Через полчаса я сидел, умытый, вполне чистый, и не в шортах, а в тех самых штанах, которые были куплены на ростовской толкучке, где я после армии продал свою шинель и сапоги и оделся в гражданское… Так вот, я сидел за деревянным столом, передо мною дымилась миска с красным борщом. Рядом сидел Дмитро Сэмэныч, принаряженная Светланка и еще дочка Дмитро Сэмэныча и Галины Митрофановны - Наталья, очень похожая на отца: такая же сероглазая и худощавая, выглядевшая поэтому, может быть, старше своих шестнадцати лет.
Наталья, единственная из всех, смотрела на меня без тени смущения и любопытства, словно ей каждый день приходится встречать таких парней, как я, и все они порядком ей надоели. Она смотрела на меня даже, как мне показалось, совершенно равнодушно, и это непонятно почему задевало меня. Хотелось вызвать в ее холодных серых глазах хоть какой-то отзвук, увидеть в них хоть искорку тепла. Зачем мне это было нужно? Не знаю. Но как раз поэтому, когда я начал рассказывать о своей службе в армии и подполковнике Баранове, то старался не смотреть на Наталью и не встречаться с нею глазами. Пусть думает, что и мне до нее нет никакого дела, что я видал-перевидал таких девчонок, как она, и даже лучше.
Мои рассказы, однако, не производили на Наталью никакого впечатления, в то время как остальные, и даже Дмитро Сэмэныч, который не просто служил в армии, но и воевал, то и дело крутил своей коротко остриженной головой и восклицал: "Ось воно так! Вийско - цэ зовсим другэ дило! Цэ тоби не в колгоспи працюваты!"
И только когда я стал рассказывать, как у нас в полку однажды разыграли майора Смирнова, Наталья вдруг поперхнулась, всплеснула руками и зашлась беззвучным хохотом, который сотрясал ее тело, как в припадке. И, глядя на нее, еще громче хохотали все остальные…
А уж я старался изо всех сил, оснащая свой рассказ выдуманными подробностями и такими поворотами, которые случались и не со мной, и не с майором Смирновым, а совсем с другими людьми. Или ни с кем не случались. Но это не имело значения. Главное, что мне удалось растопить ледок равнодушия в Наталье, и я понял скоро, что это равнодушие она на себя напустила зачем-то, а это было мне узнать интереснее, чем тайну Батайских складов.
- О, с этим майором Смирновым, - заключил я свой рассказ, - всегда случались всякие смешные истории. Дело-то вполне понятное: человек он интеллигентный, с техникой никогда не сталкивался, а все больше с книжками да всякими абстрактными теориями.
Светланка от этих слов заерзала на табуретке, ожидая нового рассказа. Наталья не донесла ложку до рта и замерла в ожидании. Галина Митрофановна, вытирая кончиком передника глаза, произнесла умоляюще:
- Уж вы, Сережа, поешьте спервоначалу, а то борщ охолонет… Вы так уморительно рассказываете, что сил моих никаких уже нету.
- Ученого чоловика зараз видно, - вставил свое Дмитро Сэмэныч, крутнул изумленно головой, пощипал кончик седого уса и, спохватившись, стал разливать по стопкам густую смородиновую настойку.
20. Май 1956 года. Понедельник, утро
С этим майором Смирновым, честно говоря, никогда ничего такого не случалось. Я, по крайней мере, ничего об этом не знаю. Но однажды его действительно разыграли. И вышло это в первый же день его пребывания в нашем полку. Если по правде, то он тогда и майором-то еще не был, а только капитаном, но в капитанах проходил всего месяца два-три, и поэтому я помню его исключительно майором. Но это так, чтобы быть точным…
Да, так вот, дело было в понедельник, а по понедельникам у нас в полку всегда так называемый техдень - технический день то есть. В этот день самолеты не летают, в этот день летчики занимаются теорией, сидят за тренажерами, ходят на стрельбище и палят там по мишеням из своих личных "ТТ", иногда прыгают с парашютом из Ли-2, - и для большинства из них эти прыжки почему-то самое нелюбимое дело: то ли потому, что страшновато прыгать, то ли потому, что после прыжков приходится укладывать свои парашюты.
Впрочем, стрелки-радисты в один голос уверяют, что летчики попросту дрейфят, особенно старички, и под всяким предлогом стараются увильнуть от этого дела. Зато сколько раз я да и другие ребята из механиков просились пустить на прыжки с самолета, но никого так и не пустили: не положено.
Итак, по понедельникам летчики занимаются в основном делами земными, а технический состав полка копошится вокруг самолетов, через каждые пятьдесят минут собираясь в курилках на десятиминутные перекуры.
Сегодня разговор в нашей курилке о новом замполите, которого "батя" представил утром на общем построении полка. Должен сказать, что капитан Смирнов не произвел на нас впечатления. Да и вряд ли кто мог произвести на нас впечатление после ушедшего в отставку подполковника Антипова. Признаться, нам казалось, что комиссары и должны быть такими, как Антипов: рубаха-мужик, матершинник, вроде бы и начальник, а с ним можно как со старшиной эскадрильи, но не как с нашим Лушкиным, потому что он затурканный дурак, а как со старшиной из второй эскадрильи, добродушным силачом Клеповым. На этот счет второй чертовски повезло, и мы им завидовали самой черной завистью.
