Она довольно долго собирала материал для обвинительного заключения по делу кошки, именующей себя Щеткой, и исподволь передавала мужу: кошка оставляет всюду клочья шерсти, а Васька ее тащит в рот, ночью кошка ее будит, слоняясь по квартире или царапаясь в окно (они жили на первом этаже), и она всегда пугается, потому что кошка, стоящая за окном на задних лапах, прижатая к стеклу оскаленной мордой, похожа на привидение. В этом месте она чуть было не испортила дела, потому что невольно засмеялась, но своевременным усилием превратила смех в рыдание, чем вызвала недоумение Анатолия, так как предыдущий разговор велся в более достойном тоне. В его обращении с ней вообще начинало проглядывать недоумение и даже робость. Ей бывало даже жалко его, тем более что он совершенно не понимал, что, собственно, происходит, что и отчего. Но считаться с этим было нельзя. И она печально сообщала ему, что кошка норовит забраться в Васькину кроватку, а однажды она видела, как кошка, привстав на стуле на цыпочки, быстро, но без лишней спешки пила из Васькиной чашки чай, который был оставлен на кухне для охлаждения. Ведь она может его заразить чем угодно, мы себе этого и вообразить не можем.
Анатолий иногда, кажется, не верил, иногда сердился на нее, но в целом поддавался: меньше валял кошку и причитал над ней, уже не находил ее красавицей и пару раз даже гулко отлупил ее, тыча носом в Васькину кровать. В ней все холодело, когда он бил кошку, но сдаваться было нельзя. После лупки кошка казалась крайне изумленной и изумленно и брезгливо облизывалась. Однако меры Анатолий предлагал все негодные: чаще подметать, следить, чтобы у кошки всегда была вода (она еще и за этим должна следить!), становился на сторону кошки, а не жены. А как-то даже сказал примирительно (примирительно говорить такое нахальство!):
– Конечно, она для всех нас обуза, – признал-таки, – но она ведь почти член семьи. Она батю покойного каждый день выходила встречать после работы.
Да она же и так скоро сдохнет. Ну потерпим еще немного.
"Потерпим" – это она потерпит. И что за постановка вопроса: кошка – член семьи? Кошка член, а она не член? Она, кажется, сама сдохнет раньше кошки. Иногда ее охватывало бешенство, но она сдерживалась. Она желала навести порядок в своем доме, а не сломать его.
А кошка тем временем взялась изводить ее не на шутку. Когда она ела, кошка приходила на кухню и начинала надрывно кашлять, давиться, отхаркивать, припадая на передние лапы. Она каменела от бешенства и отвращения и, даже выгнав кошку за дверь, есть уже не могла. А при муже эта притвора никаких таких концертов почти не устраивала, бродила себе с лицемерной унылой мордой, выражавшей уже не "умоляю, скажите, что это неправда", а "да, да, я знаю, что это правда". Мерзкая, распутная лицемерка! Вот носить котят с завидной аккуратностью – на это у нее здоровья хватает. Снимает два урожая в год – как в Индонезии.
Однажды, когда она в одиночестве обедала на кухне (свекровь была в доме отдыха, Анатолий на работе, она сидела с приболевшим Васькой, – он только что заснул), вошла кошка, – уж само собой разумеется, когда она ест, ни раньше и ни позже, – и, припадая на передние лапы, начала корчиться, издавать рвотные звуки, волнообразно изгибаться, – обед, разумеется, пришлось прервать, – и наконец извергла что-то серое, влажно поблескивающее, аккуратно уложенное на линолеумном полу, напоминающее свежие куриные потроха. Когда она, содрогаясь от омерзения, приблизилась к этому с совком и газетой, она увидела, что серое и блестящее ощетинилось множеством тонких, чуть толще булавки, червей, поднявших крошечные головки и, колеблясь, прислушивавшихся к чему-то.
Пора сомнений миновала. "В конце концов, у меня есть долг перед сыном", – произнесла она. От всего происходившего и еще больше от предстоящего она соображала хуже, чем обычно, но все-таки смогла убедить себя, что именно долг перед сыном движет ею. Поскольку она не имела пагубной привычки копаться в себе, ей было несложно убедить себя в чем угодно: достаточно было объявить об этом вслух.
Еще давно в глубине сквера, сравнительно недалеко от ее ЦНИИ, она обнаружила длинный одноэтажный дом с вывеской, которой она в точности не помнила, что-то вроде "Ветеринарная станция", но это было и не важно. Она и без того знала, что это было как раз то, что нужно.
Анатолию говорить она ничего не собиралась, – мало ли кошек каждый день попадает под машину. Да и вообще – разве я сторож брату моему! Конечно, победа была бы убедительнее, если бы муж сам дал разрешение, но не стоит зарываться. Видно, что он поколеблен, назвал кошку обузой – и достаточно.
Утомленная кошка легла в сумку без малейшего сопротивления.
