- Обнаженная, стало быть, натура?.. - ухмыльнулся Филимонов.
- Именно так. - серьезно сказала Ольга. - Обнаженная натура…
- Ну ты дурашка жалостливая! Хочешь, мы ему сообщим, что ты за границу уехала? А еще лучше - в аварию попала, во! Так и так, мол, любимая ваша, переходя дорогу в неустановленном месте и находясь в состоянии алкогольного опьянения…
- Про опьянение не надо… - поморщилась Ольга.
- А-а! - хлопнул в ладоши Филимонов. - Браво! Удивляюсь я вам, женщинам! Все-то вы о хорошем впечатлении печетесь, все-то заботитесь, как в гробу выглядеть будете…
Глава 2
"Любимая ни в чем не виновата…"
Ударили в дверь вежливо, но твердо.
Родионов пошел открывать.
На пороге стоял Кузьма Захарьевич в полном спортивном снаряжении с секундомером в руках. Родионов все понял, подчеркнуто равнодушно зевнул и сделал вид, что отходит. Однако, отступив на один шаг, он кинулся к двери и попытался быстренько ее захлопнуть, но полковник крепко уперся в нее кедом. После нескольких мгновений сосредоточенной молчаливой борьбы Пашка сдался.
- Может, не стоит форсировать, Кузьма Захарьевич? Может, завтра все-таки?.. Да и погода…
- Жду на крыльце через две минуты, - строго приказал полковник и добавил помягче: - Погода благоприятствует.
- Ладно, - вяло согласился Пашка и стал облачаться.
Они побежали в парк.
В прошлый раз, когда полковнику удалось заманить его на безлюдные дорожки парка, где они, резко меняя направления и маршруты, целый час плутали меж деревьев, Пашку особенно раздражала бесцельность их совместного бега. Теперь же ему было абсолютно все равно, куда бежать, и думал он совсем не об этом. Душу тяготил предстоящий поход к давнему другу в роли бедного просителя.
- Раз, раз, раз-два-три-и… - время от времени задыхающимся голосом командовал полковник, забегая сбоку и подстраивая ногу.
Потом в течении получаса на тренажерах, сваренных из водопроводных труб и установленных на полянке, они отработали систему упражнений, придуманную полковником.
Кузьма Захарьевич был строг и сосредоточен.
- Запомните, Павел, на всю жизнь, - в коротких перерывах учил он, - физкультура и спорт - вот два основных кита… Два, так сказать, крыла человека мыслящего…
- Жаль, козла нет, - сорвавшись с брусьев и шмякнувшись об землю, поддержал спортивную тему Павел. - Я в школе любил через козла кувыркаться… Однажды чуть шею не свернул.
- Теперь сто отжимов на кулаках, - приказал полковник.
- И все-таки, Кузьма Захарьевич, мне кажется, что излишнее физическое развитие ущемляет мысль… - проворчал Пашка, нехотя опускаясь на землю.
- Мысль вторична, Павел, - твердо сказал полковник. - Запомните это на всю жизнь… Раз - два - три-и…
Отжались пятьдесят раз и полковник объявил краткую передышку. Легли грудью в траву и, чуть отдышавшись, Кузьма Захарьевич вдруг сказал:
- Литературные занятия, Павел… Ну-ну… Я, честно говоря, сперва относился к этим вашим занятиям с уважением, но теперь по здравому рассуждению, отношусь к ним с подозрением…
- Но ведь, Кузьма Захарьевич, возьмите Пушкина, Толстого…
- Я и к ним, Павел, после всей этой свободы слова и телевидения, отношусь с подозрением. С большим подозрением, Павел, - добавил Кузьма Захарьевич веско и значительно. - Я вообще с некоторых пор отношусь к перу с подозрением, если не сказать резче из уважения к вам…
- Но ведь тут надо отделить зерна от плевел, - возразил Родионов.
- Нет, Павел, в этой вашей литературе нельзя никак отделить зерна от плевел. Смута и вред, вот что получается…
- Вы, Кузьма Захарьевич, говорите слишком ортодоксально. Так может говорить святой человек. Конечно, литература и вообще искусство, это прежде всего страсть, то есть плевелы. Но ведь и зерна есть…
- Я так думаю, Павел, что вреда все-таки гораздо больше в книгах, нежели пользы. Не перекрывает польза вреда, вот что главное…
- Тогда вам самое время Евангелие читать, Кузьма Захарьевич…
- Я и не читая знаю, что это миф.
- Отчего же миф? Вы почитайте сперва…
- Я и не читая убежден! - возразил полковник. - Вперед! Пятьдесят один, пятьдесят два…
Когда выбегали трусцой из парка какой-то агрессивный старик попытался натравить на них собаку, но та не шевельнулась и они благополучно миновали ворота. Выскочив на дорогу, Павел едва не угодил под стремительную ярко-красную машину, молнией чиркнувшую мимо. Кузьма Захарьевич запоздало придержал его за футболку.
