- Эй, барышня! Откуда ты такая-сякая, розовая, взялась? - кричит Лере с берега бородатый рыжий старик. - Давай-ка перебазируйся. У тебя лоцман, того… не особенно опытный.
- Нет, - застенчиво говорит Лера, - я лучше с ребятами.
- Оставьте барышня покое, папаша, - вспыхивает молодой лоцман. - Двенадцать раз через пороги ходили. В том месяце корову сплавлял, а все неопытни… Нэкрасиво, нэхорошо, нэчестно вы говорите, папаша.
Голос юного лоцмана груб. Зло и мстительно щурятся его раскосые глаза, странно и даже страшно вспыхивая красными искрами лопнувших от ветров и натуги багровых жилок.
Рабочие снимают тросы.
Лера соскакивает с балагана, подбегает к краю плота и крепко обнимает Хургулек. Ее обдает запахом ветра, песка, реки. С головы Хургулек от неожиданности слетает тюбетейка.
- Вы… Вы не бойтесь пороги, товарищ Лэри, - бормочет она. - Мой брат… Я ему рассказал. Он пройдет, он хорошо пройдет.
Плоты отчаливают. Полоска воды, отделяющая Хургулек от Леры, становится все шире, шире…
- Хургулек!
- Товарищ Лэри!..
- Приятного плавания, - говорит солдат.
Лера машет руками.
- Осторожни, товарищ Лэри, рюкзак сейчас в воду упадет, - вежливо говорит лоцман. - Эй, левонус!
Плоты выкатывают на середину реки.
Енисей спокоен. Вдоль глинистой кромки его берегов стоят чуть желтеющие кусты и деревья. Отражаясь в воде, их ветки отбрасывают в реку узкие теневые полосы, но тень не захватывает плотов. Сквозь прозрачную воду видно пестрое дно. Весло-великан раскалывает гладкую поверхность надвое. Поднявшись дыбом, вода разлетается на сотни брызг, больших и мелких. По следу плотов бегут плоские, будто промасленные дороги. Лес стоит по обеим сторонам Енисея, задумчивый и грозный.
И вдруг какой-то человек скатывается вниз, к берегу, по крутому спуску горы.
Наклонив голову, он стоит на берегу, застенчиво, как мальчик, не смеет махать руками, не смеет крикнуть: "Счастливо, Лера!" Стоит и молча смотрит на удаляющийся плот.
- Александр Степанович! А я ваш ножичек на-шла-а-а! - прикладывая воронкой ко рту руки и оборачиваясь, кричит Лера.
"…ла-ла-а-а", - подхватывает эхо.
- Держите его на памя-ать!
"…амя-мя-а…" - вторит эхо.
- Правонус!
Плоты уходят вперед. Становится виден рыжий пологий скат горы у правого поворота. На краю обрыва, спустив вниз босые ноги, сидит телеграфистка в развевающемся платке.
Вот нагнулась, вот приложила ко рту руки… Привстала, топчет босыми пятками траву. Летит, как будто желая сорваться с плеч, ее голубая косынка.
Что она крикнет сейчас вслед Лере?.. Да нет же, вслед уходящим плотам?
- Лю-ю-юльку, лю-юльку для Машпагола, эй, дядя Па-а-аня!
- Ладна-а-а! - отвечает с переднего плота бородатый лоцман.
- Забудете-е-е!
- Не-е-е… Не забуду-у-у!
- Лю-юльку, лю-юльку возьмите у бабушки Бичекыс!..
- Ладна-а-а!
И вот уже позади Систиг-хем.
Прошагали горы "Семь братьев". Восходящее солнце чуть тронуло их лысые верхушки и ушло в лес.
Невозмутимые, потянулись с правой стороны плотов бесконечные лесистые полосы. Мелькнули дымки палаток. За лесом стелется дым или туман - не разберешь. Кажется, что лес охвачен пожаром.
Огромный, посредине реки идет плот, чуть вздрагивая всеми своими четырьмя ставами.
И снова дымок - тут, в лесу, должно быть, расположились геологи.
Да нет! Не дымок…, Это целая дымовая завеса. Она упирается в воду у левого поворота реки - неподвижная, густая, сплошная, тяжелое облако дыма, долетевшего сюда из таежной глубины или с далекой степной равнины от костра, зажженного неизвестно кем.
Где он, этот костер? Кто знает?.. Далеко.
Часть шестая
1
Шумбасов вышел на улицу, глубоко вздохнул и обтер со лба пот. За ним неторопливо тяжелой походкой прошла Шарапенко.
Шофер стал заводить мотор.
Открылась дверь дома, и на пороге появилась мать. Улыбнулась ртом, в котором не было трех передних зубов, и робко протянула доктору Шумбасову каракулевую шкурку.
- Да вы что? Рехнулись? - опешив, сказал Шумбасов.
- Бэры. Дают - значит бэры, - зевнув, посоветовал шофер.
Тувинка быстро-быстро заговорила на своем непонятном языке.
- От родной сестры родному брату, - перевел шофер.
Шумбасов задумался.
