Но хуже всего были его раскланивания - скоморошьи, издевательские, обидные: касаясь пальцами пола в поклоне одним, Бакалкин в то же время выставлял свой обтянутый армейской материей зад другим. И часто, задолго до того, как в лампах выгорал весь керосин, зрители расходились, отплевываясь, или, что еще хуже, молча - словно бы они мыла наелись или вместе участвовали в каком-то постыдном деле. Как бы все это кончилось, неизвестно, - слухи о диковинных танцах начали, наконец, доходить и до председателя сельского Совета - если бы их неожиданно, так же как и начал, не кончил сам Николай. Отплясавшись в очередной вечер, особенно зло и бесстыдно, он посватался к матери Веры Афанасьевой, получил отказ и неожиданно исчез из села, как говорил, навсегда. Пустоту в клубе после отъезда Бакалкина попытался заполнить игрой на балалайке незаметно выросший (как подосиновик-грибок во время дождя) Павел Сладков, тот самый, что сочинил частушки о Ефиме Французове, но его услали в поле на прицеп. И сейчас, лежа под окном, за которым все заливала мертвенным светом луна, Петька вдруг до боли ярко и ясно ощутил сирость и бедность окружающей его земли и жизни. Лежа под одеялом, он почти физически видел грязный берег пруда, вымытые до костяного блеска и пересушенные жарким солнцем прошлогодние стебли придорожной лебеды, уныло-рыжие бока комбайнов "Сталинцев", которые неизвестно от кого караулил сейчас дед Рыжков. Он вспомнил все те рассказы, которые, как всегда перед засушливым летом и, значит, малохлебным годом, распространялись по селу, - рассказывали, что в разрушенном доме, где когда-то располагался старый клуб, поселились черти - они похожи на лошадей, но только в одежде, которая изорвана; что у сгоревшего на мельнице паровика, остатки которого, покрытые синей окалиной, высились среди шлака и золы пожарища, поселился удивительный козел с ядовитым зубом. Передавали, что вдруг начинал идти ни с чего, при чистом небе дождь, роняя на землю несколько пригоршней холодных крупных капель, ночью падали неожиданно ворота на скотном дворе и овцы, шарахнувшись и сбившись в угол, задавливали друг друга насмерть; в ночи же вспыхивал нечаянно стожок прошлогодней соломы у сушилки и долго горел, не колеблемый ветром, как свеча. Молва приписывала все эти события злокозненному характеру бабушки Сладковой (родственницы Павла Сладкова), которая, оборачиваясь собакой, ночью бегает по селу и устраивает каверзы. Отучить старуху от ведьмаческих проделок взялись мать Вани Игонькина, Полинка, и Шурочка Сергеева. Они принесли хворой бабушке кринку молока с растворенным в нем мышиным пометом. Разразился скандал, в который пришлось вмешаться сельсовету. После разбирательства Соколов пришел к отцу и сказал:
- Чертово бабье! Ишь удумали, не знаю даже, какие и меры к ним применить!
- Да никаких! - отрезал отец. - Перебесятся бабы и… А там уборка нахлынет. Ничего-ничего, как-нибудь все образуется.
Но и отцовские слова Петьке помогли мало. Сейчас ему хотелось плакать. И вот, когда уж дальше, кажется, и дышать стало невозможно, на улице что-то произошло: топая, кто-то перебежал двор, за ним повалили гурьбою. И Петька, седьмым чувством догадавшись о происходящем, вдруг предвкушающе радостно засмеялся - до того весело пробежали по двору.
Потом со звоном отскочила дверь в сенях, и в них, влетев, отчаянно завизжало сразу несколько девчонок:
- Ма-а!..
- Что там такое? - сердито спросила мать. - А ну-ка, девки, идите по домам. Они вам, матеря-то… Живо успокоят!
- А мы не можем, - пропищали девки.
- Почему?
- Не пуска-ют…
- Вот еще! Кто там…
Мать ушла с девчонками из сеней, где-то долго отсутствовала, а когда вернулась за платком - накрыть плечи, - в ее голосе слышался восхищенный и радостно подавляемый смех:
- Вот сатана! Черт так черт.
Заинтригованный Петька поднялся с постели, вышел на улицу и тоже сразу завопил - ему навстречу неслась большая ватага визжащих девчонок. А на задворках уже собирались люди: мать бухгалтера Петра Дергилева, хромой кузнец Ханов, его две снохи, конюх Митрофан Филиппов. И там среди них кто-то беспорядочно двигался, свистя то ли металлическими застежками, то ли самой прорезиненной материей одежды: приседал, вскидывая руки, вскакивал, словно изображал одновременно и вожатого, и самого, медведя, пригибаясь, гонялся за девчонками, а когда пытались заглянуть ему в лицо, прикрывался рукой.
- Мам, кто это? - спросил Петька шепотом.
- Да кто? Павел Сладков, небось.
