетней Милкой и утомленная работница с сыном.
Работница была некрасивой: лицо обезьянье, вытянутое губами вперед, глаза маленькие, косые. Сын-дошкольник сидел у нее на коленях и, ласкаясь, гладил ее пухлые щеки, целовал косые глаза.
- Да будет, Вовка, хватит, - ворчала работница, вяло отстраняясь.
Ирине Сергеевне хотелось пересесть на соседний диван, чтобы не стеснять их, но там спал старик с мешком под головой, а больше сесть было негде: на этой маленькой станции пассажиры не задерживались.
Ирина Сергеевна запахнула на коленях пыльник и сказала сидящей рядом дочери с книжкой на коленях, чтобы она не шалила. Милка и не думала шалить, но ей надоела затверженная наизусть книжка, и она вертела головой, поглядывая на мальчишку, который все ласкался и теребил работницу.
Он был на редкость красив, этот малыш, и невольно привлекал к себе внимание. В твердом блеске глаз и в том, как бережно он гладил мать и поправлял ей волосы, выбившиеся из-под платка, чувствовалась что-то чужое, далекое от этой женщины. Будто не ее ребенок. Ничего похожего. И играл он с ней как… ну вот как львенок играл в зоопарке с дворнягой служителя. Тот львенок не знал, разумеется, что он будущий лев, но все львиное в нем уже ощущалось, проглядывало в каждом движении.
Разные линии наследственности? Ирина Сергеевна вздохнула. Если бы не напрасная поездка к мужу, она закончила бы эту работу о наследственности.