2
Неизвестно почему, но Шумбасову так и не удалось заснуть всю эту ночь. Обыкновенно он отлично спал в машине. А тут сидел и смотрел, как суслики с посеребренными луной головками, точно в белых докторских шапочках, деловито перебегали машине дорогу.
И вот наступило утро. А он все так же сидел, привалившись к стеклу кабины, и смотрел вперед покрасневшими от бессонницы глазами.
Тут и там из спелой ржи выглядывали неподвижные верхушки комбайнов, почему-то издалека напоминавшие пожарные лестницы. Вокруг была равнина, бескрайняя степная гладь, не охватимое глазом желтое пространство, огромное, спокойное, не тронутое ветром.
Казалось, что земля - это большое поле, разделенное надвое дорогой, по которой они едут.
Только изредка эта гладкая, укатанная множеством колес дорога пересекала села и города.
Как и повсюду, на всем земном шаре, города и села начинались с одного какого-нибудь одинокого дома. Потом их становилось три. Потом десять. Потом навстречу машине летело целое множество заслонявших друг друга домов и домиков. И вот они опять редеют, вот последний дом, последнее человечье жилье, и снова колос и трава: населенный пункт словно растворяется в пустом просторе нескончаемого поля.
Из окна машины были видны отары овец, табуны лошадей, коровы, верблюды, сарлыки - огромные косматые звери с бычьей головой и конским хвостом.
И снова степь, степь, степь… И опять поле. И снова стада. Их было много. Овцы теснились друг к дружке и спали стоя.
Потом пошли горы. Их склоны были то черными, то белыми, в зависимости от породы овец, которые там паслись. Если каракулевые, гора казалась черной, если мериносовые - белой. Вытаращив глаза, без всякого выражения, овцы глядели на проезжавшие машины.
Если ближние горы расступались, виднелись горы далекие.
Голые, каменные, они казались лиловыми. Лиловое было самых разных оттенков - начиная от глубокого черно-лилового, там, где были вмятины в камне, и кончая светло-сиреневым, тем вялым, впадающим в желтизну цветом, какой бывает у отцветающей сирени.
Цвет далеких гор был так нежен и так мягки очертания их на светлом небе, что казалось, будто они обтянуты бархатом.
Дорогу машине перебегали то суслики - уже без всяких докторских шапочек, то зайцы, шарахавшиеся в хлеба.
Горы сменялись горами. Коровы - коровами. Верблюды - сарлыками. Жарища была такая, что хоть сдирай с себя рубашку.
И несмотря на это и несмотря на то, что Шумбасов торопился, - одним словом, несмотря ни на что, шофер решил пообедать.
- Да черта тебе в обеде? - спросил Шумбасов.
- А что? - сказал шофер. - Нэ евши ехать? Нэт, так дэло, товарищ, нэ пойдет.
Войдя с шофером в столовую, Шумбасов от нечего делать выпил с ним по стопке водки, однако закусывать почему-то не стал.
Впереди показалась переправа.
Кызыл.
В небо уходил желтый дым из огромных труб кожевенного завода.
- Подбрось-ка до библиотеки, - откашлявшись, попросил шофера Шумбасов.
- Отчего ж, можно, - сговорчиво сказал шофер.
Вот и библиотека.
Шумбасов переступил ее порог. Сквозь прямоугольник двери была видна кызылская улица, полная жары и пыли. Пыль вихрями носилась по мостовым. Белые, как украинские хатки, двух- и трехэтажные новые каменные дома стояли вдоль тротуаров, чинно построившись в ряд.
Тротуары плавились от жары. Бегущая за машинами пыль оседала на лицах прохожих.
А у здания библиотеки безмятежно цвели тополя. Несколько лет тому назад их высадили во время субботника комсомольцы. От тополей шел пух, и каждая пушинка была здорово похожа на звезду.
Белые звезды, едва видные в темноте коридора, вились над шумбасовской головой, следуя за движением сквозняка: они бежали в Лерину рабочую комнату.
Сквозь открытое окно методкабинета был виден двор, а во дворе - собака. Старая-старая (Шумбасов ее знал). Шерсть на этой собаке была облезлая. Сейчас она прыгнет в окошко нижнего этажа, в ту комнату, где работает Лера. Вползет и заберется в самый прохладный угол, за спинку стула, на котором, поджав ноги, сидит у окна Лера.
…Вот и окно и Лерин стол. Вот стул с плетеным сиденьем. Вот пишущая машинка…
А где же Лера?
Лениво, чуть не зевая, с выражением презрения и небрежности (чтобы не слишком порадовать ее) Шумбасов оглядел комнату.
Но Леры не было.
- А где товарищ Соколова? - спросил он у пожилой библиотекарши.
Ему не ответили.
Он ждал, стоя в дверях, придерживая рукой пиджак, сползавший с плеч.
- Доктор, вы, кажется, забыли поздороваться? - спросила вдруг, подняв на него глаза, пожилая библиотекарша.
- Ах, да. Простите, пожалуйста, - ответил Шумбасов и побагровел.
Она была безжалостна, смотрела на него в упор, не отрывая от его лица глаз.
