Каждое утро шел я этою галереей к обширной площадке, почти что под самым куполом, царственно венчающим прекрасный дворец и представляющим несовершенный земной двойник купола небесной тверди, созданной нашим творцом в великой мудрости его для помещения на ней светил и планет: жалким их подобием блистали на сотворенном неумелыми людскими руками, но утвердившемся чудесной помощью куполе дворца драгоценные каменья и нарочно сделанные шары, звезды и полумесяцы из золота и серебра. Каждое утро с площадки под этим рукотворным подобием великого, но недостижимого образца обращался я к толпам паломников, стекавшимся к священному месту со всего света - не только из близлежащих краев и стран, но даже из - за морей и океанов, преодолевая долгие и полные лишений и опасностей путешествия на утлых судах под надувающими изо всех сил груди свои парусами. С утра и даже иногда до вечера обращался я к несметным толпам собравшихся внизу, у подножия дворцовой башни со своим словом наставления, которое было дано мне когда - то, и которое успел я разнести по всему свету и в самые потаенные уголки его за века своего неустанного служения. И таково было обаяние слова, несомого мною, что мало - помалу овладело оно бесчисленным множеством услыхавших его людей, и стало тем самым силою, двигавшей народы к божественной истине: согласию, благополучию и просвещению во славу создателю нашему. Добродетель процвела во всей земле и непотребства уменьшились пред лицем его, и радость преисполняла всякую рождавшуюся в мире душу от самого ее первого вздоха; и все жители земные, независимо от пола и занимаемого положения - богатые и нищие, ученые и торговцы и все, играющие на гуслях и свирелях, а равно на свирелях и гуслях не играющие: поэты, слагающие стихи и художники, разлагающие великолепие окружающего мира в искусно подобранных красочных пятнах на прекрасных своих полотнах - всякий в свое время начинал испытывать неодолимое желание причаститься слову великого наставления самолично, вживе, без посредства перевирающих его людских книг и пересказов знакомых.
И служение мое стало: обращаться каждый день к этим толпам - пестрым, разноязыким; обращаться к каждому из толпы на его собственном языке, будто к единственному собеседнику: будто не стоит он, обливаясь потом под жарким солнцем на пыльной площади перед дворцом, стиснутый со всех сторон телами таких же, как и он, жаждущих причащения; и я - будто не вознесен данным мне повелением на открытую всем, несущим невидимые пригоршни песка ветрам площадку почти на самом верху прекрасного дворца, в неизмеримой дали и высоте над целою толпою и этим единственным смертным - пришедшим сюда своим добродетельным побуждением и волею; а будто сидим мы с ним на обочине, освещенной тихим вечерним светом дороги, рядом, лицом к лицу, одни в целом свете, возле небольшого костра, понемногу питаемого высохшей плотью мертвых деревьев - сидим и ведем неспешный вечерний разговор обо всем на свете - и, казалось бы, ни о чем, но разговор этот так важен для нас обоих, что закончить и, тем более, прервать его нет никакой возможности, и мы говорим, говорим - порою внимательно слушая, а порою в запальчивости перебивая друг друга; и ночь - вся еще впереди, и нам тепло от разгоревшегося костра, и нет конца нашему разговору, и нет конца жизни и радости ее, и лукавые звезды подглядывают за нами в булавочные отверстия, проделанные кем - то для своей надобности в небесной тверди, и тихо посмеиваются над нашими наивными земными истинами, что мы открываем друг другу, посмеиваются и подмигивают друг другу и нам в эти кем - то проделанные дырочки, а мы лишь видим их слабое мерцание и слышим тихий, неизвестно откуда доносящийся перезвон, будто миллионы крошечных хрустальных мошек водят свой хоровод в недоступной нашему восприятию небесной высоте.
