Суходолов поморщился, узнав, что выбраться отсюда можно будет только днем.
- До утра никакого движения? - спросил он.
Начальник ОТЧК помялся и нерешительно объяснил, что ночью ходят лишь маршрутные, особого назначения, составы.
- С живым грузом, - добавил он. - Место назначения - Тульский Централ. Идут без остановки на нашей станции. Скоро такой маршрутный и пройдет. Из Козлова. Так что, если хотите, на минутку задержим. Только вам придется ехать в теплушке, с конвоем, в духоте.
Поезд, сорок товарных вагонов которого были набиты козловскими мужиками и бабами, вывез Суходолова с Тамбовщины.
Бабьи вопли, долетавшие до теплушки и вызывавшие у конвоя смех и дружную ругань, Суходолову казались плачем над его полуслепым отцом, оставшимся доживать свои дни в мире, из которого он, Семен Семенович Суходолов, сам себя выключил.
Жалел ли он об этом? Автор не осмеливается сказать "да" и воздерживается от категорического "нет".
Автора больше привлекает убеждение, что пусть и далеко отличное от суходоловского "выключения" - своеобразное "выключение" из привычного мира испытывал и Леонид Николаевич Решков.
Сложность этих двух "выключений" - в будущем - отразится на судьбах некоторых героев "Моли", почему Автор находит нужным рассказать о том -
Как Решков и Суходолов, каждый по-своему, подошли к оценке своей жизни
Решков всё чаще испытывал тревогу перед приближением тех часов, когда приходилось оставаться наедине с самим собой. Постепенно, раз от разу усиливаясь, эта тревога превратилась, наконец, в физически ощущаемую тесноту загадочно мрачной и странной камеры, лишенной окон и двери. Мысль о такой камере вызывала душевные спазмы.
Психиатр, конечно, это объяснил бы просто, поставил бы диагноз: "боязнь одиночества", и посоветовал бы тот или иной курс лечения. Врач, видимо, был бы прав. Но Автору кажется, что "случай Решкова" нельзя втиснуть в рамки, пусть и медицинских, но однозначных решений.
Как наркоман живет томительным ожиданием получить дозу морфия, так и Леонид Николаевич Решков - внешне безукоризненный помощник Председателя - стремился в созданную воображением камеру, чтобы мучиться в ней и в полубреду стонать над маленькой фотографией, с которой время еще не успело стереть изображение полковника Мовицкого и его дочери.
Была одна из суббот февраля 1922 года.
- Что ж, - часов в семь вечера сказал Председатель, - поработали. Давайте завтра устроим передышку. Да?
Решков ответил "да", и минут через десять, уже сидя в старом фордике, рассматривал зимнее московское небо, потом - пустые московские улицы и, наконец, дом, у которого остановился автомобиль.
- Завтра подавать машину? - спросил шофер.
- Завтра? Нет! Завтра - передышка.
- Есть передышка! - повторил шофер и радостно крикнул: - Газуй, старая!
Решков медленно и тяжело шагал по ступенькам лестницы. На площадке второго этажа он остановился и в недоумении поднял плечи. Так, с поднятыми плечами, он очутился на третьем этаже. Он как будто бы не сразу сообразил, что стоит перед дверью своей квартиры.
Комнаты встретили его привычной теплотой уюта, блеском паркета и благородной строгостью книжного шкафа.
На всё это Решков не обратил внимания и грузно опустился на диван. Он был обжитой, этот диван, и обращаясь к нему, Решков сказал:
- Вот и передышка, - и тут же поднялся, подошел к буфету и вернулся к столу с бутылкой коньяка. - А это вот и утешение.
Когда была выпита шестая или седьмая рюмка, Решков должен был сознаться, что обман самого себя не удался. Мелькнувшая мысль, что у него - у Леонида Николаевича - нет и не может быть надежды на утешение, заставила нахмуриться. А вот у других, подумал он со злостью, она есть, хотя бы в сожалении, что они опоздали родиться, что им надо было появиться на свет Божий лет семьдесят или сто назад, в императорской России, под трехцветным флагом, когда можно было с кем-то спорить, не соглашаться, можно было, наконец, попасть в тюрьму и, подобно Чернышевскому в Петропавловской крепости, получать бумагу, чернила, перья и право писать повести, драмы и романы.
Вспомнив о Петропавловской крепости и Чернышевском, Решков отвернулся от стола и направился к книжному шкафу. Стеклянная дверца открылась легко. Решков взял "Воспоминания Авдотьи Панаевой".
Решков и раньше недоумевал, почему эти "Воспоминания" - явная насмешка над ленинской политикой - были изданы "Академией" в самом начале революции. Потом недоумение сменилось догадкой, что умный Корней Чуковский облапошил цензурных простаков, ввел их в заблуждение своим блестящим предисловием к "Воспоминаниям", и книга - с маркой "Академия" - нашла своего читателя.
"Воспоминания Авдотьи Панаевой" как-то подсунул Решкову Мохов, ехидно посоветовав познакомиться с ними, чтобы судить "о проклятом прошлом".
