- Брось трепаться! - вмешался уполномоченный. - У нас тут не дискуссия, гражданин Туровец. Давай по существу. Расскажи о твоих связях с кулачьем, ну, вот с тем Семеном Быковым. О твоих философских беседах с ним, в которых ты ему поддакивал и, насколько известно органам, соглашался с ним. Нам интересно знать о твоих взглядах и о взглядах Семена Быкова, который…
- Который читать не умеет, - просто сказал Костя Туровец, - но умеет видеть жизнь. Да, с ним я встречался. Я не стану повторять слов этого старика. Зачем? Он - уже обреченный. Во имя прогресса. Я буду говорить о себе. Вы меня обвиняете? Я себя тоже обвиняю. За мой грех… за грех перед своею совестью. Я делал не то, что нужно. Себя, свою жизнь я разменял на пятаки, на мелочь, пятаками расплачивался за всё, откупался пятаками от своей же подлости. Жизнь моя пятачковая, скверная жизнь. Вот вы радуетесь моему "персональному делу". Я тоже радуюсь. Тому радуюсь, что спишете меня вы в "расход". За это проголосуют активисты. А потом они разойдутся по своим общежитиям, лягут на нарах и… нет, не все, но кто-то из вас, может быть даже этой ночью, вспомнит обо мне, о Косте Туровце, вздохнет и подумает: а жизнь-то действительно превратилась в мелочь.
- Ты чего замолчал? - спросил уполномоченный, пристально глядя на Костю Туровца. - Сделай вывод. Приди к заключению, всем понятному.
- Вам уже всё понятно.
- А может быть и не всё понятно? - с угрозой крикнул уполномоченный. - Может быть откроешь какую-нибудь истину, о которой мы еще не успели узнать?
Костя Туровец посмотрел на уполномоченного, потом на Карпенко.
- А что ж, - сказал он, повернувшись к собранию. - Молчать не стоит. И вот почему. Потому что вы никогда не построите новую жизнь. По самой простой причине. Как фальшивомонетчики, вы берете медь и пробуете ее выдать за золото. Со стороны глядя - есть всё: и блеск и привлекательность. Единственное чего нет - золота! Так вот и с вашими идеями и с вашим новым человеком. Вместо идеи - резолюции, одобряющие идеи. А новый человек? Издали, на том человеке, будет всё, как положено: и пиджак, и штаны, и даже шляпа. А человека - всё равно не будет. На этом и кончайте мое персональное дело.
Уполномоченный кивнул Карпенко.
- Товарищи, - объявил Карпенко, - собрание считаю закрытым. Идите, отдыхайте.
Когда вслед за последним комсомольцем шагнул было и Костя Туровец, его догнал уполномоченный и сказал:
- Погоди, ты пойдешь со мною. Понял?
- Я это понял давно, - ответил Костя Туровец. Автор, вороша записки тех давних теперь уже лет, мог бы пойти следом за уходившим в темноту Костей Туровцом и уполномоченным. Но не пошел, считая нужным вернуться к Семену Семеновичу Суходолову, который как раз в эти дни "персонального дела Туровца" оказался на одной из больших сибирских железнодорожных станций.
Чтоб всем стало ясно, почему здесь очутился Семен Семенович Суходолов, Автор и расскажет -
О Суходолове и тамбовской крестьянке Авдотье Сидоровне
Эта маленькая сморщенная старушка сидела у стены вокзала и так равнодушно смотрела на спешащих куда-то людей, словно ей самой уже некуда было торопиться.
Два или три раза мимо нее прошел Суходолов, а когда обратил внимание, что на старушку падают редкие, мокрые снежинки, ему до боли в сердце захотелось сказать ей какое-нибудь обычное, ласковое слово.
Но от хороших слов он уже давно отвык. А может быть и погода мешала. Может быть этот сырой и пронзительный ветер выдувал теплые мысли, уносил их прочь и где-то кидал в осеннюю грязь.
Неуютность была кругом!
В такую пору слякоти, подумалось Суходолову, хорошо бы умереть, чтобы избавиться от тоски, от чьего-то шлепанья по снежному месиву и от озноба где-то около скучно бьющегося сердца.
Он опять взглянул на старушку, и ему стало страшно от догадки, что и она, моргая слезящимися глазами, тоже думает о смерти.
Час тому назад один поезд ушел к востоку. Только что отправился другой к западу. А старушка всё сидит, даже не сделав движения, чтоб стряхнуть с себя снег.
- Ты куда, бабка, едешь? Вон уже было два поезда, а ты, смотрю, всё сидишь и сидишь? Вроде бы чего-то ждешь.
- Мне, сынок, ехать некуда, - ответила она спокойно.
- Так-таки некуда. И сама не знаю, чего жду.
- Как так не знаешь?! - удивился Суходолов. - Откуда ты?
- Оттуда, - шевельнув пальцами, сказала старушка. - Сверху. Кулачка я. Освобожденная. Таких как я, калек, с местов поселения отправляют. Кого куда. Одного туда, другого сюда, а меня, значит, к родным местам. Да только зачем - не знаю. Всё равно - не доеду.
- Так откуда ж ты, бабка? Из лагеря?
- Лагерь - это дело давнее. После лагеря было поселение. Из поселения, слышишь, и списали меня. Литеру дали, то есть билет казенный, и бумажку. Документ на волю. Это после стольких-то годов… вышла, говорят, милость такая, амнистия называется, ленинская.
