Филипп отозвался на это возмущенным возгласом. Заметив, как он тяжело дышит и сжимает кулаки, я не удержался подбросить хвороста в его огонь, сказав, что есть средство решить наш спор, прибегнув к старинному обычаю дуэли на привидениях. В тех местах, кои славятся своими призраками так, что там жителей улицы, на которой нет хотя бы одного дома с дурной славой, не считают за людей и не пускают участвовать в рождественских спектаклях, - так вот, говорю я, в подобных местах часто делалось так, что вызываемая на дуэль сторона выбирала дом, где будет поединок, а вызывающая устанавливала длительность пребывания сообразно населенности этого дома и его коварству; а затем в условленное время участники, провождаемые секундантами, подъезжали к его дверям и в установленном порядке входили внутрь, чтобы отбыть положенное время, чередуясь таким манером, пока один из них не погибнет или не лишится ума, в зависимости от предварительных условий; и надобно сказать, что это куда лучше, чем дуэль на шпагах и тем более на пистолетах, ведь в них слишком многое зависит от случайности, между тем как в отношении привидений этого не скажешь - у них обостренное чувство справедливости, поскольку они в большинстве случаев, так сказать, ее клиенты: так вот, если Филиппу очень хочется теперь же покончить с тем, что между нами, так за чем же дело стало - пойдем, отыщем привидение, которого мы до сих пор почему-то избегали, и ввергнемся ему в объятия с просьбой нас рассудить!
Стыдно вспомнить, как мы себя вели в ту минуту. Не знаю, до чего бы мы дошли в нашем раздражении, осыпая друг друга насмешками и угрозами, если бы эренфельдовский дом - будь он благословен за его непрестанные усилия сблизить нас с Филиппом, всячески противившихся этому, - не изрыгнул в ту минуту из своих недр очередную опасность, при виде которой с нас мгновенно сошли пятна гнева и умерло всякое желание вздорить. В чем эта новая опасность состояла и каким образом мы вынуждены были из нее выкручиваться, расскажет Вам в следующем письме, а ныне желает Вам и Вашему семейству всякого благоденствия и тишины
почитающий Вас
Квинт.
XIV
19 мая
Дорогой FI.,
я остановил свой рассказ, пообещав всяческих ужасов, - и вот настал их черед, а я совсем не уверен, что сумею заморозить кровь в Ваших жилах. Могу ли я просить Вас покривить душой, написав мне, что после моего письма Вы два дня неуютно чувствовали себя в темноте?.. Никто меня не хвалит, а без этого я не найду в себе сил закончить свою повесть: ведь она длится уже третий месяц, и я сто раз проклял опрометчивость, с которой раздаю обещания.
Впрочем, к делу. - Занятые перебранкой, мы не слышали, как гул и звон, доносившийся до нас в коридоре, исподволь усиливался и приближался. Вдруг железный порог оранжереи загремел. Филипп обернулся, и глаза его расширились.
- Что это? - прошептал он.
С дробным звуком, как дождь по жести, в оранжерею хлынуло столовое серебро, выползшее, судя по его страшному количеству, из неисчислимых ящиков, где накапливалось столетиями. Одинокие вилки, пугавшие нас внезапною тягою к странствиям, оказались первыми каплями великого половодья. Десертные ножи, икорные лопатки, половники для сливок и подливы, сахарные щипцы, какие-то зазубренные крючки и гнутые иглы ползли, подпрыгивали, сцеплялись друг с другом зубьями, перехлестывали волну гремучей волной и вторгались в оранжерею все новыми партиями. Мы стояли в оцепенении, а между тем сияющая лавина скорлупок и острых граней, змеясь по дорожке, уже подкатывалась к нашим ногам. Я опомнился первым - в тот момент, когда уже висел на дереве, охватив его всеми конечностями и силясь забраться на безопасную высоту. Краем глаза я видел, как Филипп прыгнул в сторону и вцепился в кору соседней сигиллярии, "а река по следам его с ревом ужасным крутилась". Несколько серебряных орудий подскочило за мной с недвусмысленными намерениями: одни с комариным пеньем вонзились в кору, другие промахнулись и, описав полукруг над ползущими товарищами, торчали посреди тропинки, увязнув головой, как одинокий ныряльщик в незнакомой заводи, но две-три все же достигли цели, вонзившись мне в икры и более чувствительные места. На мое счастье, это все были кокильные вилки, которым милосердие позаботилось придать более короткие и широкие зубья, и мне легко удалось стряхнуть их с себя, так что их нападение лишь отрезвило мое замешательство и утроило рвение, с которым я карабкался по стволу.
