Однажды ею было сказано: "В школу сегодня не ходи" (уже во втором классе). И в тот день заблудившийся немецкий самолет сбросил зажигалки, и школа загорелась. Детей, правда, спасли всех. Но вот второкласснику Юрке Бурову велено было не идти. Может, как раз его бы… А так - остался ему весь привольно лежащий на песчаных холмах город; деревня Крапивенка; речка с затонами, где щурят - хоть руками бери; поле, лиловое от люпина; лес, где под дубом валялся, ощерившись, белый лошадиный череп: пока мужики окашивали поляны, медведь задрал копя.
Возможная встреча с медведем не пугала. Драка с мальчишками - тоже: сам первый лез. А вот тот, другой медведь, которому мужик отрубил лапу и который пришел ночью к его дому:
Все села спят,
все деревни спят…
Одна баба не спит, -
этот - из ночи, из тьмы, невесть почему знающий, что делает старикова баба, спеша и озираясь на черное окно:
Мое мясо варит…
Мурашки по телу. И под одеяло с головой!
Бабка была не как все. На нее на улице с опаской оглядывались. Но и ходили тайно, шептались с ней в сенях, а то в ее светелке.
Юрка хотел знать, но слушать не смел.
А когда бабушка пела (пела слабенько, не то что мама - той голосу на троих отпущено, да редко кто его слыхивал) - вот то Юрка любил. И даже хотел допытаться - о чем? Пела, например, обращаясь к матери, с умыслом:
Что не ястреб совыкался с перепёлушкою,
Солюбился молодец с красной девушкою.
Проложил он путь-дорожку - перестал ходить.
Проложи он худу славу - перестал любить.
- Полно вам, мама, - слышал Юрка всегдашний материн жалобный отзыв. И спрашивал бабушку:
- Расскажи про этого… ну, про ястреба.
- Про ястреба - не диво, - говорила бабушка и поглядывала в мамину сторону, - я вот тебе про лебедицу расскажу.
Она отводила внука к себе в светелку (вообще-то ход туда был не свободный, бабка не такая уж была простая). В крохотной этой комнатушке при сенях было чисто этакой старушечьей чистотой - все старое, да мытое. Там по стенам висели пучки травы, под окошком стояли бутылки тоже с травяным, пахучим. Бабушка усаживалась на низкую деревянную кровать (еще покойный дед сколотил) и, обняв мальчонку и покачиваясь, плела старинную сказку-старину, что-то теряя в ней по пути, что-то отдавая свое.
- "Был у короля сын - Иван-королевич. Вот поехал он на охоту. Только до речки доскакал - выходит ему навстречу девица. Да такой красоты, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать. Полюбилась она королевичу, и решил он на ней жениться.
- Пойду к тебе в жены, - говорит красавица, - только дай клятву, что никогда - ни в горе, ни в радости - не спросишь, кто я такая.
Поклялся королевич, и зажили они счастливо.
Долго ли, коротко ли - стал он замечать, будто жена его чем-то озаботилась. Да еще - стала часто на речку ходить. Вот один раз на вечерней зорюшке вскочил он на коня да к речке прискакал. Глядит, а на берегу сидит его жена-красавица, белых лебедят из рук кормит - приговаривает:
Дитяточки мои лебедяточки,
Чистой водицы попейте.
Отборной пшеницы поклюйте…
А на траве белые крылья лежат. Взял королевич да и сжег эти крылья - до перышка - и говорит жене:
- Вот кто ты есть? Допытался я.
И только сказал, а на том месте и нет никого".
- А кто же она была-то? - спрашивает Юрка.
- Кто-кто… - вдруг недовольно отзывается бабушка. - Видно, мал ты еще, чтобы сказки тебе сказывать.
* * *
Детскому пониманию доступно почти все, что и взрослому. Только ощущается таинственней, а проявляется обнаженней.
Он помнил, как хотел власти. Безраздельной. Мальчишки против этого устоять не могли. Он придумывал игры; самолично и вполне справедливо делил свое войско на отряды (если игра на "кто - кого"), наказывал виновных. Когда стал старше, не уступил места атамана тому, кто поумнее (ведь именно так чаще всего кончают мальчишечьи вожаки, которые держатся на силе и инициативе!), а сам стал "поумнее", и решать всякие споры: как теперь сложатся наши отношения с немцами, скольких правителей обманул в свое время Талейран… - прибегали опять же к нему.
Школа отделила его от теней, шорохов в углу. Она внесла свой вклад реального, размеренного, организованного. Потянули и себя организовать, свои дела, а потом даже мысли (когда они появились).
А что до Талейрана…
"О, мадам! - сказал этот лукавый старик госпоже де Гемюза. - То, как проходят первые годы нашей жизни, влияет на всю жизнь…"
Да, да, Талейран, бедняга, до четырех лет жил у кормилицы, пока не упал с высокого комода, куда эта почтенная женщина посадила ребенка и откуда забыла его снять. И вот - страшная хромота на всю жизнь. Но это - лишь телесные страдания, а дело не в них. Отнюдь не в них. Надо же когда-то освободиться от этого жалкого сидения на комоде, когда никто не помнит о тебе, но освободиться, не свернув шею. Не падать больше! Пусть другие падают.