Правда, пристрастие Антипова к нецензурщине на первых порах кое-кого из нас поразило весьма неприятно, а я так и вообще почувствовал к подполковнику что-то вроде презрения. Но постепенно все мы к нему привыкли, и к матерщине его тоже, да и сами ни в чем подполковнику не уступали.
Но однажды - в декабре это, кажется, случилось, - когда все ушли на полеты, а я, запершись в ленкомнате, чтобы никто не мешал, разрисовывал газету, в дверь настойчиво постучали. Я открыл - и в комнату вошел подполковник Антипов. Не помню, о чем мы тогда говорили. Скорее всего, о газете же. Антипов по своему обыкновению сыпал матерщиной, и здесь, в тишине ленкомнаты, где все настраивало на торжественный лад, эта его матерщина действовала на меня особенно удручающе, и внутри у меня что-то забродило-закипело и вырвалось наружу:
- А скажите, товарищ подполковник, почему вы все время материтесь?
До этого я старался не встречаться с Антиповым глазами, потому что глаза мои выдали бы мое состояние, граничащее с ненавистью, но задав вопрос, я вскинул голову и посмотрел на подполковника.
Я стоял по стойке смирно, готовый ко всему, не испытывая ни страха, ни смущения за свой вопрос, да еще заданный столь прямолинейно. Я стоял и в упор смотрел на подполковника, а он, повернувшись ко мне боком, так же упорно смотрел в окно. Сухое продолговатое лицо его с резкими складками жестко прорисовывалось на фоне окна. Он стоял, заложив руки за спину, и нервно перебирал пальцами, и пальцы его сухо шелестели в тишине комнаты. Скорее всего, он решал, как поступить со мной за мою дерзость, чтобы при этом не уронить своего достоинства. Но вот он покосился на меня, усмехнулся.
- Анекдот такой есть… про Чапая… Не слыхал?
- Никак нет! - отрезал я.
- Да, так вот… Есть такой анекдот, - не обращая внимания на мой вызывающе резкий тон, продолжал подполковник. - Чапай спрашивает у Петьки: "А скажи мне, Петька, кто это у нас в уборной на стенках дерьмом рисует? Не знаешь?" - "Знаю", - отвечает Петька. "Кто?" - "Фурманов, Василий Иванович". - "Не может того быть!" - "Может, Василий Иванович. Потому как Фурманов после уборной всегда руки моет"… Смекаешь, Ершов, куда клоню?
- Никак нет, - снова отрезал я. - Если даже кому-то и нравится стенки в туалете мазать, так это, товарищ подполковник, не значит, что и вы этим тоже должны заниматься.
- Ничего ты не понял, Ершов. И вообще: не по чину вопросы задаешь, рядовой Ершов. И глазами на свое начальство так зыркать не положено. Ясно?
- Так точно!
- Ну то-то же. К тому же я сам слыхал, как ты гнешь во все тяжкие…
- А я больше не буду, - угрюмо выдавил я.
- Посмотрим. Вечером зайду, проверю, что ты тут намалюешь.
И ушел.
Только после его ухода я понял, что он ни разу не выругался… Но анекдот-то зачем он мне рассказал?
Да, так вот, был понедельник. Дежурный по стоянке звякнул в рельс, и мы, побросав все, кинулись к курилке.
Вслед за нами туда же, не спеша, как и полагается солидным людям, потянулись техники. Мы расселись под навесом курилки и молча принялись колдовать над самокрутками. Офицеры остановились поодаль от нас: там вдруг взвился нетерпеливый фальцет старшего лейтенанта Чуприкова, взвился и погас, что означало, что техники завелись вокруг чего-то такого, что нас, подчиненных, не должно касаться, хотя, если разобраться, все офицерские проблемы так или иначе касались и нас, да и скрыть их от нас невозможно: все на виду. Но нам в них влезать не положено.
Едва мы сделали по паре затяжек едучим дымом, затяжек длинных и жадных, словно они последние в нашей жизни, едва Правдин произнес обычное: "А вот такой анекдот…", как раздался заполошный крик:
- Встать! Смирно!
И тут же ему откликнулось:
- Товарищи офицеры!
И перед нами появился капитан Смирнов собственной персоной. Он обошел офицеров, пожал каждому руку, потом подошел к нам, но рук нам не жал, разрешил сесть, а сам остался стоять.
Подполковник Антипов в таких случаях садился тоже, "стрелял" у кого-нибудь махры и начинал крутить из газеты "козью ножку", хотя обычно курил папиросы. Крутил он эти "ножки" мастерски, как опытная продавщица вертит из бумаги кульки, точно зная, сколько и чего в этот кулек поместится. А мы смотрели, как подполковник крутит и улыбались в предвкушении какой-нибудь очередной байки. Подполковник закуривал, вздыхал, говорил:
- Вот уйду скоро в отставку, мать ее растак, кур разведу, поросят… Правдин, ты сам-то откуда будешь?
- Из-под Новосибирска, товарищ подполковник.
- Поросята-то у вас водятся?