- О чем ты? А-а… - На ее лице мелькнула тень оскорбленных чувств, но она тут же вновь оживилась. - Ну, видишь ли, их друзья когда-то давно купили на одной из моих выставок садовую скульптуру, что-то в этом роде. Не помню точно. В любом случае они…
- Одной из твоих выставок?
Он не мог позволить ей продолжать в том же духе и набросился на нее, как прокурор. Ему было слишком хорошо известно, что, несмотря на вечные разговоры о персональных выставках, у нее так ни одной и не состоялось. Ему также было известно, что пальцев одной руки было бы слишком много, чтобы пересчитать ее скульптуры, проданные на групповых выставках, да и то через галерею садовой скульптуры как уцененные, но даже при этом их почти всегда покупали ее друзья или друзья друзей.
- Ну, кажется, они говорили о выставке, - нетерпеливо отмахнулась она. - Может, это была галерейная продажа. Какая разница!
Он сделал вид, что поверил, но лишь для того, чтобы зайти с другой стороны:
- И как, говоришь, ты познакомилась с этими людьми?
- Через Стюартов, дорогой. Я уже объясняла.
- Понимаю. А Стюарты небось были друзьями других людей, тех, что купили скульптуру. Я прав?
- Ну, наверно, да. Наверно, так оно и было.
Она помолчала, с растерянным видом ковыряя вилкой в остатках фрикаделек. Потом, сделав героическое усилие, обрела способность говорить и вернулась к тому, к чему явно вела сначала:
- Во всяком случае, они ужасно милые, и, конечно, я рассказала им о тебе. Они умирают, хотят познакомиться с тобой. Я сказала, что мы, может, заглянем к ним завтра после церкви, если ты не против. Что скажешь, дорогой? Просто чтобы доставить мне удовольствие? Уверена, они понравятся тебе, а если не придем, они жутко расстроятся.
Меньше всего на свете ему хотелось идти туда, но он согласился. А значит, тем самым согласился и с походом в церковь, от чего с радостью уклонился бы. Он готов был во всем пойти ей навстречу, только бы загладить резкость своих вопросов. С какой стати он устроил этот допрос? Ей, пятидесятитрехлетней, одинокой и столько перенесшей; почему он не может позволить ей жить иллюзиями? Казалось, это говорил ее страдающий, полухмельной взгляд в ответ на его вопросы: "Почему мне нельзя утешаться иллюзиями?"
"Потому что это ложь, - мысленно отвечал он ей, работая челюстями и глотая дешевую еду. - Все, что ты говоришь, - ложь. Ты не Алиса Прентис, скульптор, и никогда не была таковой, ничуть не больше, чем я - Роберт Прентис, выпускник частной школы. Ты лгунья и обманщица, вот ты кто".
Его самого поразила ярость, с которой он мысленно обрушился на нее, но ничего не мог с собой поделать и, стиснув зубы, комкал и рвал под столом красноватую бумажную салфетку.
"Ты Алиса Грамбауэр, - продолжал его беззвучный голос. - Алиса Грамбауэр из индейского захолустья, невежественная и бестолковая, несмотря на все свое дерьмовое "искусство", о котором ты распространялась все эти годы, пока мой недотепа-отец надрывался на работе, чтобы содержать нас. Может, он и был "тупоумный" и "бесчувственный" и все такое, но как же, господи, хочется, чтобы у меня был шанс узнать его получше, потому что, каким бы дураком он ни был, он, и мне это прекрасно известно, не жил фантазиями. А ты живешь. Все в твоей жизни - ложь. А хочешь знать правду?"
Он с убийственным отвращением смотрел, как она неловко управляется с ложечкой. Они заказали мороженое, и она вымазала себе все губы, слизывая с нее холодные куски.
"Хочешь знать правду? А правда в том, что у тебя все ногти обломанные и черные, потому что ты чернорабочая, и одному Богу известно, как можно вытащить тебя с того завода, где ты шлифуешь линзы. Правда в том, что я рядовой в пехоте и, наверно, не сносить мне головы. Правда в том, что мне совсем не хочется сидеть здесь, есть это чертово мороженое и смотреть, как ты пьянеешь, и чувствовать, как уходит мое время. Правда в том, что я предпочел бы отправиться в Линчберг и пойти там в бордель. Такая вот правда".
Но это была отнюдь не вся правда. И он это понимал, даже когда задерживал дыхание, чтобы не дать вылететь словам, так и рвущимся из груди. Настоящая, полная правда была куда сложней. Ведь нельзя было отрицать, что в Нью-Йорк он поехал по собственной воле, больше того, даже с явной радостью в душе. Он приехал, чтобы найти прибежище в самой утешительности ее "лжи" - ее беспочвенном оптимизме, ее упорной вере, что над отважной Алисой Прентис и ее Бобби всегда сияет свет особого Божественного провидения, в ее убежденности, что, несмотря на всяческие несчастья, оба они личности исключительные и важные и никогда не умрут. Он хотел быть с ней сегодня вечером: он даже не возражал против того, что она называла его "красавцем-солдатом". А что до борделя в Линчберге, подспудно он понимал, что мать не виновата, если у него кишка тонка поехать туда.