У него под рукой еще билась, стучась о его пальцы, маленькая, мягкая гортань; он все еще слышал бурный, свистящий звук возвращенного им мальчику дыхания; он помнил, как в первую секунду не осмелился поверить себе и как на него глянули снизу вверх удивленно и счастливо расширившиеся заплаканные глаза. Свет керосиновой лампы отразился в зрачках.
В ту первую минуту Шумбасов отчетливо знал, что ни одни глаза на свете никогда не любил так сильно, как эти - раскосые черные глазищи только что спасенного им шельмеца, до крови искусавшего ему пальцы.
Эта любовь была гораздо сильнее, чем те, которые он испытывал до сих пор. Она была зрелой любовью. В ней было все доброе, ворчливо-нежное, что только жило в Шумбасове (а по его понятию, достойное всякого презрения, лишенное мужества, жалкое и глупое).
- От родной сестры родному брату, - сказала мать и протянула доктору Шумбасову каракулевую шкурку.
Он вздохнул, растерянно оглянулся, как будто ища помощи, и со смущенным, детским и сердитым выражением взял шкурку.
- Вадим Петрович, а у вас есть чем отдарить? - наклонившись к нему, шепотом спросила Шарапенко.
- Да, да… Верно. Конечно, - ответил Шумбасов и стал озабоченно рыться в карманах пиджака. - Черт!.. Ключ. Гвоздь. Носовой платок. Как назло, ничего!
Шарапенко улыбнулась, открыла сумочку и достала оттуда старый, видавший виды кошелек с иголками и нитками. Этот кошелек странствовал с нею давно - его положила в ее дорожный чемодан мать еще тогда, когда в сорок первом году доктор Шарапенко уезжала на фронт.
- От родной сестры родной сестре, - сказала Шарапенко просто. И подала тувинке кошелек.
Тувинка опять заговорила горячо и взволнованно.
- Как тебя зовут, спрашивает, - сказал шофер.
- Анастасия. Настя.
- На-са. Так я буду называть своих внуков, говорит.
- А как ее зовут? - спросила Шарапенко.
- Кара-кыс.
- Кара-кыс?.. Это что ж, вроде нашей Ксении будет?.. Хорошее имя.
- На-са!
- Ксения…
Машина тронулась. Тувинка, крепко сжимая в руке кошелек, неподвижно стояла на дороге и смотрела ей вслед.
- Эх, здорово это у вас получается! - хмуро и не без зависти сказал Шумбасов, когда машина миновала первый поворот дороги.
- Что именно? - лукаво спросила Шарапенко.
- Да вот. С людьми…
Она искоса, сдерживая улыбку, взглянула на своего нахохлившегося спутника.
- А вы бы попроше, Шумбасов. Не пробовали? Попробуйте. Суровость, которую вы на себя напускаете, приносит, насколько я могу судить, блистательные результаты разве что в обращении с очень юными, взбалмошными девушками.
Вздрагивая, машина катила по шоссейной дороге. С обеих сторон лежали поля.
Шофер пел. Он пел, не открывая рта, звуком свирели, рожка и еще невесть чего. Песня была древняя. Горловая. Так она и называется: горловая.
Это песня пастухов-кочевников. Неповторимая, непереводимая и нескончаемая, одним словом - тувинская.
Шумбасов дремал. Машина вздрагивала.
- Вадим Петрович, кстати, а что с этой девочкой? - вдруг спросила Шарапенко.
- С девочкой?.. Вы, по-видимому, имеете в виду перелом берцовой кости в поселке Сэли?
- Да, да. Вот именно! Берцовую кость я имею в виду. Я говорю о Лере Соколовой, с которой мы вместе ехали из Москвы. Вы же отлично знаете, о ком я говорю, Шумбасов!.. Ну, что вы, в самом-то деле, прикидываетесь?
- Ах, Лера!.. Простите, я не сразу вспомнил. Я ее не видел около месяца, Анастасия Федоровна. Я был в командировке в южном районе.
- Вот как?.. Понимаете ли, Вадим Петрович… В общем… Ну ладно! Когда я приезжала из Турана в Кызыл, недели две тому назад, и заходила перед отъездом в обком, там как раз при мне была получена телеграмма из Тоджи. Девочка, оказывается, выехала с книгами в какую-то оленеводческую бригаду, застряла, или пропала, или не помню, что там с ней приключилось в дороге, и Сонам - секретарь Тоджинского райкома - сообщал обкому, что, если она не объявится на следующий день, он будет вынужден выслать на ее розыски экспедицию в тайгу…
Шумбасов не стал расспрашивать. Он молчал. В темноте Шарапенко не видела его лица, но это молчание ее почему-то встревожило.
- Да нет же… Ну, право!.. Теперь уже все в порядке, - быстро сказала она. - Лера уже давно в Кызыле. Я просто так спросила, думала, вы больше меня знаете. Ведь я, можно сказать, провинциалка, туранская жительница, а вы - столичный лев, кызылец.
Шумбасов не ответил. Отвернувшись, он внимательно смотрел в окошко машины.
А в окошке уже мелькали огни города. Сперва один огонек, потом другой… Со звездами их невозможно было перепутать - они были ярче и слишком близко к земле.
Туран.
- Ну вот я и дома, - сказала Шарапенко. - До свидания, Вадим Петрович!
И она неторопливо вышла из машины.