- В общем-то, конечно, случайно… - задумчиво повторила она, как эхо, и Глеб открыл было рот, стремясь задать сразу все вопросы, спутавшиеся в сознании, но мадам Петухова уже споласкивала третий фужер, запылившийся и помутневший от сухих капель, и наливала себе вина, да так щедро, будто собиралась осушить кубок за здравие короля. Она отпила глоток, вытерла губы лиловой фланелью халата и пообещала Филиппу ад, всерьез и надолго, ибо если кто и был виноват в Аниных страданиях, по мнению Насти Петуховой, так это ее славный жених, который посмел разделить вину поровну промеж всеми.
- Он слабый человек, он в этом не исключение среди прочих, но столько лет мусолить одно и то же… - Мадам запустила обе пятерни в волосы, но непослушные осветленные завитки уже не сложились в ладную прическу, а распушились по-дикообразьи в разные стороны, моментально отозвавшись на смену настроения.
(Зачем женщины хотят быть химическими блондинками, зачем мир стоит на трех китах, первый из которых любопытство, третий - delirium, а второго каждый выбирает себе сам…)
Мадам как будто все помнила и все знала, и не гнушалась блеснуть своей осведомленностью, хотя не сразу, сначала потянула время, ударившись в воспоминания о том, как он не вернул ей пару бесценных альбомов, что-то вроде Антуана Ватто или Веласкеса, - но это было так давно, а славная компания успела состариться, и грызться по мелочам неприлично. И разумеется, Глеб должен знать: никто из его семьи не виноват в смерти Ани, только вот бабуля очень переживала, и рассудок ее временно помутился.
- Ты ведь знаешь, бывает так, что живым не могут простить то, что они живы, а кто-то любимый умер. Разумеется, не на словах, но этим пронизана каждая молекула вокруг. Это даже грех - так обожать, но матерям прощается, для них это обычно… Если б ты знал, как твоя мама тогда натерпелась. Мы тогда очень тесно с ней общались. Она чуть с ума не сошла… на девятом месяце, а тут такое… Элечку тогда ждала. Да, жутко, когда вот так погибают, в двадцать пять лет… но нельзя же так мучать при этом живых. Ленка ходила вся мокрая от слез, хоть выжимай, как тряпку. Веришь, - я прихожу, а она сидит, голову опустив, и рыдает, и на пузе у нее уже чуть ли не лужа. Нет, это уже патология. А ведь всякое могло случиться с ней и с ребенком! А бабуля ваша знай причитала: "Анюточка, цветочек мой, моя самая любимая девочка…" Господи, тогда в ужасе, в суматохе это казалось естественным. Но потом с бабушкой приключились совсем мрачные вещи. С Леной она держалась холодно, я бы сказала, иезуитски надменно. Она как будто омертвела, обледенела, все вокруг казались ей недоброжелателями. Рвала в клочья какие-то письма, со сна подолгу сидела на кровати и глядела в окно тусклыми глазами. Однажды вдруг оделась, пошла в соседний дом к старой знакомой - а дом этот давно снесли, там еще печки-голландки стояли. Пришла, говорит: "Затопи!" Ей, разумеется, отвечают: "Машенька, золотко, сейчас лето…" Бабка не внемлет. Что делать - затопили, все-таки прихоть больного человека. И возвращается она - взгляд сумасшедший, веки темные, зрачки огромные, как будто воронки, уходящие вглубь, - а в подоле зола. Она эту золу себе в постель высыпала. Потом мне объяснили, что зола - знак покаяния и смерти, что-то в этом роде. В общем, умереть хотела Мария Ксенофонтовна, точнее, не жить. Никакие дуновения жизни ее не трогали. В роддом к Ленке не поехала, на ляльку поначалу почти не смотрела. Да и на Каринку, впрочем, тоже… Ну потом бабушка ваша оправилась, все пошло своим чередом… Но я б на месте Леночки тогда свихнулась бы… Хотя надо ли тебе об этом знать…
- Отчего же не надо? - поежился Глеб. - Надо.
Хотя он уже понятия не имел, что ему нужно знать, а чего не нужно, он только чувствовал неясную опасность, исходящую от мадам Петуховой, как от слов, сказанных с неласковым лицом: "Мне нужно кое о чем с тобой…" Сейчас он мог услышать любую версию семейной истории, которая вполне подтвердит его худшие опасения, и тогда черное зерно прорастет в нем и не хватит духу не поверить маленькой истеричной женщине, чьи щеки в кровяных узелках уже успели порозоветь от выпитого.
