- Смотря какой марки! - со смехом ответил Ловшин. - Хотя это уже шутка. Любой коньяк пью. Вернее - пил. Когда-то.
- До того случая, - спросил Мохов, - пока не попали в руки следователя Алкиса по делу?.
- По делу, - охотно согласился Ловшин, - в том числе и покерному.
- Алкиса я отлично знаю, - заметил Мохов, - у него…
- О нем вы мне не говорите! Алкис - это же такая…
- Не ругайте следователя! Лучше расскажите, как он вел ваше дело? Я в это время был в отъезде. Слышал, что вы пострадали. Из партии и из марксистской философии вас выкинули… Срок там какой-то дали. Маленький. Вы же не враг народа. Потому и на свободе.
- Ах, какая это свобода! - махнул рукой Ловшин. - С вашего разрешения еще рюмочку?
- Пейте!
- Вы говорите - свобода! Я вам расскажу свои хождения по мукам. И про следователя Алкиса. Нет, ругать его не буду, чтоб ему провалиться! Не мог замять дела! Выслужиться ему захотелось. И пошел гробить… И то, и это. И покер пришил. И знаете что? Он вел следствие и допросы довольно оригинально, когда разбирал карточные махинации. Ну, прямо в покер со мной играл. Покера, конечно, никакого не было. Разве ж это покер, когда Алкис следователь? Когда мы сидели друг против друга, и у каждого из нас была своя мысль. У меня о том, что я погорел и вообще засыпался, а у него - что моя судьба в его следовательских руках. Как захочет, так и повернет. А вместе с тем у нас была хорошая возможность закончить игру вничью, остаться, как говорят, при своих. Ну, я бы остался не совсем при своих, потому что я предложил Алкису кое-что. А он решил не упускать случая сорвать куш побольше. И торговался. Я тоже торговался. В общем вели мы себя, как пожилые старорежимные чиновники, долго размышляющие, стоит ли объявлять сомнительные восемь без козырей, когда на руках верные семь. Ну, прикидывали мы так и этак. Сравнительно трезво. К Алкису я должен был обращаться, как к "гражданину следователю". Гражданин следователь, говорил я ему, сознавая необходимость соблюдать осторожность в выражениях, за что вы сейчас шьете мне дело? Что? Разве я один такой? Кругом такие! Моя беда в том, что остальным таким как я, надо кому-то доказать, что они идейно чистые. А чтоб доказать - философа-марксиста не пожалели! Разве других мало?
- И до других очередь дойдет, - ухмыльнулся Мохов.
- Что? - заволновался Ловшин. - Этим самым утешал меня и гражданин следователь Алкис, глядя на меня своими оловянными, совсем без блеска глазами. Этим глазам нравилось смотреть на меня, как на загнанного в ловушку врага. А какой я враг? Алкис, прямо вам скажу, наслаждался своим правом сидеть за тем письменным столом и…
- Но ваше дело кончилось пустяком. Даже без поражения в правах.
- Что?! Пустяком? - всплеснул руками Ловшин. - А мои бриллианты и червонцы куда пошли?
- Почему вы тогда не заявили об этом? - с любопытством спросил Мохов.
- Вы думаете, мне бы это помогло? Как бы не так! Да и о чем говорить? Следователь по особо важным делам, гражданин Алкис, сейчас так далеко, что даже вы его не сможете достать. А вы хотели бы его достать! Как же: изменник и предатель. А он теперь где-то в Южной Америке, сидит и посмеивается. А тогда… тогда Алкис был таким человеком… хотя, должен вам сказать, со мною он поступил всё-таки честно. Он мог бы пришить мне шпионаж и отправить без задержки в подвал. Он этого не сделал. Он любил со мною беседовать. Ему нравилось возиться со мною. И торговаться. Насчет бриллиантов и червонцев. Даже вполне благородно и морально!
- Как-то странно, Ловшин, слушать ваши рассуждения о… о каком-то благородстве, о морали.
- А кто сейчас об этом не толкует?! - воскликнул Ловшин. - На любой партийной конференции…
- Вон вы какой! - Мохов поднял брови. - Теперь. А раньше я вас знал, до случая с Алкисом и вообще раньше, ну, как твердокаменного философа-марксиста. А сейчас…
- Что сейчас? Сейчас - я никто. Даже не "товарищ Ловшин". И потому должен благодарить и кланяться, что позволили мне войти в вашу квартиру… и даже угоститься коньяком.
- Бросьте ломаться, - благодушно сказал Мохов, - сидите вы у меня в квартире, во-первых, потому, что вы всё-таки были в партии, вы нам не социально-чуждый и не враг, и, во-вторых, что если вы появились в Москве и постучались в мою дверь, значит постучались с какой-то определенной и важной целью.
Ловшин исподлобья рассматривал Мохова, как будто решая вопрос, стоит ли дальше откровенничать? Эту затаенную мысль своего нежданного гостя легко разгадал Мохов, и когда тот опустил глаза, спросил:
- Значит, ко мне вы попали не зря?
- И даже очень, - торопливо ответил Ловшин. - Я могу вам кой в чем помочь… чтоб и вы помогли мне. За мою помощь. Как вам нравится такая идея?
