Стрижка наголо
Было это в августе 1968 года.
Ночью по Двине шёл колёсный пароход. Весь нос его сверкал алмазными гранями ресторана. В этом "алмазе" на одном из столиков стояли тарелки с бефстроганов и магнитофон новейшей марки "Дзинтарас" в деревянном корпусе, обтянутом дерматином.
Вращались две бобины размерами с конфорку газовой плиты, на которой словно бы только что и сготовили эти бефстроганов. А под столом предательски звенели порожние бутылки – "сухой" закон свирепствовал.
Из магнитофона неслось:
I’ll follow the sun!.
Плечистый, рукастый Влад, держа на весу рюмку тёмного вермута, переводил синхронно:
Однажды на закате,
Знаешь,
Я почувствую себя таким одиноким,
Что уйду следом за солнцем…
Всем было по двадцать.
Чернявый костистый барабанщик Лозовой мастеровито ковырял отвёрткой в педали ударной установки с надписью "Лесные братья", не сданной в трюм вместе с ящиками усилителей по причине хрупкости.
Узколицый тонкий соло-гитарист Боб курил, развалясь на стуле, зажмурившись от удовольствия.
Я, будучи тогда лопоухим неуклюжим басистом Саней, гримасничал от нетерпения, позванивал своей рюмкой в такт о рюмку лидера и вопил в подпеве на срыв:
Some day
I’ll know
I was the one.
But tomorrow may rain, so!
I’ll follow the sun…
He вытерпев напряжения песни, я плеснул вино в рот, сморщился, будто от нестерпимой боли, и, стуча кулаком по столешнице, дико заорал в припеве.
Кроме нас, в зале сидел ещё один человек – в костюме и галстуке, с орденскими планками. Он был лет на двадцать пять старше, но почему-то нельзя было сказать, что годился нам в отцы. Чтя закон, он пил водку из бутылки "минералки". Где-то на двухсотом грамме встал, прогрёб двумя пятернями волосы со лба на затылок и твёрдым военным шагом приблизился к нам:
– Старший кто будет?
– Ты, ты старший, дядя! Доволен? Ну и отвали! – выпалил я нетерпеливо.
– Повторяю: кто руководитель?
– КПСС! Стыдно не знать!
– Требую прекратить исполнение песен на английском языке!
– I’ll follow the sun!
– Из таких и получаются предатели Родины!
– Что ты сказал?! – вскочив из-за стола, крикнул я. – Да за такие слова!.. Понял?
– Я "лесных братьев" собственноручно к стенке ставил.
Тут и остальные, поднявшись со своих мест, окружили орденоносца.
– Ты Родиной в нас не тычь!
– Родина – отдельно, Битлы – отдельно!
– Мы в лесотехническом институте учимся, потому и "лесные".
– Не нравится песня – иди в кормовой кабак.
– We’ll find that you nave!..
Влад перевёл:
– "Однажды мы обнаружим, что ты исчез!.."
Хором грянули на мотив в лицо неприятеля, переиначивая слова согласно моменту:
– Иди-ка ты, дядя, вслед за солнцем!
И захохотали.
Он тоже улыбнулся и, как бы простив нам артистизм и молодость, сел за свой столик, налил в стакан водки и выпил.
Вторя финальным аккордам магнитофонной записи, загудел колёсник сложным мажорным трезвучием, пуская пар в органные трубы.
В путешествии было заведено выходить на всякой пристани, хоть за полночь. С криками и хохотом мы покинули ресторан.
Множество круглых иллюминаторов, как рампу, освещали дебаркадер. С берега на "сцену" выходила девушка с чемоданчиком. Мама и бабушка провожали её, напоследок хватали за руку, целовали.
Наконец она ступила на хлипкий трап.
– Моя будет! Замётано! – бросив сигарету в воду, вожделенно произнес Боб.
– Ты же официантку "склеил", забыл?
– Саня, официантка на тебя глаз положила.
– Какие широкие жесты! – крикнул я вслед ему, сбегавшему по медной винтовой лестнице на нижнюю палубу.
Хозяйственного барабанщика девчонка ничуть не интересовала. Он в задумчивости шептал: "Паяльник где бы достать?"
Мы с Владом долго обсмеивали это его словечко, "паяльник", со всех концов переиначивая до неприличия.
И скоро в нашей каюте первого класса оказались и новенькая робкая пассажирка – медсестра, и положившая на меня глаз ушлая подавальщица Нелька.
– Ой, мальчики, спойте что-нибудь! – просила она.
Официантка, бывалая, тёртая, торопилась, как я теперь понимаю, изведать романтики, прежде чем её потащат в постель, а Тоня (как звали девочку), похоже, ещё и не подозревала о подобных сценариях, скромничала, обтягивала юбкой коленки.
Стол ломился от вина и закуски.
– Вы такие богатые, мальчики! – восхищалась Нелька.