Сигиллярии росли на нашей планете в те поры, когда лазать по ним было некому, и недостаток ангажированности дурно на них сказался. У них слишком толстый ствол, и ветви я предпочел бы находить через каждый ярд, а не ждать их, как дня рождения. Но начните пришпоривать человека кокильными вилками и опасением, что им на помощь придут вилки для оливок, и он заберется туда, где орлы не рискуют вить гнезда.
Представьте же себе, дорогой Fl., эту картину: неиссякаемое полчище, похожее на скарабеев и жуков-оленей в хитиновых панцирях, бурлит у корней двух допотопных деревьев, на чьей ненадежной вершине в ту минуту "сошлося кислое с кислым", как говорит Эмпедокл: ибо мы с Филиппом, каждый на своей смоковнице, добравшись до раздвоения ствола, легли животами на ту ветвь, что нависала над тропинкой, и устремили друг на друга еще не остывшие от свары лица: я - потирая скрижали плоти, на которых вилки при сей верной оказии свидетельствовали свое почтение, он - отряхивая с одежды древесную труху и кору. Не помню, успел ли я в прошлый раз с чем-нибудь сравнить эти два дерева, сомкнувшиеся над тропой: теперь уместно будет уподобить их Константиновой арке, и мы с Филиппом украшали ее подобно двум фуриям, взирающим с высот на плоды своего попечения.
- Когда-то давно, - сказал я закашлявшись, ибо крошившаяся кора набилась мне в нос и глотку, - мне довелось читать одну немецкую книгу о фантастическом в шекспировских драмах; там были хорошие картинки, изображающие повседневную жизнь эльфов в лесу, и доказывалось, что ведьмы, которых увидел Макбет на пустоши, предстали ему как объективация его собственного морального сознания. Тогда я этому поверил, но теперь, когда положение Макбета в некотором смысле стало мне ближе (пусть меня поймут правильно), я решительно не хочу, чтобы это все, - тут я указал вниз, - кто-нибудь счел объективацией моего сознания. Боюсь, меня перестанут принимать в приличных домах, стоит пройти слуху, что мое сознание объективируется подобным образом.
Но Филипп бросил на меня взгляд, говоривший яснее ясного, что он еще не хочет мирных разговоров. Я оставил его кипеть в одиночестве - поскольку торопиться нам было некуда - и, улегшись щекой на широкую ветвь, принялся глядеть вниз, на великое переселение фамильного серебра.
Вилки забыли о нас, как только мы пропали из поля их зрения. В этом они напоминают носорога. Надо сказать, это не единственное, что их сближает: если взять, например, черного носорога - того, который известен под именем кейтлоа и которого отличают от другого черного носорога, бореле, два почти одинаково развитых рога на носу, - то натуралисты и миссионеры единодушно отмечают, что туземцы боятся этого "быстрого и веселого зверя", как говорит Дюрер, едва ли не больше, чем льва, дикого буйвола и мана. Наши вилки, имея на себе по три и более одинаково развитых рога и горя желанием прославить их иначе, нежели бодая ими маринованную рыбу, с удивительной быстротой умели внушить к себе общее уважение, и жалобный визг замешкавшегося кондиляртра в гуще папоротника показал оранжерейному сообществу, что в нем утвердился новый участник, которым опасно пренебрегать.
Столовые приборы тянулись колонной через джунгли к противоположному выходу из оранжереи. Все в ней присмирело: птицы утихли, звери забились в заросли, ужаленный кондиляртр боязливо стонал где-то под корнями. Видя, что яростное начало роднит нас не только друг с другом, но и с вилками, мы с Филиппом устыдились и заключили, я бы сказал, безмолвный пакт, вследствие которого принялись пестовать и чтить в себе то начало, которое нас отличало от вилок, а именно разум. Я хочу предупредить об этом, прежде чем Вы заметите сами: если все дальнейшее письмо покажется Вам скучным, это происходит лишь от усердия, с каким мы пестовали тогда наш разум, и я не могу с этим сладить, ибо взял на себя обязательство рассказывать одну правду.
Филипп спросил, когда, по-моему, иссякнут эти вилки: ведь до того мы не можем слезть, не подвергая себя опасности. Не может же быть, прибавил он, чтобы их количество было бесконечно. - Но представь, что они ходят по кругу. - Филипп заметил, что, по его наблюдениям, этот дом выстроен в форме буквы Н. - Так помысли круг в форме буквы Н; главное, что их вереница догоняет сама себя, "устами снедая загнутый хвост", как говорится, и охватывая этот замечательный дом колючей диадемой, - вот о чем я тебе говорю; прими это в соображение, и ты увидишь - -
Тут Филипп запротестовал: если уж его принуждают мыслить круг в форме буквы Н, сказал он, так пусть дадут приноровиться. Потом он спросил, где же будет центр у этого круга, который является, без сомнения, перлом и фениксом среди кругов.