- Разве не вкусно? - сказала Алиса Прентис о мороженом.
- Мм, - отозвался сын.
На обратном пути она качалась, вцепившись в него, - на каждом перекрестке отчаянно стискивала его руку в приступе ужаса, - а едва поднялись в квартиру, налила себе хорошую порцию виски из бутылки, к которой, похоже, прикладывалась весь день.
- Тебе налить, дорогой?
- Нет, спасибо, мне и так хорошо.
- Постель тебе постелена, можешь ложиться когда захочешь. Я так… устала, - она откинула со лба выбившуюся прядку волос, - так устала. Пойду-ка я, пожалуй, лягу прямо сейчас, если не возражаешь. Ты точно не против?
- Нет, конечно не против. Иди ложись.
- Хорошо. А завтра у нас с тобой прекрасное долгое воскресенье. - Она подошла, пахнущая едой и виски, и подняла руки, чтобы обнять и поцеловать. - Ох, как же хорошо, что ты приехал! - Прижалась к нему на секунду и неуверенной походкой, держась рукой за стену, побрела в свою спальню и закрыла дверь, что удалось не с первого раза из-за перекошенного косяка.
Сунув руки в карманы, он побродил по комнате, потом подошел к темному окну и посмотрел на улицу. Вдали, там, где тротуар освещала вывеска гриль-бара, стояли двое солдат, обнимая девушек. Он слышал, как одна из девиц засмеялась, визгливо и бесстыже. Потом кто-то из солдат выкрикнул что-то, вызвавшее смех остальных, обе парочки двинулись по улице и растворились в темноте.
Он расстегнул воротничок, расслабил галстук и тяжело опустился на свою постель - разложенный диван, который исторг облачко пыли. Взял с кофейного столика, на котором чего только не валялось, единственную выглядевшую дорогой и новой вещь в гостиной: альбом с фотографиями его выпускного класса. Переворачивая плотные кремовые страницы, он испытал приятное потрясение, видя знакомые лица; друзья причесались, привели себя в порядок, чтобы позировать школьному фотографу; все выглядели ужасно юными и наивными по сравнению с его однополчанами. Тут были и пожелания ему:
"Удачи на службе, Боб! Рад, что был знаком с тобой. - Дейв".
"Боб, уверен, ты далеко пойдешь, чем бы ни занялся. Всегда буду ценить твою дружбу. - Кен".
Когда он просмотрел альбом, то уже с трудом припоминал, как утром пришлось вставать до света, чтобы надраить свой патронташ перед осмотром, толкаться в вонючем сортире и слышать за спиной требования поторапливаться; как девять часов трясся в автобусе, а потом в поезде, и уже смутно, с чувством вины вспоминал ту лютую молчаливую ярость, что отравила ему обед в "Чайлдсе". Из спальни матери послышалось низкое, с присвистом, медленное, ритмичное похрапывание, и он, с умилением прислушиваясь к нему, разделся и аккуратно повесил форму на проволочную вешалку. Улегшись, он ощутил удивительную свежесть и чистоту простыней и представил себе, как она в обеденный перерыв торопливо бежит с ними в прачечную, готовясь к его приезду, - а то, возможно, даже идет в универмаг "Мейси" купить новые.
Завтра она нежно разбудит его попозже. Они позавтракают кое-как, наспех и отправятся в церковь. Протестантское богослужение, которое она открыла для себя лишь несколько лет назад после целой жизни в язычестве, вызывало у нее слезы ("Я всегда плачу, дорогой; ничего не могу с собой поделать. Я вовсе не хочу расстраивать тебя"), а потом, духовно возродившись, они подземкой или автобусом отправятся куда-то навестить людей, которые, предполагается, умирают от желания познакомиться с ним, - тех самых людей, что так удивились: "Алиса Прентис, скульптор?" - и которые, скорей всего, окажутся такими же кроткими, стеснительными и трогательно восторженными, как она сама.
Очень скоро, утром в понедельник, оба они вернутся к суровой действительности - в пехоту и в цех полировки линз, - а пока…
Пока можно было погрузиться в мягкие объятия сна с ощущением надежности и уюта, как в колыбели. Он был дома.
Часть первая
Глава первая
- Взво-од… огонь!
От грохота выстрелов справа и слева заложило уши; он нажал на спусковой крючок и почувствовал, как дернулось под щекой ложе и жестко ударил в плечо приклад; он выстрелил снова.
Они лежали, распластавшись на мокрой траве в горах виргинского Голубого хребта, и стреляли поверх темного, заросшего бурьяном откоса по расположенной в нескольких сотнях ярдов ниже условной вражеской позиции - грубой имитации фанерных фасадов домов, окруженных деревьями. Серые силуэты мишеней появлялись и тут же пропадали в окнах, беспорядочно выглядывали из окопов между деревьями, и Прентис поначалу не особо прицеливался; главное, казалось, было непрерывно стрелять, не отставая от соседей. Но спустя несколько секунд напряжение ушло и появились точность и быстрота. Ощущение было пьянящее.
- Прекратить стрельбу! Прекратить стрельбу! Отойти назад! Всем назад! Второй взвод, занять позицию!