18
Машина встала в пробке намертво. Я выскочил из кабины. На обочине в кустах под ногами затрещал сушняк, ожгло крапивой. Я сдаивал нежную розовую плоть и горстями отправлял в рот. Ягода была пустоватой, словно водой разбавленная, не то что северная, деревенская, – та говорливо рассыпалась по столу, не пачкала клеёнку соком и в варенье оставалась целой.
Заметив движение колонны, с набитым ртом я вылез на асфальт, вспрыгнул на подножку, дёрнул ручку – дверца оказалась запертой. Глянул в кабину – ни шофёра, ни его жены, ни сумки с двадцатью миллионами не было там.
Всю кровь сердце бросило в голову, ослабли мышцы, и сила гравитации усадила меня на ступеньку машины.
Малина подкатывала к горлу, я едва сдерживал рвоту, подвывал и тупо твердил:
– Как бездарно!
Бледным немощным мужиком сидел на ступеньке грузовика, и борода моя наверняка сделалась пошлой, и седина – позорной, подумалось: "Застрелиться. Ха! Застрелиться из пугача?"
Сердце наконец протолкнуло кровь к ногам. Я вскочил, кинулся на шоссе. Какой-то высокий грязный бампер ударил меня в живот, чуть не опрокинув. Шофёр из кабины матерился.
А я уже хватался за борт другой машины, подтягивался, заглядывал в кузов. Бегал взад-вперед в распахнутой штормовке, жалкий, потерянный человек, вскакивал на подножки самосвалов, заглядывал в кабины легковых.
– Не видели парня с девкой? Чёрная сумка у них такая, кожаная, потёртая?
Хорошо, что машины едва двигались, а то лежать бы мне в луже собственной крови.
Опять тяжко уселся на подножку брошенного МАЗа. Теперь я понимал, как произошло непоправимое.
Конечно же, этот парень был обыкновенным московским кобелем. Ночевал с девкой в грузовике, а я по указке диспетчера нашёл в шеренге эту машину по номеру, принял парня за шофёра, сразу заговорил о задатке, чтобы задобрить, ускорить отправку, распахнул у него на виду сумку, полную денег, и ему оставалось только ковырнуть проволокой в замке зажигания.
Как же я не догадался, что штатный шофёр не будет орудовать проволокой!
– Позорище!
"Командир", конечно, простит, насшибает у своих богатых покровителей аванс на номер, и газета выйдет. Но я-то себя никогда не прощу!
Навеки заткнусь со своими претензиями на столичную жизнь человека свободной профессии. Морально издохну. Попрошусь в корректоры и до пенсии буду гнуть спину за компьютером, отрабатывать долг.
Сердце билось так мощно, что меня покачивало на ступеньке. Казалось, даже кабина расходилась от столь сильных толчков, мерно поскрипывала на рессорах.
"Так и мотор можно сорвать". Я попытался успокоиться, стал давить, тереть грудь под рубашкой, вслушиваться в себя и вдруг уловил несовпадение колебаний. Кабина жила своими, отдельными, страстями и скрипела не в резонанс с моим сердцем!
Я вскочил на подножку и через стекло увидел, как ситцевые шторки за спинкой водительского сиденья колышутся от возни за ними.
Перебежал на другую сторону грузовика и разглядел теперь свою сумку с деньгами под отопителем.
Я рассиялся в улыбке, устало прикрыл глаза и так, вслепую, блаженствуя, спрыгнул – спланировал с подножки на асфальт.
"А ты и в самом деле – дядя, – думал я о себе. – С лекцией про любовь. По кустикам за ягодкой! А у парня целая плантация за занавеской".
19
Автомобильная пробка не рассасывалась.
Я снова спрыгнул в кювет, вломился в кустарник. Двигался от ветки к ветке, обсасывал малинник и вспоминал, как горела, пылала и наша с Татьяной плоть, когда мы зачинали Сашеньку, и как всё получилось на полатях, в узком пространстве под потолком.
Я потом написал об этом рассказ. Татьяна прочитала в журнале, помолчала и вдруг решительно вывалила свою грудь из лифчика, а другой рукой подсунула мою ладонь под эту грудь, будто для взвешивания. "Это же груша! – доказывала она и волновалась чрезвычайно. – А у тебя там написано…"
Она полистала журнал, нашла сцену, где женщина в постели склоняется над спящим мужчиной, и прочитала: "Мешочки грудей свесились набок".
– Но это же груша!..
В ягоднике я жмурился в дрёме воспоминаний. Если бы видел себя со стороны, то эту улыбку назвал бы дурацкой, мальчишеской, позорной для мужика, напустил бы строгость в усы и брови.
Щёлкнул замок в кабине МАЗа, и выглянул взъерошенный, раскрасневшийся парень:
– Ну что, начальник, у нас там дальше по программе?..
