- Можете верить, - перебил его Решков. - И внести в ту вашу книгу, в которой - вы, ведь, обещали! - пойдет речь и обо мне. Так что для полноты изображения не забудьте вписать меня, Леонида Николаевича Решкова, и в роли заурядного провокатора. В потрепанном пиджаке, с запущенными руками я - и весьма ловко - прикидывался загулявшим мастеровым, шатающимся по кабакам в надежде выпить и закусить за чужой счет. Таким мастеровым я затеял дружбу с одним из тех, из таких, включенных в операцию. Подружившись с ним, я скоро убедился, что с ним-то, в общем, не стоит возиться. Так себе - мелочь! Но я почему-то уже не мог оторваться от этого болтливого, бросившего землю, мужика. Может быть даже потому, что в мужике угадывалась ехидная злоба, далеко запрятанная, прорывающаяся лишь тогда, когда он пьянел сверх меры. Этим я пользовался. Придвигая ему стакан водки, я выкладывал перед мужиком свои обиды на партию. Пьяный тут же откликался, поддакивал, потом, словно бы разгадав меня, пускался доказывать, насколько он "сочувствующий". Я уже хотел было плюнуть на этого мужика, да вот это его "сочувствие" как будто сверкнуло молнией, в свете которой я увидел самого себя - подлого, грязного и неизвестно зачем лгущего. Мужик лжет. Это было ясно. Но его ложь особенная, на мою не похожая. И мне до нестерпимости захотелось заглянуть в эту иную ложь. Для чего? Не понимаю. Хотя нет! Понимаю. В той, мужицкой лжи что-то пряталось. Свое, крестьянское, обычное. А чтоб увидеть это, я пустился говорить о том, что, конечно, много неправды на земле, и потому нужно терпеть и верить, что дальше всё пойдет по Ленину, всё организуется. "Ну и терпи, - крикнул пьяница, стукнув кулаком по столу, - да только об организаторах мне не толкуй. Я их видел. И одного такого знаменитого. Куда бы он ни заявлялся, сразу и без заминки обнаруживался единогласный коммунизм. Все, как по команде, за любимую партию! Прямо удивительно. Об ём говорили приезжающие из центра, что другого такого организатора мало где можно найти. И что его сам Ленин знал и Дзержинский уважал. Такой это был знаменитый организатор, что имя его золотыми буквами будет записано в поминальнике строителей. Да только дальше чудное приключилось. Это когда наш уезд считался окончательно и во веки веков аминь коммунистическим. После чего и всю нашу Смоленскую губернию признали "Западной Коммуной", с такой, знаешь, газетой "Известия исполнительного комитета советов Западной Коммуны". А редактором стал знаменитый Кнорин, историк и писатель по партийной части. Вот в такое удивительно торжественное время приехал к нам тот организатор, собрал всех самых до конца верных на митинг. Речь стал говорить, и головкой кивать, когда ему в ладошки хлопали и кричали "ура"'. Потом этот организатор предоставил слово желающим, ну, тем, кто хочет высказаться за коммунизм. И за ручку здоровался с лезущими на трибуну. И тут один такой лезет, поднялся, двинулся к трибуне, подошел и не поздоровавшись с организатором, прямо в лицо ему стрельнул из обреза. А остальные люди, собравшиеся тут мужики, вместо того чтобы посочувствовать, из-под тулупов повытаскивали обрезы и пошли кончать приехавших товарищей из центра. А ему, организатору то есть, ему уже было всё равно. Он лежал спокойно и не волновался своим разбитым через пулю лицом. Дальше, конечно, суматоха поднялась. Восстание против коммунистов. Да только как-то зря. У мужиков своего Пугачева не оказалось. Никакого. И мужиков, как белок, перестреляли каратели-чекисты и разные ЧОНы, ну, понимаешь, части особого назначения из самых преданных интернационалистов. Мужиков, одним словом, не стало, и всю Западную коммуну расформировали. Лишили этого почетного звания и обернули назад в Смоленскую губернию. Так ей, гадюке, и надо! Не достойна она идти к коммунизму. Ты этому поверь: я смоленских мужиков знаю. Потому - я сочувствующий. Понял?" "Понял, - ответил я этому смоленскому мужику, и спросил: - А сам ты в те поры не стрелял из обреза?" "Это ты брось!" - поднося водку ко рту, усмехнулся пьяница.
Рассказав это, Решков почему-то попробовал убедить Кулибина, что существует некая таинственная связь между судьбой его, Леонида Николаевича Решкова, и историей "Западной коммуны".
- Тут уж мистика, - запротестовал Кулибин.