- Корвет! - определил Павел, задумчиво глядя вслед удаляющейся машине. - Дорогой автомобиль, Кузьма Захарьевич. Американская мечта…
- Вот бы с кем сразиться! - мечтательно произнес полковник, тоже провожая взглядом машину. - Каков он, американец-то, в честном бою? Вот что любопытно… Мы, русские, нация военная, Павел. Без войны, брат, как бы это ни кощунственно звучало, мы пропадаем, вырождаемся, спиваемся. Я даже выскажу такую страшную мысль - только война может нас спасти. Мы не любим мелких дел, жаль на них тратить жизнь… Вперед, Павел! Раз-раз-раз-два-три-и…
Бежали грудь в грудь, словно соревнуясь в выносливости, а когда подбежали к крыльцу и остановились, чтобы отпыхаться перед тем как войти, Кузьма Захарьевич, отведя глаза, попросил:
- Там, Павел… У-ух… Буфет. Надо бы… У-уф… Помочь.
- Не стоит, Кузьма… Эх, Захарьевич. Склока будет. Я вам. Свою долю, фу-у… Уступаю. Плата за тренерский. Ох-х труд.
Дома полковник отправился в свою комнату "добирать гантелями", а Родионов закончил спортивное утро пляскою под холодным душем.
Растираясь полотенцем, он думал о предстоящем деле. Опуская мысленно все возможные щекотливости и неловкости, Родионов выстраивал приемлемую схему своего визита.
Побольше непосредственности и естественности. Нужно представить дело так, будто речь идет о сущих пустяках. Мол, есть у него десяток других вариантов, но он почел делом чести обратиться именно к старинному другу… А может быть, так - шел, дескать, мимо, дай, думаю, заверну, да и, кстати, нет ли у тебя такой-то суммы, ненадолго… Временная заминка, средства в обороте, а тут понадобилось немного наличными… Нет. Не подходит. И дурак поймет, что не может быть у меня никакого "оборота", а уж тем более искушенный Гриша. Скажу прямо - Гриша, дай денег взаймы, на тебя последняя надежда…
- Вот ты, Гриша, спрашивал, нет ли у меня какой нужды, - тренировал Пашка свою речь, одеваясь. - Есть нужда. Есть, брат, крайняя и позорная нужда!..
Не без робости пробирался он к шикарному недавно отстроенному подъезду между припаркованными, сплошь иностранными автомобилями. Какое-то общее настроение погибельной роскоши, торопливо растрачиваемого шального добра, чувствовалось в этой уличной выставке, в излишестве никеля, тонированного стекла, лакированных обтекаемостей. Родионову казалось, что сейчас все это в один миг может рассыпаться, сгинуть, исчезнуть без всякого следа… Однако почему-то не рассыпалось, стояло, самодовольно посверкивая на солнце.
Раскормленный охранник у входа, не обратил на него никакого внимания и даже не потребовал документа, вероятно сразу определив, что Родионов не опасен. Пашка поднялся по мраморной лестнице бывшего райкома, долго искал в коридорах дверь с вывеской офиса Гриши Белого.
Мельком скользнув взглядом по напряженной фигуре Родионова, молоденькая красавица-секретарша с презрительной вежливостью сухо сообщила, что босс будет только к вечеру, часам к пяти, но вряд ли сможет его принять. Эта заминка обрадовала Родионова, потому что еще поднимаясь сюда по лестнице, он растратил всю свою накопленную решимость.
- Ну что ж, - сказал он бодро. - К пяти так к пяти. Жаль.
Он поскакал вниз по лестнице, испытывая такое облегчение, словно заветная сумма была уже у него в кармане.
Теперь нужно было убить время до пяти вечера и он отправился в редакцию.
Там было почти пусто, только в коридоре какой-то серенько одетый посетитель сидел на краешке дивана, курил сигарету без фильтра, стряхивая пепел себе в ладонь. Увидев Родионова, он вскочил с места. Нелепо вздыбилось на нем драповое осеннее пальто. Коротковатые брюки с пузырями на коленях открыли горестную полоску тела между нижним краем штанин и серыми шерстяными носками.
Аскетическое презрение к внешности. Спецодежда графомана.
- Вы ко мне? - без всякого выражения осведомился Родионов, позвякивая ключом и отпирая дверь. - Заходите. Извините, я опоздал…
- Не имеет значения, - сказал аскет, проходя в комнату.
И Родионов, еще раз мельком взглянув на него, согласился, что тот, пожалуй, прав. Очевидно время, как и внешность, не имели для него никакого значения.
- У меня стихи. Вернее, стихотворение, - сказал человек, вытаскивая сложенный вчетверо листок.
- Вообще-то мы к стихам не очень, - начал Родионов, протягивая к листку вялую руку.
- Ну хорошо. Я пойду, - сейчас же согласился автор.
- Постойте! - спохватился Пашка. - Нельзя же так… Вы же пришли, ожидали…
- Не имеет значения…
Родионов растерялся. В первый раз встретил он человека, столь равнодушного к судьбе своего творения.
Он развернул листок и ему сразу, с первого взгляда стихотворение понравилось, хотя он еще не прочел ни слова. Четыре прямоугольника строф, аккуратных и ровных. В этом уже была какая-то законченность и твердость.
Форма.
Издалека, от самого заката,
Бьет океан волною лиловатой.
Любимая ни в чем не виновата,
Любимая ни в чем не виновата.