Он сел к столу, стал перебирать старые рукописи, самые первые страницы, написанные еще год назад, когда только-только зародился в нем замысел повести, и не было еще никакого движения сюжета, так только, отдельные впечатления, наброски… Городские пейзажи, пустыри, прорехи…
Сюжет, как растерянный сельский недотепа стоял и чесал затылок, не умея перейти улицу на перекрестке. И все-то вокруг было картонным, ненадежным… Невесть откуда взявшиеся люди успели уже отчасти населить этот город и чуть-чуть пообвыкнуть в нем. Но и они косились на шаткие, заваливающиеся на бок дома, стукались лбами в выросшие из-под земли заборы, вехи и столбы, грозились и ругались.
Они всячески досаждали Родионову, толпились перед ним, как убогие нищие на паперти, нагло совали ему в лицо свои уродства и язвы. Несчастные, обиженные им калеки.
Он согнал их в кучу и повел из заколдованного мертвого города в чистое поле, но и здесь, в чистом поле, ждала их унылая и безжизненная местность. Народишко, напуганный неожиданной облавой, сбился в робкий табунок, сгрудился на берегу глубокого карьера, наполненного рыжей водой. Кажется, шел холодный мелкий дождичек.
Они еще еле ходили, а он уже попробовал обучить их плавать самостоятельно и без поддержки, но все попытки заканчивались паническим барахтаньем, они тонули в холодных хлябях, вопили и пищали, и тогда приходилось срочно выдумывать и подсовывать им под ноги искусственную мель.
Недовольные, злые, вымокшие как массовка на съемках батального фильма, разбредались они по спасительному берегу, палили костры, сушились.
Родинов жалостно и брезгливо вглядывался в их увечные и хромые фигуры, в их стертые, едва намеченные лица. А они сутулились еще больше и вновь разбредались, стесняясь своей недоделанности, недоразвитости, бормоча что-то под нос и не решаясь заговорить в полный голос, ибо все до единого были еще неумны, робки и гугнивы.
Странно, что из этого студня кое-что все-таки вышло, в который раз удивлялся Родионов, раскрывая папку с последними вариантами, где все уже звучало почти в лад, жило весело, жадно и самостоятельно. И какое разительное несоответствие с первоначальным замыслом…
В дверь поскреблась Наденька.
- Не заперто! - крикнул Павел. - Входи, Надюша… Лис сытый, можешь не беспокоиться.
- Жабу старухину кормили? - спросила Надя. - Опять, небось, забыли…
- Пол-батона скормил, - сказал Павел. - Это, Надя, никакая тебе не жаба. Это царевна-лягушка…
- Царевна-лягушка должна уметь в красавицу превращаться…
- По-твоему, моя лягушка не умеет? - серьезно сказал Родионов. - Еще как умеет, но сейчас не может. Я ее платье сжег. Вот она и обиделась. Вся ее сила в этом платье была… Теперь мне надо три железных хлеба изглодать, чтобы все восстановилось…
- У вас вид сегодня грустный, дядя Паша… Отчего так?
Родионов задумался, вздохнул и сказал:
- Беда, Надюша. Всю ночь переживал, не спал… Имя мне мое разонравилось - Паша. Вот у тебя звучное, радостное имя - Надежда!
- Хорошее у вас имя, - возразила девочка. - У меня тетя есть. Тетя Паша.
- Вот видишь, - огорчился Родионов. - Что же это за имя? Девчачье какое-то… Ни то, ни се…
- Наоборот, радоваться надо. И то, и се… Как ваша повесть, дядя Паша? Движется? Звонила она еще?
- Да, малыш. У них уже свидание было. Тайное.
- Ну и куда же они пошли?
- Они пошли к одному обалдую и до самой ночи играли в шахматы.
- С обалдуем?
- Нет. Обалдуй сидел весь вечер рядом и мучил их дурацкими советами. "Взялся - ходи". Как будто они сами не знают…
- Кто выиграл?
- Пат. Ничья…
- А когда она ему надоест, что он с ней сделает? - спросила Надя, пытаясь через плечо Родионова заглянуть в рукопись.
- Укокошит как-нибудь, - сказал Родионов, закрывая папку. - У нас, Надюша, это просто делается.
- Отравит?
- Ну что ты! Травят постылых старых мужей. У меня все по-другому. Сунет под машину, и - прощай, милый друг!..
- Пихнет, что ли? Из-за шахмат?
- Зачем пихать… Он же человек неплохой, герой-то… Сама как-нибудь задумается, зазевается, а тут сырой асфальт. Мгновенная красивая смерть. Прощальный взмах руки. Одинокая, слетевшая с ноги туфелька… Читатель растрогается, уронит слезу, а нам того и надо…
- Красивая смерть - это когда молния убивает, - посоветовала Надя. - А вообще-то плохая у вас профессия. Губите девушек…
- В расцвете лет, Надя, в самом расцвете… Как-то же надо на жизнь зарабатывать, милая. Я по-другому не умею. Читатель плачет, а мне - смех!
- А он кто у вас? Герой-то… Тоже повесть пишет?