МАЗ долго выползал из пробки. На уширении дороги стряхнул застоялость, резво побежал.
Молодка по-прежнему ехала в "гнезде", ещё тщательней сдвинув шторки.
А машина теперь казалась живее водителя. Парень потух, больше не вкладывал душу в "железо".
Наступили те несколько свободных часов в его жизни, когда он был способен не думать о женщине, трепался, рассказывал о своём бытовании в общаге, полной злых детских выходок и пьянок.
Через полчаса мы въехали в раздвижные железные ворота издательской фирмы города Владимира, в молочно-белый на солнце бетон грузовой площадки, под глянцевые стены типографии.
Ворота сзади, скрежеща, сдвинулись.
20
Здесь, в ста шестидесяти километрах от редакции, мне можно было бы почувствовать себя хозяином своей жизни и прикончить ещё банку пива, но я не позволил себе и пяти минут оттяжки.
Завтра в полдень выкроенные из двухтонных бумажных рулонов газеты должны быть сгружены в московском дворике на Остоженке, растащены по городу, а к вечеру – собраны как выручка для покупки бумаги следующего номера и для прокорма редакционной братии.
Поднявшись на второй этаж конторы, я подходил уже к директору типографии с поклоном и с протянутой для пожатия рукой.
Упорно, пронизывающе глядел ему в глаза.
Этот директор типографии – партийный дедушка в теперешней своей унизительной должности номенклатурного вахтёра, до смерти обиженный на "несправедливость" демократов, пьющий с тех пор и фрондирующий, – печатал наш гонимый "ЛЕФ" в отместку какому-то врагу из своих здешних начальников.
Ледяная душа мерцала в прозрачных дедушкиных глазах. Множество необъяснимых морщин народилось на лице – оно было как бы прищипано. А советский, купленный впрок костюм, письменный прибор из мрамора и чай в мельхиоровом подстаканнике напоминали о благословенных дореформенных временах.
– Так-так, оппозиционная печать, значит, к нам пожаловала. Ну, что новенького в столице?
Бывало, я располагал желанными конфиденциальными сведениями от Варламова и угощал ими таких вот "дедушек" в Твери, Калуге, Липецке. Но что я мог выловить в Москве нынче за сутки, тем более, что весь ещё жил деревней, сенокосом, рытьём погреба под старой лиственницей.
Скованность от вынужденного лицедейства, от игры в бывалого дельца, которому взятку дать – что высморкаться, тоже не располагала к трёпу.
Преувеличенно-небрежно и оттого неуклюже я выставил пред директором типографии бутылку "Распутина", купленную по пути. Дрожащей рукой, как взведённую гранату, сунул под газету на столе брикетик денег, схваченный резинкой.
– Это вам на закуску ещё… шоколадка, так сказать…
Директор по-отечески великодушно и поощрительно заворковал, подпустил откровенности.
– На меня ведь, ребятки, из-за вас такой накат сразу пошёл! И пятый отдел, и глава администрации: не печатать, – и всё тут! Но я ещё при старой системе их подальше посылал, а теперь вашей наличкой по мордам их, по мордам. Для них что такое "ЛЕФ"? Вражеская пропаганда. А для меня – выживание предприятия!
Он свинтил на бутылке головку и налил в рюмки.
Изнасилованная душа моя не приняла веселящего зелья. Выпитая водка свернулась в желудке. Застолье вышло поминальным, после чего гулкие коридоры типографии увиделись особенно мрачными, а пустота цехов за стенами – бездонной.
Казалось, падшая душа когда-то шумного, весёлого производства таилась грязной нищенкой в немытых углах, в разорённых пожарных постах, скрипела какой-то чердачной дверью на сквозняке, вставала на моём пути дополнительными стенами, а за поворотами возводила тупики с замурованными дверными проёмами.
Долго я плутал в поисках кассира. Нашёл по запаху парфюмерии.
Аквариумный дамский мирок благоухал за дверью.
Маслилась мордашка модного певца на плакате.
Воланы штор опадали на подоконник.
Ершился кактус.
Я расплылся перед кассиршей в улыбке, усы по-котячьи расползлись до ушей, в глазах засигналили живчики. Меня понесло в рассуждения об особенной природе местных женщин, об их неповторимой русскости, и лично – о кассирше.
Могло показаться, что эта молодая игривая тётя в броне замужества возбудила меня до влюблённости. Хотя на улице я бы её через пять минут не признал.
Просто я праздновал избавление от мешка налички, душой уже влетал в первый попавшийся владимирский кабачок.
Глядя, как пачка за пачкой деньги вставлялись в счётчик, предвкушал дивный вечерок у древней крепости и едва дождался, пока последняя дощечка рассечётся на тончайшие шпоны.