- Идея? - Мохов поднял брови. - Я - чекист. В философских выкрутасах разбираюсь слабо. Так что - выкладывайте свою идею на бочку. За серьезную идею мы умеем благодарить.
- Понятно! - Ловшин радостно улыбнулся. - Еще как понятно. Ну… я вас могу навести на след Суходолова.
- Что?! Суходолова? - крикнул Мохов. - Семена Суходолова? Говорите?
На какое-то мгновение Ловшину показалось, что он совершил ошибку. В чем заключалась эта ошибка, он не отдавал себе отчета, но чувствовал, что всё сделано не так, как нужно, и что впереди еще какая-то новая ошибка, уже окончательно неисправимая.
Ловшин сидел с опущенными глазами и слышал тяжелое, ждущее дыхание Мохова.
"А что, если всё превратить в шутку, - подумал Ловшин, - заявить, что всё это - болтовня и что ни о каких следах Суходолова я не знаю?"
Ловшин покосился. Перед ним было налившееся кровью лицо Мохова.
- Можно еще коньяку? - попросил Ловшин, и когда стакан к нему был придвинут, он начал говорить, невольно прислушиваясь к своим собственным словам. И чем больше прислушивался, тем яснее понимал невозможность исправить допущенную ошибку. Отступать было некуда, и Ловшин, словно завороженный уродливо растянутыми губами и косящим глазом Мохова, продолжал говорить, сознавая, что с каждой фразой обнажает свое нутро, стаскивает с себя последние лохмотья.
- Я в Киеве, - оголялся Ловшин, - стал шулером, ну, тем, кого зовут философяком. На Пушкинской, у Толстой Варвары, какого я только народу не перевидел, кого только не обыгрывал. Получал десять процентов с дохода. Но это так, между прочим. За это можно бы и не лезть в прорубь, в ту, в которую я теперь нырнул… Но вот как-то в полночь, совсем обычно, собрались игроки. Все там в оба глаза следят за другими и осторожно поднимают карты. Среди игроков был один такой комвзвод, из учебного эскадрона высшей военной школы имени Сергея Сергеевича Каменева. Комвзвод всё проиграл. И попробовал заложить свой партийный билет. А хозяин притона Толстой Варвары был такой Обрин. "Ты б еще Марксов капитал приволок, - сказал Обрин. - Или всего Ленина. Для вас может они и годятся, а мы, - сказал дальше Обрин, - и без того материалисты, нам твой партийный билет ни к чему". И уже явно издеваясь, Обрин швырнул партийный билет комвзвода и с насмешкой приказал Варьке: "Открой, Варвара, господину красному товарищу в комвзводских чинах дверь! Пусть за наличными сходит! Ему, вишь, отыграться не терпится". Вот в эту ночь с таким случаем, уже под утро, тихо стукнули два раза в окно. Варвара побледнела. "Это что?" - спросил Обрин. А Варвара Толстая запуталась, что-то принялась плести, вообще говорит, надо по домам расходиться. Ну, я и вышел. Первым. Тут и увидел Семена Суходолова. Он стоял, прижавшись к стене. А потом скользнул в тень. Но я его разглядел. И… и могу теперь стать для вас наводчиком.
- Всё верно? - вскочил Мохов.
- Верно, - подтвердил Ловшин.
- Сиди здесь! - приказал Мохов. - Пить можешь, сколько влезет. Из окна не выглядывай! Учти: пятый этаж! А дверь я на замок закрою.
Мохов, схватив плащ, исчез.
Ловшин подошел к двери. Потом он очутился у окна и глянул вниз, в глубину ночи, проткнутой редкими и тусклыми огнями фонарей.
"Ну, вот, - сказал он себе, - философ-марксист Ловшин стал философяком, чтобы потом превратиться в наводчика. Никуда не денешься: бытие определяет сознание. Бородатый проповедник был прав".
Признав это - Ловшину уже легко было согласиться, что и в судьбе Суходолова нет ничего необычного: обстоятельства его сформировали.
Ловшин умел рассуждать логично. Но логика - коварная штука, и Ловшин зябко поежился. Вспомнив же конец Семыхина, Ловшину стало жутко.
Он выпил стакан коньяку и подошел к двери. Массивная - она как будто не обратила внимания на жалкую попытку человека поколебать ее спокойствие.
Убедившись, что путь отрезан, Ловшин торопливо шагнул к окну, и сквозь его стекла увидел ту же самую пятиэтажную глубину ночи, из которой - очень скоро - появится Мохов, приведет еще кого-то, потом направит в Киев и тогда…
Эти предположения были близки к истине. Действительно, Мохов, оставив Ловшина в запертой квартире, кинулся к Решкову и обо всем ему рассказал.
Решков - по телефону - содержание информации сообщил Председателю, и минут через десять они, Решков и Мохов, сидели в кабинете Председателя, разрабатывая план "Операции Киев", в проведении которой не последнее место отводилось Ловшину.
Но план этот не только не был разработан, но - на некоторое время - и вообще отложен. Да и сама фигура Суходолова отошла несколько в тень, потому что в руках Председателя была новая и чрезвычайная по важности информация о киевских заговорщиках, среди которых значился корнет Вольский.
О корнете Вольском Автор уже мельком говорил, хотя и не предполагал, что совершенно неожиданно возникнет необходимость нарушить развитие сюжета "Моли" и перейти к рассказу -