Он и раньше подозревал, что мать была не на первых ролях у бабки. Доведи эти догадки до бабушкиного слуха - она в гневе заработала бы апоплексический удар, и нет таких слов, чтобы объяснить тонко и безыскусно ее оплошность, слепоту, жестокость, наконец; в воспитании сам черт ногу сломит, и если одно дитя, пусть даже распутное, и лицом выдалось, и талантами, а другое - просто чистенькое и старательное - какой бог тут ниспошлет справедливость. Одно оправдание и объяснение на все случаи жизни: время было тяжелое, не до изысков, дети здоровы и не в лохмотьях - и то ладно.
- Да, Аня была любимой дочкой, - не унималась мадам, закурив белую сигарету толщиной со спичку, возмущавшую Глеба своими пропорциями, а Ларочка уже с интересом внимала этой пристойной сплетне. - С одной стороны, баловням родительским часто туго приходится в жизни. Но Аня как-то раз и навсегда впитала в детстве спесивый гонорок, плюс к этому общительность, доходящая до всеядности, и внешность, конечно, неплохая, чего уж там… Она умела закрутить вокруг себя карусель. В обаянии ей было не отказать, оттого и прощалась истеричность, капризы по мелочам. Она умела перевоплощаться, могла изобразить замухрышку, матюгнуться в очереди, зарыдать оттого, что не лежала прическа, могла быть холодной стервой, а иногда - симпатяшкой и умницей. Не поймешь, какой она была на самом деле. Да и надо ли понимать… Я боюсь показаться предвзятой, но я целиком и полностью за твою маму.
- Ну ты прямо как на партийном собрании - "за", "против", - весело проворчала Лара, а мадам вопреки своей манере взахлеб парировать даже не посмотрела на дочь.
- Да, Глеб, тут, как ни крути, ситуация скользкая.
- Знаю, - быстро вставил Глеб, чтобы мадам не замялась ненароком на деликатной теме, - отец… и все такое.
- Да. Я единственный раз видела Аню озадаченной: когда ее… гм… они с твоим отцом расстались, в этот период. Ну для любой женщины это не подарок, но тут, понимаешь, ведь сестра родная вроде как вовремя подоспела, так для нее выглядело. И жили-то тогда на виду у всех, ничего не скроешь, и, на беду, Мария Ксенофонтовна тоже была в курсе. Для нее все было однозначно: уводить женихов подло, и все тут. Тем более что она лелеяла надежду, что Аннушка выйдет замуж, остепенится, и вроде только-только у нее все наладилось - и сразу полетело в тартарары. Как было втолковать бабуле, что не всякий мужик, что кадрит ее дочь, собирается вести ее под венец. И отец твой ни о чем таком не заикался… Я подозреваю, что Аня подогревала бабулино неудовольствие, сама того не осознавая. Плач по ночам и так далее. Но что можно было придумать глупее, как пилить Ленку за то, что перешла дорогу родной сестре?! Аня показательно рыдала, а сама ведь уже успела забеременеть от Фили. Бред!
Глеб предпочел промолчать. В конце концов, с какой стати ему придерживаться исторической достоверности, до которой ему и дела не было. У каждого свой мальчик для битья, и пусть себе с ним воюют… Однако он злился на свою наивность, с которой полагал, что сложит полную картинку из недосказанных кусочков. Не тут-то было - каждый норовил нарисовать свою, и ведь это можно было предвидеть, и дело не в бреднях мадам Петуховой, а в том, что ему уже никогда ничего не понять в старой сказке про Аню-царевну и всех ее богатырей…
- Папаша запал ей в душу. Дальше, - неожиданно для себя потребовал Глеб.
- А что дальше… Я свечку не держала. Я помню только, что он оказывал на нее какое-то нервно-паралитическое действие. Она при нем заикалась, недоговаривала фразы, становилась грустной и неловкой, смеялась невпопад. А впрочем, это могли быть ее обычные игры, она хорошо входила в роль, даже слишком. И вот что удивительно - все было при ней, и мордашка, и стать, и голос, и всегда в центре внимания, мужики за ней вроде бегали, а счастливой ее было не назвать. Как принцеску, у которой всего завались, а она хнычет по наливному яблочку на золотом блюдечке, да так хнычет, что готова подохнуть от тоски.
- Мам, не говори банальностей, - вставила Лара, подмигивая Глебу и сигналя, что, мол, хватит, на сегодня все, сворачивай тему, а то мамуля что-то раздухарилась. - Давай лучше торт достанем.
- Так доставай, - не повела бровью мадам и, невозмутимо накатив себе в очередной раз полный фужер, продолжала. Говоря, она преображалась, расцветала, и ее подвижное круглое лицо уже не напоминало Глебу толстую и дураковатую физиономию солнца из старинной детской книжки-раскраски, в которой стихии сказочно одушевлялись и вели меж собой плохо рифмованные диалоги.