– Мы сами себя сделали! – хвастался я, обнимая официантку. – Нам на всех плевать! Гитары – сами склепали. Усилители – подпольные. За зиму на танцах кучу "башлей" заработали. Мы – свободные люди! Понимаешь? Может быть, первые такие в нашем городе!
– Ой, мальчики, давайте не будем об этом. Спойте лучше что-нибудь.
Она погладила меня по руке, как сейчас помню, крепко и благодарно, непонятно за что.
Исцарапанная гитара Влада, на которой сочинялись все наши песни, вместе с моим полуакустическим басом, вполне прилично подзвучивала песенку:
…Маленькая, худенькая, скромная, -
как же пассажирам не дивиться ей?!
Едет медицинскою сестрой она
в самую заштатную провинцию…
Такие песни пел я тогда на танцах в рабочих и студенческих клубах, не в пример Битлам, жалостливым российским тенорком, воздевая брови шалашиком, несколько даже страша слушателей своим наивным состраданием.
Глухо ухали толстые струны моего баса, тренькал аккомпанемент, старый пароход вибрировал и скрипел, кренясь на повороте.
– "Едет девочка в цветастом платьице, в город свой заранее влюблённая…" – дотягивал я последний куплет, когда в опущенном окне блеснули орденские планки, и в темноте за окном я увидел тусклый глаз – око человека из ресторана, его зализанные волосы.
Полтора такта ми-бемоля впереди были и без того нелёгкими для моей вокальной самодеятельности, а у меня и вовсе связки отключились, голос задрожал.
Концовка непоправимо смазывалась, пока этот тип проходил по палубе мимо окна, сцепив руки за спиной, неспешно и значительно.
Несмотря ни на что, Нелька захлопала, стала меня целовать. Для любого нормального парня этого достаточно, чтобы отключился рассудок и чувство опасности испарилось.
Настоятельно прижимая к груди, Нелька как бы втискивала меня в свой мир, в свою жизнь и судьбу, где не было ни бас-гитары, ни барабанов, а была лишь отдельная каюта в кубрике обслуги с букетиком ромашек на откидном столике.
Мы целовались с Нелькой в углу, недалеко от окна.
Тогда с девчонками мне нравилось более всего целоваться, и я проделывал это со вкусом, скорее всего, слишком долго. Но официантка терпеливо сносила телячьи нежности, впрочем сама кое-что предпринимая для развития ситуации.
Я плавно въезжал в следующий этап Нелькиной судьбы и уже приближался к её эпицентру, как вдруг, словно неслышным взрывом, был неожиданно мягко выкинут обратно на периферию.
Сел на койку по-йоговски, спиной к окну, и с удивлением глядел на хозяйку каюты, которая спешно влезала в юбку. Она как-то неестественно дёргала головой.
Я оглянулся. И на этот раз успел увидеть в иллюминаторе исчезающего человека в костюме с орденскими планками. Ярость захлестнула меня, не до спущенных брюк было. Почти нагишом высунулся из каюты и крикнул ему вслед:
– Ура КПСС! We’ll find you nave!..
Оказалось, в пустоту изощрялся. Никого не было на палубе. Только рифлёная сталь серебрилась в лунном свете, обрываясь у клюза, переходя дальше в лунную дорожку на реке.
– Он подглядывал? – спросил я Нельку.
– Прошёл, даже головы не повернул.
– Чего тогда испугалась?
– Он уже второй рейс с нами.
– Давай жалюзи поднимем.
– Нет, Санечка, я чего-то не могу..
С досадой покинул я официантку.
Всю ночь на рундуке со спасательными жилетами мы с Владом, сублимируя, сочиняли новую песню.
Помнится, что-то вроде "лето жарким шумом отзвенело, лето насладить нас не успело…".
Не хватало пары эффектных строк, как в считалочке, чтобы сверлили мозг слушателей, – без этого в песне нельзя.
Сияющий огнями пароход плавил ночь, становилось светлее. Сначала стал видимым туман.
Потом утренним ветерком в этом смутном мареве стали буравиться белые прозрачные пещеры, под своды которых, казалось, и целил рулевой, поминутно дёргая за проволоку гудка.
Мы с Владом допивали последнюю бутылку вермута.
Ты крикнешь: лето!
Но нет ответа!
– Не то, Саня! – в сотый раз браковал Влад. Я предлагал:
Проявишь фотку -
И вспомнишь лодку!
Влад ехидничал:
А в лодке – тётку!
Я добавлял:
У тётки – попку!
Приложившись к горлышку по очереди, прикончив вермут, мы поняли, что песне нынче не бывать.
Бутылка смачно булькнула в убегающей реке. А впереди уже вырисовывались трубы лесопильных заводов.
Город приближался.
Конец гастролям.
Мы побрели в каюту укладываться и за поворотом палубы, образованным скулой корпуса парохода, увидели сидящего в деревянном шезлонге человека из ресторана в надвинутой на глаза большой чёрной шляпе.