- Да, - сказал Родионов. - Почему бы нет? Он влюблен в свою девушку, играет с ней в шахматы, злится на глупого обалдуя… А потом по-вечерам пишет свою повесть о любви…
- А в его повести герой тоже влюблен и тоже пишет повесть о любви!
- В которой главный герой тоже пишет повесть о любви, - подхватил Павел.
- Ох, лихо как получается! - восхитилась Надя и глаза ее заблестели. - Матрешка такая! И у всех у них одна и та же повесть…
- Одна и та же, Наденька.
- Нет. У вас профессия ничего, - передумала Надя. - Когда напишете, дайте почитать, ладно?..
- Ты же маленькая еще, не поймешь многого. И потом, я ведь на взрослых рассчитываю…
- Книгу надо писать так, чтобы ее могли читать дети! - резко перебила его Надежда.
- Дети, дети… - пробормотал Павел и задумался, пораженный убедительной простотой слов Надежды. Вспомнился недавний разговор с Ольгой, жаркий, ничем не закончившийся спор о соотношении свободы и меры в творчестве. "Читаешь, читаешь, эту твою классику, - с досадой обронила тогда Ольга, - и не знаешь, чем же они занимались в постели, все эти твои благородные девицы… Такое чувство, что лежали, как доски и отворачивали лицо в сторону…" И горячо вступившийся за классику Родионов как-то быстро увял, не найдя нужных, а главное, живых слов, сбился на скучную бессильную дидактику. "Ты говоришь, как завуч…" - перебила его Ольга и он замолчал.
- Дети, дети… - повторил Павел, не заметив, что Надежда уже тихонько выскользнула из комнаты. Он усмехнулся и покачал головой.
Дети в доме росли все как один крепкими, поджарыми, энергичными, шумно радуясь вольной жизни. Они как-то инстинктивно сбились в дружную тесную стаю, словно уловив дух времени, когда человеку в одиночку трудно выжить, когда все кругом разделилось на кланы, банды, группы, партии, землячества. Стаей уходили по вечерам к метро, возвращались с добычей, делились по-братски жевательной резинкой, этикетками и фантиками, расходились, устраивали по углам тайники и захоронки, о чем-то подозрительно шептались и договаривались.
Особенно поразил Родионова один случай, когда слишком наглядно и очевидно понял он, как безнаждежно и быстро отстает он, отрывается от времени. Младший брат Наденьки, одиннадцатилетний парнишка Егорушка, почти на глазах Родионова совершил настолько сложную и выгодную торговую операцию, вернее даже целую цепь сделок и обменов, что Пашка только ахнул и развел руками. Ни при каких обстоятельствах взрослый и опытный Родионов не смог бы в течение одного только дня выменять полупустой баллончик со слезоточивым газом на сверкающий, почти новый велосипед. Произошло это с той волшебной легкостью, с какою в русской сказке простодушный мужик сменил коня на корову, корову на козу, а козу на гуся, только Егорушка проделал это в обратной последовательности, сменив баллончик на плеер, плеер на бинокль, бинокль на какую-то "косуху", "косуху" на велосипед…
- Вот еще зеркальце впридачу взял, - закончил он объяснять потрясенному Родионову, прикручивая к рулю круглое зеркало заднего вида.
Глава 6
Счастье
Смутная печаль все чаще томила Родионова, что-то не совсем ладно складывалось у него с Ольгой, но в чем заключалось это "не совсем ладно", он не мог внятно объяснить себе.
Может быть, он слишком много говорил, слишком открывался, а оттого становился ясен для нее. Женщины не любят ясность. Стремятся к ней, жаждут, но вынести не могут. Переменчивы и текучи, бесформенны их души. Что ни скажи о женщине, все будет верно, и чем невнятнее и запутаннее речь, тем охотнее они слушают и соглашаются. Искусство обольщения не самое сложное искусство. Ночные существа…
День был без единого облачка, они шли по набережной и Родионов вывел Ольгу на крутой мостик над Яузой.
Прямо под ними под мостом пришвартован был к бетонной стене буксирчик с названием "Марс", чуть дальше стоял точно такой же буксирчик и на борту его было написано "Юпитер", а к "Юпитеру" цеплялась широкая плоская баржа "Вега", оснащенная краном и ковшом. Вдоль Яузы сплошным потоком двигались грузовики и легковушки, а на суднах шла своя корабельная жизнь. По барже бродила беспородная дворняга, которая гавкнув два раза на Пашку с Ольгой и таким образом отметившая свою службу, отвернулась от них и, высунув от зноя язык, стала прохаживаться по судну, поглядывая с борта в реку. Затем она подошла к небольшой скамеечке, на которой закинув руки за голову и сплетя кисти под затылком, отдыхал какой-то матрос. Тут же на скамеечке рядом с матросом лежала большая серая тряпка.
Солнце плавало в воде и слепило глаза.
- Вот тебе и река, - сказал Родионов. - А когда подумаешь, как славно было на этих берегах лет триста назад, поневоле затоскуешь.
- У цивилизации есть свои плюсы, - лениво возразила Ольга. - Жара какая. Расскажи лучше о чем-нибудь… О вечном холоде.
- О вечном не могу, - сказал Павел. - А странно теперь представить, что есть на земле еще и зима. Я не знаю, какая ты зимой. Зима должна тебе подойти…