День был довольно морозный, но до того солнечный, что временами казалось, будто утоптанный снег начинает чернеть и дымиться, как весной. И проскальзывание сапог по нему было не сухое – в нем было что-то масляное, по крайней мере пластилиновое, но пластилина отлично размятого. И она, в прошлом большая охотница до лыжных прогулок (конечно, в своей компании), разумеется, оценила бы скольжение, но ей было не до того. Ей давно уже было не до того. Она шла по тропинке через оставленный среди новостроек участок леса: так было короче, – но она шла так не потому, что короче, а потому, что всегда так ходила.
Тропинка вдруг спружинила: она наступила на хлипкий, засыпанный снегом дощатый мостик через засыпанную снегом канаву и машинально вздрогнула, – она каждый день машинально вздрагивала на этом месте. Отягченные снегом ветви елей обвисали тяжкими снеговыми гроздьями, кистями, а те, что сумели не согнуться, походили на мохнатые развернутые вееры. Березки были почти голые, только на развилках ветвей снег кое-где был небрежно разбросан легчайше взбитой пеной. На сосне, совсем возле тропинки, нежная, как капроновый чулок, оранжевая кожура потела на солнце бисерной влагой, хотя чувствовался морозец. Ветки были в снегу, но кое-где из-под него выглядывала неожиданно яркая для зимы веселая зелень.
Но ей давно уже было не до красот природы. Она, собственно, даже не вполне отдавала себе отчет, что сейчас зима. Ей давно уже было не до того, чтобы задумываться, зима там или не зима. Она надевала зимнее пальто, и счеты с зимой на этом были покончены. Но в проскальзывании подошв по снегу было что-то весеннее, и ноги сами скользили снова и снова, как будто ожидая весеннего вазелинового проскальзывания.
Кошка молчала, но возилась в сумке так, что сумка пружинила у нее в руке. Когда она вошла в приземистое одноэтажное здание в глубине сквера, она едва дышала и почти уже ничего не соображала. Помнила только, что это называется деликатно – "усыплять".
– Это же не наш район, – вмешалась другая женщина, когда она назвала свой адрес.
Другая женщина тоже была в белом халате, но почему-то напоминала не врача, а, скорее, кладовщика, – после оказалось, что халат у нее надет поверх ватника. Она вздрогнула от радости: "А, ну так я пойду", – но у нее еще хватило смекалки, прежде чем повернуться к выходу, схематично изобразить огорчение. Но пожилая женщина за столом, – вот она была похожа на врача, – просительно обернулась к другой женщине, и та напустилась на нее:
– Думаете, нам приятно этим заниматься?
Но напустилась, как человек, уже согласившийся, поэтому, собственно, и считающий, что получил право напускаться.
– Зачем вы ее усыпляете?
– У нее глисты, – как можно растеряннее пролепетала она. – А у меня ребенок.
Она заискивала перед ними, как могла, чтобы они простили ее.
– Ну и что? Может, и у вас глисты. Себя же вы небось не усыпляете?
Она издала неясный звук, прикидываясь пораженной столь оригинальным уподоблением человека животному. Женщина, убедившись, что своеобразие ее взглядов на жизнь и смерть произвело ожидаемое впечатление, смягчилась и сказала примирительно:
– Думаете, нам приятно этим заниматься?
Это уже был вопрос, на который можно отвечать, и она как можно простодушнее пробормотала: "Вы ведь привыкли", умоляюще глядя на женщину, чтобы та простила ее и не изменила своего помягчевшего голоса.
– Привыкли… Давай сумку.
У нее упало сердце: теперь уже не уйдешь, – и вместе с тем от покровительственного "давай" стукнуло радостью. Может, не давать ей сумку? Она подала сумку с кошкой, без нужды суетясь, чтобы ее старание было заметно женщине, чтобы не исчезло из ее голоса покровительственное добродушие, чтобы она не перешла на вы.
– Иди за мной.
Женщина добродушно покрикивала, и с каждой добродушной ноткой она вздрагивала от радости, хотя почти уже ничего не чувствовала от ужаса. Не надо было отдавать сумку…
Она умоляюще, чтобы та ее простила, попрощалась с женщиной за столом и чуть не расплакалась от благодарности, когда та приветливо кивнула. Но что же делать, как забрать сумку? Как? Сказать: знаете, я передумала? Или: вы меня убедили? Но на кого она будет похожа? Скажут: что вы тут концерты устраиваете! Что за фокусы! Но как быть, надо же быстро!.. Они уже подошли к сараю за домом, и женщина, лязгая навесным замком, открывала тяжелую складскую дверь. Быстро, быстро. Сказать: знаете, я передумала. Или: вы меня убедили.
Дверь со средневековым скрежетом растворилась, она невольно взглянула внутрь и тут же подняла взгляд к потолку, продолжая видеть бетонный пол нижним неясным зрением: на полу аккуратно лежали на правом боку плоские оскаленные собаки. Одна была какая-то породистая, гладкошерстная. Отвернуться она почему-то не решилась, может быть, боялась рассердить женщину. Может быть, – но так-то она ничего не чувствовала, – окаменела. Женщина с насмешливым сочувствием взглянула на нее и за шиворот извлекла кошку из сумки.