Книгу Решков тогда же и прочитал. А в эту субботу, открыв ее на странице четыреста сорок шестой, он равнодушно скользнул по рассказу о том, как Чернышевский, сидя в Петропавловской крепости, писал роман "Что делать?". Затем, листая дальше "Воспоминания Авдотьи Панаевой", Решков остановился на таких строчках:
…Редакция "Современника" с нетерпением ждала рукопись Чернышевского. Наконец, она была получена из Петропавловской крепости, со множеством печатей, доказывавших ее долгое странствование по разным цензурам. Сам Некрасов повез рукопись в типографию Вульфа… Но не прошло и четверти часа, как Некрасов вернулся и, войдя ко мне в комнату, поразил меня потерянным выражением лица…
- Со мной случилось большое несчастье, - сказал он. - Я обронил рукопись!
Некрасов был в отчаянии. Он говорил:
- И чёрт понес меня сегодня выехать на дрожках, а не в карете. Близёхонько до типографии, а не мог довезти до типографии толстую рукопись!
Я поторопила Некрасова написать объявление в газеты о потере рукописи. В "Ведомостях Санкт-Петербургской полиции" номера 29, 30 и 31 в 1863 году были напечатаны объявления: "3 февраля на углу Литейной и Бассейной обронен сверток рукописи с обозначением "Что делать?""
Решков не стал читать дальше "Воспоминания Авдотьи Панаевой"… Ну, конечно, после объявления в "Ведомостях Санкт-Петербургской полиции" за 1863 год рукопись была доставлена в квартиру Авдотьи Панаевой и роман Чернышевского "Что делать?" появился в журнале "Современник".
Что ж, подумал Решков, правы те, другие, тоскующие, что они родились с опозданием. Ему сожалеть не о чем. Для него дата рождения не имеет значения: в любое время, в любой обстановке он остался бы таким, каким он был и сейчас. Но, ведь, и у него была возможность стать иным? Была. Он ею не воспользовался, и перед ним - жизнь в развалинах. Под развалинами - прекрасная культура, в которую его, бывшего Леньку, сына портовой девки, потом студента Леонида Николаевича Решкова, вводил господин полковник Мовицкий.
Решков был настолько честен перед самим собою, что это введение в теперь уже погребенную культуру признал не барской прихотью или благодеянием. Господин полковник распахнул перед ним дверь своего дома, искренне и со щедростью душевно богатого человека принял в свою семью, поставил рядом со своим сыном Павлом и дочерью Ириной.
Развалины… Прищуренными глазами рассматривает их Решков, ковыряется в тайниках своей совести и шатается под грузом взваливаемых на себя преступлений. Их очень много. От них он не отрекается, хотя и сознает, что в припадке нравственного самоистязания принимает на себя ответственность и за чужие грехи. Ему всё равно. Цели у него нет.
"А была ли она когда-нибудь?" - спросил он себя, рассматривая лежащую на столе старую фотографию. С фотографии смотрели выцветшие от времени изображения полковника и его дочери.
Губы Решкова вздрогнули. Если бы он не был сегодняшним Леонидом Николаевичем Решковым, он, вероятно, разрыдался бы над этим снимком. Но слез у него нет. Откуда им взяться? С сухими, равнодушными глазами идет он своим путем, шагает тупо, без желания остановиться, что-то перерешить или хотя бы отложить на потом.
Его ничто не привязывает ни к жизни, ни к людям. Он чувствует себя перекати-полем, оторвавшимся от слабого корешка, кормившего и державшего на месте. Перекатри-поле будет мчаться. Куда?
Решков растерянно оглянулся вокруг, словно выбирая направление, но тут же сообразил, что это ошибка, что ничего и никогда он не будет ни определять, ни решать.
"А если так, - сказал себе Решков, - значит…"
Фраза осталась не законченной, последние слова не были произнесены. Но сдаваться он всё же не хотел. Иллюзия самолично выбираемого пути была обольстительной.
"А вот возьму и всё переиначу", - продолжал обманывать себя Решков, с радостной растерянностью наблюдая, что к нему несутся мысли, чем-то напоминающие древние, торжественные и великие проповеди.
- Да, да, - шептал Решков, и соломинка превращалась в стальную опору, готовую не только принять на себя, но и выдержать всю тяжесть жизни.
Решкову может быть удалось бы что-то додумать до конца, что-то решить и освободиться от душевного страдания, если бы вдруг он не вспомнил, что недавно возникавшие отрывки проповедей - это то самое, что было принесено человечеству давным-давно, наивной верой людей в какие-то заповеди, верой в какого-то Христа.
Мысль о Христе сразу же сменилась мыслью о Кресте, на котором Тот был распят.
"О чем это я? - растерянно подумал Решков. - Я в чем-то запутался. Во всем этом надо разобраться".
Но разобраться ему так и не удалось: в дверь стучали.
- Кто там? - спросил Решков.
- Дежурный оперативной части.