Но все это не имеет отношения к Юрке Бурову и к его городку - Крапивину-Северному.
Бабушка поздним вечером, почти ночью, топит лечь. Красный свет угольев и - огромная черная, с оранжевыми краями тень. Где это видано - кухарить ночью? "…Мое мясо варит…" Восьмилетний Юрка проснулся и глядит с большой кровати, где он спит теперь (мама на фронте, она медсестра). Темные руки расправляют тусклый, высушенный на солнце травяной стебель, губы шевелятся едва внятно: "Вода-водица, река-царица, заря зорица, соймите тоску-кручину и уносите за сине море, в морскую пучину".
Травины ложатся в чугунок, и - нежный дух поля, дождя, лета.
"Как в морской пучине сер камень не вставает, так бы и тоска-кручина к ретивому сердцу не приступала и не приваливалась, отшатилась бы и отвалилась…"
Юрка, кажется, от рождения помнят эту траву, возвращенное ее запахом время лета, - память солнца на коже, ветра в подоле рубахи, когда он, еще маленький, босой и бесштанный, шел меж картофельных гряд в поле: тогда была неясная мечта - уйти от этого огорода, кольев, крапивы, кур, загадивших всю землю, - уйти в синий лес, что за полем. Там, говорят, волки.
Потом, уже в отрочестве, странные эти причеты, черная бабкина тень, ее неровные, оранжевые, похожие на крылья, обгрызенные края и красные уголья - порхание и промельк в них - стали четкой картиной желаемой красоты и тайны. Захотелось оставить это для себя, чтобы всегда можно было сюда вернуться. Купил детский набор акварели и кисточку, раскрыл школьную тетрадь: красное густо брошено на лист. Там теплился, жил огонь. Но не он один: за пределами листа было еще что-то, что отбрасывало черную тень с неровными краями. Тень ни от кого. Кто-то (или что-то) - за кадром.
Он был счастлив находкой, долго сидел, зажмурившись и смакуя эту тень от неизвестности. От судьбы. Как предчувствие. И - мурашки по спине.
А когда открыл глаза, подсохший рисунок поблек, четко проступили тетрадные клетки, на которых должны были стоять цифры или буквенные их, алгебраические изображения.
Юрка попытался восстановить в памяти ночь, когда он глядел на пламя печи, на скрюченную бабушкину фигурку над травами, среди пламени. Но - все ушло из памяти, из сердца. Попытка перевести в искусство - убила! Будто он предал что-то. Думал, что это от неудачи. Много позже узнал: это - в природе искусства.
Юрка не пробовал повторить опыт, затаился, боясь мертвящих рук своих. Но он не был слабым человеком, двенадцатилетний Юрка Буров, потому не отчаивался, а уговаривал себя: потом. Все потом. Все вернется преображенно.
И вернулось. Но это уже другой сказ.
Школа стояла на окраине, так что ходил Буров через весь город (от окраины до другой), ходил - в радость.
И с некоторых пор неотступно шагал рядом некто Костя Панин - аккуратный, подстриженный человек одних с Юркой лет. Оруженосец, что ли. Костя этот появился и школе чуть позже. Юрка посмотрел на него и увидел вдруг, - а может, показалось, - за ним лиловая тень. Однотонная, без оттенков и резко очерченных краев, скучная, но - тень. У других и такой не было. То есть цветной.
Шел урок. "Хм! Лиловая тень, - думал он. - Ерунда какая-то. А вернее всего - показалось". Оглянулся. Костя Панин сидел за последней партой в том же ряду. За спиной, на желтой стене, ясно лепилась лиловая тень. Юрка кивнул парню, тот свел брови и чуть растянул губы. Сосредоточенный человек и опасливый: боится обознаться, - а вдруг не ему кивнули?
Но уже на перемене подошел спросить что-то про учебники, а домой шли вместе.
Возле Юрки всегда была толпа, но по дороге она рассасывалась. Костя дотопал до самого Юркиного дома.
- А сам-то ты где живешь? - спросил Юрка.
- Я? Я… Да возле школы живу… пока… Мы снимаем.
- Надолго к нам?
- Не знаю… Как повезет.
Он не хотел говорить, и Юрка не стал пытать.
- Зайти за тобой утром? Я рано встаю, - спросил Костя.
- Валяй.
И он зашел. Маленький серый паренек (серые глаза, серая кожа, серые волосы). И стал заходить за Юркой в школу и тащиться через город после уроков. Далековато, конечно. Зато безопасно: кто тронет Юркиного друга?! А тут, кажется, пределом жизненных посягательств было (пока) - "не тронь".
Говорить особо не говорили, будто присматривались, принюхивались.
У Юрки был отличный перочинный ножичек - еще довоенный. Нож брался за кончик, бросок, и - вжжих! - этот же кончик впивался в дерево. Нож вибрировал напряженно.
- Хочешь, кинь!
- Я не умею, - ответил Костя.
А через несколько дней по пути в школу сам спросил:
- Дай-ка теперь.