* * *
Я проснулась утром и засмеялась. Тихо, чтобы не разбудить. Мамочка еще спит. И Лёник спит с открытым ртом.
Через два дня у меня день рождения. Папочка приготовит мой любимый шашлык. Он уже договорился в столовой про оборудование. Мама наденет мое любимое платье. Она обещала, что отдаст его мне, когда вырасту.
Про подарок даже не думаю. Все время стараюсь о нем не думать.
Мы все летние по дню рождения. Лёник в июне, я в июле, папочка в августе.
Одна мама, бедная, в феврале.
Мне становится жалко ее, я подползаю и целую ее. Мама приоткрыла глаза, зевнула, прижала меня. Так и лежим, в гнездышке. Лёник тоже проснулся. Но мы его в наше с мамой гнездышко не впустили. Я не впустила. Кыш! Кыш! Пусть сам себе вьет.
"Лен…"
Темнота, запах корвалола, нафталина, вещей.
Поворачиваюсь к ней. На полу старые чемоданы.
"Зачем тебе театр этот?"
Она смотрит на меня.
"Мам, а зачем тебе был этот театр?"
Я поднимаюсь и хожу между чемоданами.
"У папы уже была тогда женщина. – Останавливаюсь. – И ты это знала. А Лёник…"
"Вот ты о чем…"
Знаю, что она скажет. Что пыталась сохранить семью. Всеми силами. Руками и ногами.
"Я пыталась сохранить семью… Что улыбаешься-то?"
"Тебе показалось, – уничтожаю улыбку. – Ну и как, сохранила?"
"А ты все эти годы ждала, да? Для мести? Ну, мсти теперь родной матери, давай… Антона своего замстила, теперь меня давай".
"Кого я замстила? Я, что ли, от него налево ходила?.. Я вообще никому не хочу мстить. Я. Хочу. Вырваться. Из. Этого. Ада".
"Не кричи…"
Продолжаем перебирать старые вещи.
Уже нашли клетчатую папину рубашку, в которой он был в то лето. Хотя мамочка уверяла, что, когда он ушел, выбросила все его вещи. Мамин шелковый платок. Даже полотенце с рыбками.
"С рыбками! С рыбками!" – кружусь с ним по комнате.
"Сумасшедшая…"
Солнечное утро. Завтракаем.
Налили чай. Всем столам – в пакетиках, а нам заварка. Предупредила их, чтобы не пакетики: тогда, в то лето, пакетиков этих долбаных еще не придумали. И стаканы, обязательно стаканы. Чтобы любоваться, как тает рафинад.
– Хорошая сегодня погода, – говорит мама. – Теплая.
Папа задумчиво мажет масло.
На нем клетчатая рубашка.
Сижу смотрю, как тает сахар. Болтаю ногами под столом.
"Не болтай!" – говорит мамочка.
Я продолжаю болтать.
"Не слышала, что ли?" – спрашивает Лёник.
Вот предатель. Ему-то что мои ноги? До тебя не достают, и радуйся.
И продолжаю болтать. Но не так сильно. Трудно их сразу остановить, они же живые.
Лёник под столом сжимает мою коленку.
И улыбается.
Я со всей силой пинаю его.
Но попадаю почему-то в мамочку…
Меня не берут на озеро. Оставляют в номере.
Подумаешь, озеро!
Мне туда и не хотелось. Надоела уже эта вода. Каждый день озеро, озеро, уже плавать тошнит. Сижу в номере, как аристократ. Болтаю ногами. Вспоминаю, как играли с Лёником в мужа и жену. Теперь точно все расскажу. И мамочке, и папочке, и Клавдии еще Сергеевне, и бабушке в Ростов на открытке напишу, теперь держись!
Все утро Лешка снова конкретно пил кровь. Даже не хочу рассказывать. Тролля родила, на свою голову. Проглотила кофе, покидала в раковину. Хотела душ, ладно, вечером. Только чтобы его рожу сейчас не видеть.
Начинаешь с кем-то про детей, у всех одно и то же. Живут со своими, как с инопланетянами. Языка не понимают, только "дай" – и всё.
Сунцовой нашей дочь так вообще выдала! Вичка начала ей то-сё, а дочь такая: "Мам, ну чё ты понимаешь? Ты вообще не жила в наше время!"
Вичка прискакала припухшая: "Лен, представь, а!"
Посидели, коньяк допили, с днюхи оставался. У Вички какой-то вариант на горизонте нарисовался, с мужем она уже давно – только общая жилплощадь.
"Мам!"
Мы готовимся спать. Мама мажется кремом. Папа с Лёником играют внизу в шахматы. Шахматы огромные и очень тяжелые, из-за этого я проиграла, когда мы в них с папой и с Лёником.
"Мамочка!"
"Что? Зубы чистила?"
"Мам, Лёник меня…"
Сказать? Не сказать?
"…заставлял посуду мыть!"
"Какую посуду? Иди зубы чисть!"
"Мам, ну, мы играли так!"
"Ну и как, – мама завинчивает крышечку крема, – вымыла?"