И Петька вспомнил о том, что Павел и в самом деле хвастал на днях какой-то особой одеждой - комбинезоном и курткой, которые прислал ему брат - заправщик-технарь, работник аэродромной обслуги. Вот в этой одежде теперь и ломался Павел.
- Сладков, брось! - вдруг сказал сердитый конюх Митрофан Филиппов. - Чего ты носишься за девками - успеешь еще набегаться. Ты лучше сыграй чего…
И Павел послушно извлек из недр своей широкой одежды балалайку, представился:
- Артист погорелого театра, профессор кислых щей Растаковский - проездом из Москвы, только одна гастроль!
- Ну, дает! - радостно засмеялся Филиппов.
А Павел и в игре еще продолжал ломаться: бубняще гудел басовой струной, перебивая бубнеж серебряным подражанием петушиному крику.
- Это дед Рыжков комбайны караулит, - объяснял он. - Кочета поют. А это самолет летит… Счас навернется, будем медные гайки с мелкой резьбой собирать.
Люди смеялись, и к темному небу то и дело летело:
Га-га-га! Го-го-го!
А чуть позже Павел играл уже по-настоящему - что-то нудящее душу, однообразно повторяющееся, но как раз этим бесконечным повторением и наполняло сладкой болью сердце. Выпала роса, на востоке посветлело - летом утро начинается рано. Мать уводила сонного Петьку в дом, а он меж зевков, широко раздирающих рот, сладко улыбался: мало кто знал, что до своих первых выступлений на сцене Павел долго пробовал свое мастерство на "мельгузне", собирая ее на росистом крыльце клуба.
- Только слышь, пацаны, - предупреждал он, - об этом никому ничего! А то скажут, что вот, мол, Сладков, с пути сбивает.
- Не, не скажем, - обещали "пацаны".
- То-то же, - расцветал Павел: он был прост сердцем и доверчив, как ребенок.
Небывалые веселье и радость наполняли Петькину душу, пока его самого мать влекла за руку к дому. Засыпал он почти счастливый: а, может, и вправду, как говорил отец, вскоре все образуется, может, и вправду?..
А утром Ново-Александровку заполнили курсанты, участвующие в учениях. От здания нового клуба до дома почтальона Тищенко, и дальше - за двор Люлькиных, до околицы, настановились большие военные грузовики "студебеккер", прицепленные к ним орудия с зачехленными стволами, юркие игрушечные малышки "виллисы". Курсанты прямо из ведер пили воду у колодцев. И на всем: перевитых струях роняемой на землю влаги, коричневых офицерских ремнях, запыленных щитах орудий, зеленых касках и лужицах воды у колодцев - играло горячее солнце.
Это было первым посягательством большого мира на Петькину судьбу. Он не знал, что в дальнейшем этот мир будет вторгаться в его жизнь все больше и больше, но маленькая Ново-Александровка так никогда и не уступит этому натиску.
АВЕРКИЕВ ДВОР
Александру разбудил на ранней заре грохот железа.
Сосед Федор Есин притащил поломанную самоходку и теперь грохотал внутри комбайна. Вдруг принимался реветь мотор, гоня цепные передачи, и тогда позади машины под железной гребенкой начинала расти копна белой новой соломы.
- Вот прах его возьми, опять приволокся, - возмущалась Александра.
Дмитрия не было. Лишь подушка на диване хранила вмятину от его головы. Александра погладила ладонью эту вмятину. И позоревать-то ему некогда - вылитый Аверкий. Она скользнула глазами по фотографиям на стене. Аверкий был изображен на них по-разному. То лежал, белея рубахой, в ряд с другими на фоне косилок, запряженных верблюдами, то сидел чинно на табурете, сложив руки на коленях закинутых одна за другую ног, то прислонялся спиной к грузовику, по борту которого тянулось полотнище: "Сельскохозяйственная артель "Труд" 1.V.33 г." А на одной стоял с резко выступившими скулами, держась за краешек гроба. Всего-то доставалось ему в жизни больше других.
Александра помнит, как прибежал младший брат Аверкия Григорий, закричал: "Батько утопли!" Кто-то в праздничный день тайком подпилил несколько бревен на мосту, и автомобиль с людьми, направляющийся на торжества в совхоз, упал в воду. Многие выплыли, а вот отцу Аверкия не повезло. Первой вытащили беременную Степаниду Ликопостову. Ее перенесли с лодки на берег и положили на траву. Мокрый, обтянутый домотканой юбкой живот выпятился горой. Аверкий в лодке с Никанором Свириденко искал отца. Когда багор зацепился за что-то, он присел на корточки, перегнувшись через борт, сказал: "А вот и батько!"
Григорий на берегу заплакал, затоптался босыми ногами на месте - Аверкий взглядом с лодки усмирил и выпрямил его. Лохматый Никанор Тихий, секретарь партячейки, наклонился над мертвым:
- Как же это ты, Иван Романович, ведь рыбак был…
Хоронили погибших с музыкой, черные ленты путались над гробом. Над селом в сторону Стукалюковского сада летели галки…