* * *
Ночь прошла на удивление спокойно, без сновидений. Проснувшись и еще некоторое - недолгое - время побалансировав между сном и явью, я почувствовал себя выспавшимся и отдохнувшим; продолжать валяться в постели не было никакого смысла, и я открыл глаза. Часы на стене показывали за полдень.
Ни следа вчерашних неприятных ощущений в груди не осталось, голова была ясной, тошнота прошла. Я соскочил с постели - тело было наполнено бодростью, мысли пребывали в совершеннейшем покое: я думал, что погода сегодня не слишком хороша, но для осенней поры вполне сносна; что сейчас следует принять ванну и побриться, а затем позавтракать; что мое нынешнее относительное безделье сделает всю эту утреннюю процедуру неспешной и оттого весьма приятной; но что - сперва, конечно, посетив туалет - непременно необходимо сделать ежедневные гимнастические упражнения для укрепления мышц и создания общего здорового тонуса.
Но в этот момент я бросил случайный взгляд на постель и вдруг заметил на ней вторую подушку, откинутое и смятое одеяло, ложбинку, оставленную вторым - небольшим - телом, казалось, еще теплую. Я немедленно вспомнил вчерашний день и ночь, поздний ужин, или, лучше сказать - слишком ранний завтрак, сбивчивый вечерний перед этим разговор, вспомнил странную, будто ритуальную, близость с еще недавно, казалось, совершенно незнакомой женщиной… В голове у меня образовалась некоторая сумятица: все это - пьяный дебош, явно обыденный для меня самого и окружающих, последующее беспамятство, посещение врача… - настолько не вязалось с моим нынешним состоянием духа и тела, что впору было задуматься - не страдаю ли я раздвоением личности, а то и чем похуже. Мне вспомнились относительно недавно появившиеся в печати статьи по этому поводу, всемирно известный роман - кстати, имевшийся в моей библиотеке… Некоторое время я - забыв, разумеется, обо всем, что собирался делать - сидел на постели и тупо глядел, как вызревает серенькое мокроватое утро за окном.
На звук растворившейся за моей спиною двери я обернулся - на пороге комнаты стояла Лили: неглиже - но, видимо, давно проснувшаяся, свежая, даже причесанная.
- Ты проснулся… Хорошо, - сказала она, уселась на постель и стала натягивать чулки. - Я не хотела тебя будить.
Говорила она спокойным будничным тоном, беззаботно, почти весело, но, глядя на ее склоненную - в погоне за убегающими складками на чулках - спину, я снова подумал, что весь вид ее, сидящей и поправляющей чулки, здесь, на неубранной постели в просто обставленной спальне самой обыкновенной квартиры на столичной окраине, нисколько не был будничным - они не связывались совершенно, абсолютно, как будто взъерошенная от осенней сырости ворона, разбив клювом стекло, залетела сюда и уселась, роняя капли с мокрых перьев и оставляя на простынях грязные следы когтистых лап. Я снова почувствовал, что конечно же знаю ее - ибо есть непередаваемая словами, но совершенно отчетливая разница в ощущениях от присутствия совершенно незнакомого, чужого человека и человека - пусть смутно, пусть когда - то давно, но - знакомого. Мне думалось, что она выглядела бы естественно в каком - нибудь цыганском таборе, ночью, у костра, но - в одиночестве, как мне казалось, в таборе невозможном; значит, что - то вроде семьи степных кочевников - жена, или, скорее, дочь вышла поздним вечером из шатра - но когда, при каких обстоятельствах я мог встречать ее? Или это мои ушедшие в прошлое фантазии обрели уже для меня большую реальность, чем действительные события моей богатой ими жизни - вследствие болезни? или, скажем, невоздержанности? И встретил я ее где - нибудь там, в колониальной миссии: может, работала она там так же, как и я - по найму, мы сошлись, как это часто бывает в таких случаях, без особой любви, просто от одиночества, в отсутствие выбора, но - привыкли друг к другу, вместе вернулись назад, потом переехали сюда…
Почувствовав мой взгляд, она сначала замерла и несколько времени - пока я предавался своим размышлениям - сидела в напряженной позе, опершись руками на край постели; затем повернула голову ко мне: взгляд ее уже не был ни беззаботным, ни будничным - она смотрела на меня так, будто чего - то ждала.
- Рассказывай, - вздохнул я.
Время, верно служащее для всех твердой и прямой дорогою, перестало держать меня на своей каменистой спине, покрытой пылью веков - я утопал в нем, будто в зыбучем песке, проваливался сквозь него, оказываясь неожиданно для себя то в одном, то в другом пласте его бесконечной толщи, и вместе с наползающими на меня одновременно с разных сторон пластами времени менялись и декорации реальности - или того, что мы принимаем за нее.