"Да… всю мыльницу…"
Мама целует меня. Потом смазывает меня от комаров, руки, спинку. Я иду чистить зубы и разглядываю в зеркало язык.
Про то, что Лёник целовал, так и не сказала.
Но если он меня еще раз поцелует, то уж всё расскажу! Такое расскажу, что даже сам не знаешь.
"Думаете, они вас там не достанут, в Бултыхах?"
Сижу у Коваленка перед отъездом.
"Ладно, поезжайте. Может, повезет".
Закурил.
"Что – повезет?"
"Случай из практики: у меня знакомый один был, общались по рыбалке. Ну, значит, врачи ему – диагноз. Какой? Вот такой".
"И что?"
"Плюнул. С таким диагнозом не от болезни умирают. А от лечения".
Подвигает пепельницу. Я смотрю на его ногти.
"Уехал к матери в деревню. Все бросил. Семью, работу, любовницу. И в деревню. И все прошло. Диагноз – как рукой".
Молчит.
"Потом все равно спился. Судьба. Так что езжайте. Если что подозрительное, сами знаете".
"Мам, а если вдруг мне в нос заползет паук?"
Мы идем на завтрак, папа с Лёником, как всегда, убежали вперед.
Мама не слышит меня, о чем-то думает.
Она стала часто о чем-то думать. Идет и молчит.
После завтрака кидали с Лёником камни в озеро, кто дальше.
Потом на песке Лёник рассказывал Шерлока Холмса.
Можно спросить про паука у Лёника, но он станет издеваться. Он всегда издевается, когда его спрашиваешь. Можно маму, но надо дождаться, когда она ни о чем не думает.
"Не хочешь слушать, так и скажи!" – Лёник поднимается, с него сыплется мокрый песок.
"Хочу! Рассказывай! Ну, рассказывай. Я хочу!"
Но Лёник уже бежит к воде. Быстро не может, там скользкие камни.
Лёник кому-то машет рукой. К нему подплывает парень на катамаране. Это Александр Данилов, его новый друг.
Тоже подружусь с кем-нибудь взрослым, назло Лёнику. Еще обзавидуется.
Пришли мама с папой. Я ухожу играть на валуны и нахожу там десять копеек!
Сильный ветер. Сосны скрипят. Натягиваю куртку, кеды, выхожу.
Мама отрывается от газеты:
– Слышишь, Лен. Китайцы что опять… Средство изобрели бессмертия, вот, почитай потом… Далеко собралась?
В коридоре Лёник набирает из кулера. Делаю ему ручкой. Чао.
Хочу побыть одна, одна с ветром, с озером.
Купающихся – ноль. Вообще никого. Ветер, сосны шумят. Господи, какой кайф!
Бегом к пляжу. Волны. Подпрыгиваю. Еще. Еще.
Меня никто не видит. Никто!
Останавливаюсь, резко поворачиваюсь.
Может, показалось?..
* * *
Гена возится с ключами. Я стою позади, уставившись, как дура, в его спину.
Заходим. Сразу лезет.
– Подожди, – притормаживаю.
Да, та самая радиорубка. Та самая.
Сажусь на топчан. Солнце, пыль. Солнечный круг.
Нас с Лёником один раз пустили сюда в то лето.
Музыкой тогда заведовал дядечка по фамилии Ленин. "Левин", – поправляла мама. "Нет, Ленин!" Даже ругались. Лёпсер, как всегда, лез нас мирить. Папочке, как всегда, было до лампочки. На танцплощадку пришел один раз, потанцевал с мамой и дезертировал.
Магнитофон с бобинами. Выцветший плакат "Бони М", зеленоватые лица.
Генка застыл, майку наполовину стянул. Ну и долго ты так стоять будешь, чудо мое?
Купание в крови.
У бассейна снесло крышу.
Поплавали!
Кровавое воскресенье.
Бассейн-на-крови.
Кто ответит за наших детей?!
– А вчера… показалось… что за мной следят…
Генка открывает глаза и снова закрывает:
– У тебя красивые волосы.
– Наушники сними, тетеря! Следили за мной вчера. У озера.
Вытаскивает наушники, кладет рядом на подушку.
Сажусь на топчане. Смотрю на свои руки.
А если в колонию, будет возможность хотя бы ногти? (Не думать… Не думать…)
Хотя бы ногти в порядке держать, господи!
Танцплощадка все еще жива.
Тетки в кофтах пляшут под Леонтьева. "Куда уехал цирк, он был еще вчера".
Одна подпрыгивает, и все на меня. Узнала, наверное. Ну да, сколько всего про меня.
Музыка кончилась. Тетки расходятся.
Выходит баба-культорганизатор в берете. Королевский жест рукой:
– Ва-анечка, прошу вас.
Хромой Ванечка тащит стенд. На нем портрет. Лицо с глазами и ртом, но без носа.
– Приглашаются мужчины!
С завязанными глазами прилепить нос в нужное место. Нос на магните.
Что-то месячные задерживаются. В последнее время часто опаздывать стали, из-за стресса.
– А где наши мужчины? Не вижу активности!