- Какая ленинская? Ленин вон уже когда помер.
- Всяк человек к смерти приписан, - согласилась старушка. - Это верно. Да только амнистия. Так бабы на поселении толкуют. Может обманывают меня, старую, не знаю. Да ты чего стоишь? Присядь, что ли?
Суходолов опустился на корточки и, прислонившись к стене, спросил:
- А зовут тебя как?
- Авдотьей, - ответила старушка и немножко помолчав, добавила: - Авдотьей Сидоровной.
- Горя вы большого, Авдотья Сидоровна, нагляделись.
- Как тебе сказать? Счастье - оно неприметное. А горе?Горе сам знаешь, всяк и враз видит. Вот, слушай, была у нас на поселке одна бабка. Тоже наша, тамбовская, так она..
- А ты тамбовская? - с захолонувшим сердцем спросил Суходолов.
- А то как же! Может слышал: Сампур? Богатым селом жили.
- Слышал про Сампур, - неуверенно подтвердил Суходолов. - Слышал.
- А может и ты из тех краев?
Суходолову хотелось всё рассказать о себе, вплоть до того, как ушел он от отца после окончательного с ним разговора. Но не рассказал, а спросил:
- Ну и что же там, на поселении, говорила та тамбовская бабка?
- Да вот про горе свое. Она, слышишь, мельникова дочка, и парень к ней сватался. Да в те поры там Антоновщина гуляла. Против товарищей. А парень ее подался к красным. Батьку ж ее, мельника, на расстрел потянули, а она, дочка, кинулась оборонять отца. А в нее охальник и грохнул из пистолета.
- Авдотья Сидоровна! - схватив старушкину руку, крикнул Суходолов. - Бабку ту как звали? Говори!
- Бабку звали, прямо тебе скажу, красивым именем. Ксюшей звали! А жила она у нас на поселении калечкой, потому после прострела левая ее ручка не работала. А еще потом - Ксюшу перевели куда-то в другое место… туда, которые помоложе, тех туда подальше отсылали.
- Говори: куда Ксюшу перевезли?
- А ты чего тревожишься? Тебе что, может Ксюша сродственница какая или с одной деревни?
- Я… я, Авдотья Сидоровна, я тот самый парень, что сватался к Ксюше, к мельниковой дочке… и который перекинулся к красным. А еще потом до меня слух дошел, что Ксюшу пристрелили. Я тому не хотел верить. Я искал Ксюшу по всей Тамбовщине. А потом отец мой, с чужих слов, рассказал, как прикончил ее… ну… мой соратник… такой был: Семыхин. А потом… потом, Авдотья Сидоровна, мой отец меня проклял. Тому уже много лет прошло. Отца уже нет. А Ксюша, Ксюша, вы говорите, где-то в дальних поселениях живет? Калечкой? Найду я ее, Авдотья Сидоровна, найду, и повинюсь перед ней.
- И повинись, - радостно сказала старушка. - Потому виниться будешь не перед ней, а и перед собой, перед своей совестью.
Уже совсем в темноте усадил Суходолов старушку в поезд, идущий к западу.
- Так что, прощайте, Авдотья Сидоровна, - говорил Суходолов. - Езжайте.
- До чего ж ты добрый человек, - шептала она. - Прямо сердечный ты человек. Ищи, сынок, Ксюшу, и от меня ей до земли поклонись, да не забудь оповестить, что это я тебе путь к ней наметила.
- Всё скажу, - сказал Суходолов, и совсем неожиданно для самого себя, склонился над старушкой и поцеловал изрезанный глубокими морщинами лоб. - Мне бы только, Авдотья Сидоровна, Ксюшу найти. Я бы для нее другим человеком стал.
Он хотел еще что-то добавить, но поезд трогался и Суходолову пришлось на ходу выскакивать из вагона, уже в самом конце перрона.
Когда в темноте растаял красный свет фонаря на последнем вагоне убегающего поезда, Суходолов по слякоти вернулся к станционному зданию.
Подойдя к тому месту, где так еще совсем недавно сидела Авдотья Сидоровна, Суходолов остановился и в задумчивости опустил голову.
Тут Автор берет на себя смелость утверждать, что Суходолов прежде всего подумал о неуютной осени, которую вряд ли переживет Авдотья Сидоровна.
И еще Автор почти с уверенностью заявляет, что Суходолов представил себе какую-то следующую и тоже очень скверную осень, когда у него, у Суходолова, будет свой собственный угол с обыкновенной печкой, дающей совсем обыкновенное тепло.
Исковерканный, ожесточенный Суходолов не осмелился мечтать, что к этому теплу приблизится ласковая и тоже обыкновенная женщина с тихим, грудным голосом, какой был у Ксюши. Да и есть ли такие, как Ксюша? Он не знал таких, хотя иногда, как бы в некотором отдалении, сквозь шорох чужих слов или подслушанных фраз, догадывался об их существовании.
Но всё это было давно. Тогда, когда он никаким словам не верил. А вот теперь… Да, только теперь он осознал окончательность утраты своего собственного, лично ему принадлежавшего бывшего. Оно исчезло, это свое бывшее, бесследно растаяло, как тот вон красный фонарь последнего вагона поезда, увезшего Авдотью Сидоровну к ее последним дням.