Ну - разумеется: не было никаких колоний - вернее, были, только во времена, когда я ходил дорогами тех краев, здесь, на этом самом месте - где стоит дом, в котором теперь сидели мы на противоположных краях неубранной с ночи постели, спиной друг к другу - шумели дикие леса, и даже следов человеческих было еще тогда не найти меж вековых деревьев и на песчаных отмелях тихо бормочущих никем покуда не слышимые сказки ручьев - около трех тысяч лет назад. Я слушал Лили - другого ее имени я все равно не знал - и рассказы ее мешались с моими воспоминаниями - действительными и - как оказалось - мнимыми; я узнавал от нее о наших с нею встречах, и узнавал ее в своих, казавшихся мне бредом сновидениях, - такою, какой она была тогда. Я вспомнил ее лицо, освещенное пламенем придорожного костра - с черными, будто покрытыми запекшейся кровью устами, просившими у меня тогда помощи, а затем бессовестно обманувшими - возможно, чтобы спасти от чего - то себя, или меня: возможно от чего - то преждевременного, исправить свою торопливость, или какую - то оплошность. А может быть, просто поняла она тогда, что ничем, ничем уже не смогу я помочь ни ей, ни ей подобным - просто не пойму ее, косный мой ум не вместит того, что она хотела поведать мне; а может, увидела просто, что видимое могущество мое - уже подходило к концу, что уже иссякала понемногу данная мне и, быть может, небережливо растраченная сила, что уже истекало время, отведенное мне для моего служения, и тот, кто более меня, уже готовился явиться в мире мне на смену, а может, и чтобы поправить то, что я сделал не так, неправильно, или недостаточно - чтобы дать верное направление и указать новый верный путь… К чему только? - Этого я теперь уже не мог сказать, хотя в нынешней своей жизни знал это хорошо: годами мне вколачивали в голову перевранные - случайно или намеренно - и тем умерщвленные слова древних книг, годами ходил я в храм его, где пел ему хвалу, не зная, не помня - кому возношу я ее, и не чувствуя в душе подлинной благодарности или любви… Любить… - этим многие века я увлекал людские сердца, готовя их для его прихода, а теперь, когда пришел он и незримо воцарился в них - сам я потерял этот живой огонь, которым был наполнен, остались внутри только мертвый холод, да пустота, да чудом сохранившаяся горстка отсыревшей золы, как в топке старой и ржавой чугунной печки, давно выброшенной на свалку…
- Не сам, - прервала меня Лили.
- Что?
- Ты не сам потерял его - свой огонь, хотя и не сам приобрел, конечно… Правду сказать, тебе его выдали - как выдают оружие солдату, чтобы он сражался им и принес победу и славу пославшему его. А солдату… Что же - когда его полководец во славе своей празднует добытую его войском победу, солдату достается нечто поважнее - жизнь. Но оружие, выданное солдату, он обязан затем - сдать, - она немного помедлила и продолжала: - Только воин - оружие имеет свое, собственное, и отнять его можно только вместе с жизнью…
Да… Да - была она права: из мертвого, пересыпаемого ветром по дорогам видимых и невидимых миров песка, невесть от чего и как зародился я в незапамятные времена, и камень, мертвый камень наполнил я подобием жизни, что впитал, когда родился и рос. Только вот не было у меня никогда того, что от рождения дарится истинным кротким детям живой земли - просто так, как дарится ребенку его первая одежда: кипящей силы жизни и радости бытия. Не нужны были они мне, когда бездумно и неосмысленно существовал я, неведомо кем и для чего помещенный в свой исполинский каменный кокон, и тем более не нужны - когда также неизвестно зачем и почему я вылупился из него и, наполненный нездешним огнем, был отправлен исполнять свою службу: которая была мне дана - а я, как настоящий солдат - без размышлений и колебаний принял ее и стал служить с ревностью, со рвением, по - прежнему не задумываясь: к чему она, закончится когда - нибудь или нет, и если закончится, то чем, и - главное - что со мною будет после?
- Человечество было ведь настолько неизобретательно, - продолжала между тем Лили, - что за всю свою историю выдумало только четыре главных дела: копаться в земле, добывая и взращивая ее плоды; обмениваться друг с другом плодами, что дает земля, стараясь взять - побольше, а отдать - поменьше; утверждать свое превосходство над другими, и присваивать себе плоды земли, просто отнимая их и убивая тех, кто владеет ими; а также учить и объяснять, почему все так происходит и почему такое устройство человеческих дел - правильно. Все остальные человеческие дела либо второстепенны, либо производны от этих четырех.
Ты, к сожалению, принадлежишь теперь незримой касте воинов, то есть тех, кто стремится утвердить свое превосходство над другими, или природою… или просто - самим собой…