- Соколовой нет. Она еще не вернулась.
- То есть как это - не вернулась! Из тайги?!
- Из командировки. Сейчас она в Тора-хеме.
Библиотекарша опять углубилась в работу.
Шумбасов, покусывая губы, стоял на пороге.
- Простите за беспокойство, - сказал он виновато, - а когда она должна возвратиться?..
- Не могу сказать точно.
- А приблизительно?
- И приблизительно не могу. Командировка очень трудная и ответственная… Сами понимаете - Тоджа. А вам что? Срочно нужны какие-нибудь медицинские справочники) Мы вас обслужим и без Соколовой. Пройдите, пожалуйста, на абонемент.
- Спасибо. Зачем же. Я… я лучше потом забегу, во вторую половину дня, если разрешите…
- Пожалуйста. А благодарить не за что. Это наша обязанность.
И, увидев его дрогнувшее от тревоги и растерянности лицо, библиотекарша с удовлетворением погрузилась в тайны предметного каталога.
3
Он шагал по улице и внимательно разглядывал свои покрытые пылью ботинки.
"Нет, нет… Она уже не в тайге. Она в Тора-хеме. Она возвратилась. Ее нашли. Она возвратилась!
Тоджа… Тора-хем. Тайга. Идиотство!.. Э-эх!.. Сами небось сидят в тени, а девчонку загнали в такую поездку. Библиотекари! Деятели! Бумажные крысы!..
Лера!.."
И вдруг перед ним возник почему-то весь угол знакомой комнаты методкабинета. Он увидел ее лицо. Оно вставало перед ним с тем нежно-задумчивым, светящимся и вместе вздорным выражением, которое он вспоминал теперь не зрением, а другой, лучшей памятью, которой раньше у него как будто не было.
Он видел ее ладонь. Ее указательный палец, измазанный чернилами. На середине ладони, на пыльной, узкой, детской руке, седая звездочка пуха. Эту звездочку она внимательно и удивленно разглядывала. Он слышал тишину комнаты, он видел старую собаку, стоящую на задних лапах у Лериного окна…
Оглянулся, тряхнул головой и с досадой зашагал к Лериному дому.
Недалеко от этого белого дома с еще не оштукатуренными колоннами лежала продольная балка. Енисей бился о балку.
"Если она вылетит из Тоджи самолетом, то это час, два… не больше. А вдруг поедет вниз по реке, на плотах? С нее станется!
Плотом - это пять, нет, пожалуй, даже дней шесть пути.
Глупо. Невероятно глупо. И даже как-то подло! Где она в самом деле, черт ее побери?.. Будто она не знает, что я буду справляться о ней, что она может понадобиться мне?
Она мне нужна!.."
"Нужна", - шуршала галька, "нужна", - кричала (птица, "нужна", - отстукивали шаги.
И за это "нужна", в котором он вынужден был признаться себе, за это "нужна", о котором он не догадывался и которое пришло только потому, что ее не было и это рождало сопротивление, которое, быть может, она сама не в силах была бы ему оказать, - он злился на нее, как только мог и умел. Злился и в то же время с какой-то пронзительной отчетливостью видел ее перед собой - с ее робостью, дерзостью, растрепанными от ветра волосами, летящим платьем, облепившим детские тонкие ноги. Задыхаясь от злости и мстя, он говорил надменно:
"Лера, я, кстати, в библиотеку заходил. Вас не было. Мне книга понадобилась… Не откажите в любезности (или так: "Будьте ласковы…")".
А можно и этак:
"Лера, я из дому письмишко, голубчик, получил. Ваша бабка о вас запрашивает. Что ж это вы на письма не отвечаете? То, бывало, с дороги по десять страниц катали!.. И вдруг - здрасте! Мне, что ли, прикажете за вас отвечать? Горе мне с вами, беда, и больше ничего. Живы? Здоровы? А то я, признаться, и сам забеспокоился. А вы, однако, подросли, подросли. Пройдет годочков этак пять, и будет полный порядок. Ну, ну…"
Или так: он берет ее руки в свои и изо всех сил стискивает их, как делал это мальчишкой во дворе с какой-нибудь занудой-девчонкой, вмешавшейся в игру.
"Не лезь! Не лезь! Не лезь! Слышишь?.. Не лезь!"
Или так: он видит рядом с собой ее растерянные блестящие глаза, ждущие, спрашивающие, и, лениво позевывая, тянет: "Извините, Лера. Не выспался".
Нет, он не знал, что можно так ненавидеть. Просто не знал. И, ненавидя (ненавидя!), стоял как прикованный на углу и глядел на занавески Лериного окна, на плотно запертые рамы. Он глядел на этот двор, по которому столько раз ходили ее ноги в сандалиях.
Воспоминание о каждом косолапом шажке чуть повернутой внутрь правой Лериной ноги перехватывало Шумбасову дыхание… Шагали ноги. Потом она заходила в комнату, откидывала занавеску, открывала окно. Под окнами был Енисей.
Енисей!.. Но если она поедет вниз по течению, это значит… Это значит - пороги!