Так говорил я со многими, встреченными мною в скитаниях - на безымянных дорогах, по всему свету. Бывало, засиживался я с каким - нибудь нищим юношей до рассветной зари, рассказывая ему о путях, что я прошел, и странах, что посетил, об истинах и заблуждениях, о жизни - какой я увидел ее и какой должно ей быть согласно нерушимой вере моей и вековому, даже недоступному для понимания смертного, опыту. Догорал костер, и мы расставались, чтобы не встретиться более уже никогда; в свете нового утра расходились - каждый в свою сторону, где, уже напрягая взор, вглядываясь нетерпеливо в пыльную даль, поджидала каждого его собственная судьба; через много лет до меня доносилась - бывало - весть, что появился в том краю великий поэт, чьи строки заставляли плакать и ликовать сердца людей, обращая их из дорожной пыли к великим небесам, мудростью их создателя вознесенным над головами, над крышами домов и дворцов, над кронами скучных земных дерев и всею скучной и тяжкой повседневностью человеческой жизни, чтобы изливалась на умирающую в этой повседневной и оттого неощущаемой людьми жажде землю - надежда. Чтобы нисходило упование на то, что есть - пусть далеко, пусть пока недоступное - что - то - помимо этого чахлого деревца за окном и кухонной утвари, покорно доживающей свой век на полках старого твоего дома, который давно оставила радость; что настанет день - и стряхнешь ты весь этот тлен со своих, вдруг развернувшихся, как крылья, плеч, выпрямишь давно и, казалось, безвозвратно согбенную спину и уйдешь, уйдешь навсегда из этой юдоли тяжкого и бессмысленного в своей тяжести труда - непрестанного копошения в земной грязи ради лишь только ежедневного ремонта, и укрепления, и бесконечного возвышения каменных стен все той же опостылевшей тебе тюрьмы, выстроенной для тебя обыденностью земного жизнеустройства, которому был ты с самого рождения продан в бессрочное рабство - соскоблив прилипшую грязь с обуви своей и оставив ее у порога, уйдешь ты к жизни новой и новой радости - наконец, навсегда.
Иные из этих: порою - поэтов, но порою также музыкантов или художников, бывали приняты с благодарностью согражданами, которым перепала от них частица той надежды, шепнулось в ночной тиши со страниц зачитанной книжки слово утешения; иные (хотя и немногие) бывали осыпаны почестями и богатством, и с благодарностью и благоговением хранились их имена народами, которым выпало иметь их своими сыновьями. Кто - то (как, увы, большинство) так и умер одиноко в безвестности и нищете, оставив только лишь след - часто единственный - на бумаге или холсте, точно выпавший из костра уголек. Но видевшие этот след, шедшие по нему с напряженным вниманием, читавшие по нему краткую изломанную историю жизни, что, сгорая сама, оставила в этих выжженых знаках горячую силу питавшего ее огня, все, причастившиеся той силы - словом ли, звуком, или изображением - навсегда получали отпечаток ее в своей душе и передавали другим - не видевшим, не слышавшим; передавали порою даже тайно, опасаясь слепой мести земных тиранов, нелепо ревнивых к тем, кто может - не спросясь дозволения - завладеть умами и сердцами их подданных.
Сила и радость от сознания великой миссии моей, прибывавшие непрестанно с первого же ее мгновения, достигали уже невиданной степени - мне благодарно подчинялись не только люди и животные, но и стихии: я призывал дожди в края, погибающие от засухи и отводил наводнения, мановением руки гасил лесные пожары, и под стопами моими, которыми я проходил по еще дымящимся пепелищам, скоро пробивались ростки новых лесов, скрывавшие черную выжженную почву с волшебной быстротой, так что на следующий год уже никто и не мог найти следов прошедшего бедствия. Вера моя, укрепившись, творила чудеса - одним взглядом и приветливым словом я поднимал смертельно больных, мановением руки исцелял и возвращал прежний облик прокаженным; одержимые бесами - как люди называли их - а для меня назывались бесы: порождения бездны внешней - освобождались от них после короткой беседы со мною; и, невидимые для людей, но хорошо видимые мною, причудливые твари исходили из одержимых, корчась, как бы от жара пламени очистительного огня, пылающего во мне. Я не мог воскресить покойников, но мнимо умершие и пребывающие в подобии смерти многие годы поднимались будто после страшного сна, стоило мне обратиться к ним. Я не знал сомнений - и все, говорившие со мною хоть раз, хоть обменявшиеся парою слов, принимали в себя эту мою неуязвимую для сомнений веру и несли ее дальше по жизни, распространяя чудную ее благодать, хотя, конечно, и с меньшей, чем у меня, силою.