- Вы возражаете, Владимир Борисович, но как-то неуверенно. А может быть вы просто жалеете меня? Может быть вы даже догадываетесь о моих мыслях, но не хотите признаться в этом? Вы - добрый человек. Мне даже кажется, что в той, пусть еще не написанной, книге вы попытаетесь в чем-то и оправдать меня. Подсунете читателю "защитительную" речь, как делают адвокаты, выкладывая весьма-таки шаткие "смягчающие вину обстоятельства". А я вам прямо скажу: никаких таких обстоятельств нет. Я хотел бы увидеть эту страну, вдруг распрямившую спину и поднявшуюся во весь свой могучий рост. Это была бы величественная по своей дикости феерия, равной которой не было в истории. Конечно, в этой заварухе и мне бы свернули голову. Даже в первую очередь. Как чекисту. И знаете что, Владимир Борисович? Меня это не смущает. Я как будто подготовлен к тому, чтоб Россия ломом или пулей раздробила мне череп. Единственное, что меня тревожит, Владимир Борисович, так это то, что я не узнал бы, а чем же закончится вся феерия?
Тут Автор позволяет себе вырваться из далекого прошлого, вернуться в наши уже дни и выслушать, что говорил -
Собеседник о причинах и следствиях
- По страницам вашего действа, - сказал Собеседник, - бродит много людей с глазами полными ненависти. Меня это не удивляет. Ненависть такое же естественно возникающее чувство, как и признательность. Смущает меня вот что: людей ненавидящих вы отодвинули в сравнительно далекие годы. К Ленину там, или к Сталину. А о теперешних - с ненавистью - вы как будто бы и понятия не имеете.
Автор попробовал было возразить, но Собеседник мрачно махнул рукой и еще долго развивал свою собственную философскую систему, объясняющую ненависть и причины, вызывающие эту ненависть.
- По-вашему выходит, - задал вопрос Автор, воспользовавшись паузой, - так было, так есть и так должно быть? И никакая тут советская власть с Лениным и Сталиным не поможет?
- А вы что думаете? - подхватил реплику Собеседник.
- Вернее: вы не хотите думать! Вы уцепились за чужую, ловко построенную умозрительную схему. Дескать, причины порождают следствия! Логично? М-да. На ваш взгляд. И вот вы поставили точку и умыли руки. Совсем зря! Вы забыли, что следствия становятся новыми причинами, вызывающими новые следствия. И так - без конца. И никакая тут программа партии и никакой очередной съезд не нарушат этой бесконечности … в том числе и звериной ненависти к новому миру.
- Но почему звериной?
- Да хотя бы потому, что существование ее признает и сама советская власть. Вы ухмыляетесь? Напрасно. Звериная ненависть это не какие-то там литературные пассажи в поэзии Маяковского, который со сладострастием мечтал расправиться при помощи нагана с белогвардейцами, "укрывшимися в парижских кабаре". Оставим в покое советскую прозу и поэзию. Это, в общем, не документы. Документы - это советские газеты.
Собеседник вытащил из кармана вырезки из газет и пошел шуршать ими.
- Погодите, - просил он, - повремените чуточку. Да, вот она - первая и наиболее краткая. Заметка из "Советской молодежи", за 18 ноября 1964 года. О том, как в Риге судили одного, ну, понятно, врага, ненавидящего строительство "нового мира". Этот ненавистник девятнадцать лет со своею ненавистью прожил, по газете, в Галянских лесах. Заметка - хроникальная. И не особенно выразительная. А вот дальше, - Собеседник поднял брови, - дальше - целое художественно-документальное произведение, этакие садистско-звучащие заметки известного советского очеркиста Пескова. Заметки под названием "Дезертир", помещенные в "Комсомольской правде" за 16 сентября 1962 года. Начинаются заметки довольно игриво.
…Степное село Битюг-Матреновка, Воронежской области. Гуси на зеленых широких улицах. Трактор тянет по улице ярко-красный комбайн для уборки свеклы. Белые мазанки. Белое двухэтажное здание школы - окна еще в известке. Ведра с краской, доски, груда кирпичей…
- Лирика? - спросил Собеседник. - А нужна она "Комсомольской правде", чтоб - вслед за ней - на целой странице рассказать о Николае Тонких. Николай Тонких в злобной, звериной ненависти ко всему "строительству" спрятался на чердаке своего дома и там - в одиночестве - провел двадцать лет. Или, как говорит очеркист Песков:
Страшные двадцать лет. Семь тысяч дней, похожих, как близнецы. Двадцать лет человек пролежал на старой овчине…
- Это уже не лирика! - воскликнул Собеседник. - Это трагедия. И очеркист "Комсомольской правды" вроде бы чувствует эту трагедию. Трагедия - следствие! Причина - ненависть. И вот следствие вызывает новую причину, вслед которой идет новое следствие - желание выбраться из темноты и увидеть солнце. Полуослепший от добровольного двадцатилетнего заключения во мраке Николай Тонких покинул свое убежище и увидел солнце. А что увидел очеркист Песков? Сцену, ждущую своего Шекспира? Нет. Песков захихикал, радостно потер свои идеологически выдержанные руки и написал: "Вот и вся трагическая и жалкая судьба Николая Тонких". Чувствуете, как у них всё просто, - добавил Собеседник. - Зачем размышлять? Зачем заглядывать в душу человека… между прочим - Николай Тонких не убийца и не вор! - человека, чью волю сломила тоска о солнце.
- Страшно, подчас, складываются жизни человеческие, - прошептал Автор, и тут же заметил, как задергалось лицо Собеседника. Такое с ним случалось не часто.