Ошалкин остановился. Прекратился и шорох за дверью.
- Перестань темнить! - сказал Ошалкин. - По делу пришел.
Ошалкин переступил порог и почему-то подумал, что с этого порога всё уже двинется по-иному, как-то удивительно быстро. Да и самого себя он почувствовал каким-то совсем другим, не таким, каким был до этой минуты.
Иным увидела его и Тамара. Слегка отодвинувшись и вроде бы приготовившись к чему-то неожиданному, она с деланным презрением воскликнула:
- А на тебя и глядеть страшно! Словно из могилы тебя, после трехдневного там пребывания, выволокли на показ. Такой ты… Уйди лучше! О шкуре своей подумай. Пока есть время.
Спокойно, будто шел обыкновенный полушутливый блатной разговор, он с ухмылкой ответил:
- Мне что думать? Шкуру мою портили и финкой, дырявили и пулей. Даже сравнительно часто. А что время еще есть… ну… времени может как раз и нет.
Тамара побледнела. Казалось, она не знала, куда девать свои руки. Потирая их, она отступила шага на два, поближе к маленькой двери в другую комнату.
- Да ты не спеши, - всё так же ухмыляясь бросил Ошалкин. - Погоди. Для разговора начистоту. А потом попрощаемся.
Он еще и еще говорил и внимательно следил за тем, как мертвенной синевой заливается красивое лицо Тамары. Потом он замолчал. Тамара стояла без движения.
- Выходит, не думаешь толковать со мною? - спросил Ошалкин. - Ну?
- Уйди, - дрожащими губами прошептала она. - О чем теперь толковать? Вижу, решил ты кончать со мной. Раз не уходишь, действуй… вот тут… принимайся, - теперь уже вроде без памяти шептала Тамара, вскинув голову как будто для того, чтоб легче было полоснуть ножом по ее горлу.
Разыгрывала ли Тамара опасную роль или в самом деле ей уже было всё равно, трудно сказать. Но ее рывок к гибели смутил Ошалкина: ему уже перехотелось делать то, ради чего он сюда пришел. Весьма возможно, еще немного постояв, он и захлопнул бы за собой дверь. Это, видимо, почувствовала Тамара и допустила непоправимую ошибку, вновь вообразив себя былой "Царицей Тамарой", способной выйти победительницей из любой схватки. Это не просто Тамара, это "Царица Тамара" взметнула изогнутые брови, из-под которых насмешкой блестели глаза.
- Чему радуешься? - растерянно спросил Ошалкин.
- Да по пустякам. Твою Ольгу вспомнила.
- Аах! - выдохнул Ошалкин. - Над ней смеешься? Она же ни к чему не причастна. И обо мне ничего не знает. А ты… ты - смеешься! Над Ольгой? Ах, ты… Теперь всё! Идем, или…
Что "или", он не пояснил. Он просто сунул руку в карман. По карману было заметно, что там, кроме кулака, есть и еще что-то.
- Идем! - хрипло приказал он.
- Зачем?
- Надо.
- Не пойду.
- Ты думаешь, я побоюсь шума? - спросил Ошалкин. - Так вот что: бояться мне уже поздно. Ну…
Тамара кинулась к маленькой двери, но добежать не успела и, конечно, не видела, как Ошалкин втиснул маузер в карман и спокойно вышел на улицу.
Так Ошалкин воспроизводил всё случившееся два дня назад, вслушиваясь, в теперь уже тоскливо замиравшую, песню:
Так тебя смарали -
Шухерную тыну..
Здравствуй, моя Мурка, и прощай…
Ты зашухерила
Всю нашу малину,
А теперь маслину получай…
Песня была окончена. Но молодому тенорку, видать, жаль было расстаться с нею, и он - для себя - с большой душевностью и тоской - вдруг ворвался в наступившую тишину:
А мы тебя любили -
Нежную такую…
Каждый был пройтись с тобой непрочь.
Многих уводила
Ты в омут за собою -
В голубую ветренную ночь…
Ошалкин вспомнил ту ночь. Тамара лежала у дверей небольшой комнатки, а он… он стоял в темном дворе какого-то заброшенного дома и смотрел на глубокий январский снег.
Восстанавливались почему-то самые пустяковые тогдашние мелочи. И негаданно всплывшая расхожая мысль о том, что в такую погоду даже худой хозяин собаку не выгонит под открытое небо. И многое другое, незначительное и скучное, такое серенькое вспоминалось, что стыдно становилось за самого себя, за то, что вот он, Ошалкин, на охоту за которым без удовольствия выходили чекисты и муровцы - испугался наводчицы.
Наводчицу он прикончил, но сразу вернуться в свой шалман не хотел, и долго дрожал на январском ветру, как собака, которую не худой хозяин, а он сам - Ошалкин - самого себя кинул в ту подворотню. И там думал, что неуютность подворотни от сквозняка, рвавшегося из незастекленной оконной проймы. От этой проймы он отодвинулся, втиснулся в тихий и черный уголок, и только когда спиной почувствовал отвратительную тяжесть ставшего мокрым пиджака, сознался, что первый раз в жизни выстрелил с некоторым опозданием.
Ошалкин, конечно, фигура не долговечная. И не потому, что он сам себя обвинил за сделанный с опозданием выстрел. И не потому, что стоял растерянным на сквозном ветру одной из московских подворотен.
Тут Автор, по необходимости, должен оторваться от года 1919-го и перескочить в нэп, когда Решков и Мохов - вдруг и таинственно - исчезли на продолжительное время.
Мохов, понятно, мог бы совсем пропасть, и этого не заметил бы Кулибин. Но Решков? Куда девался Решков - об этом он задумывался и грустно качал головой. Он ему был близок, этот Решков. Без Решкова - часть души Кулибина оказалась незаселенной, пустующей и холодной.
Об этом как-то записал Кулибин на толстых страницах, вырванных из бухгалтерских книг, предназначенных для сухих цифр по счетам "Дебет" и "Кредит".
Кулибин, перечитывая свои заметки, шептал: "Вот и всё".
Но оказалось - не всё. Оказалось, что Решков вернулся. Откуда?.. Из Парижа. И не только вернулся, но даже привез с собою несколько бутылок отличного старого французского вина.
В эту встречу - душевную и теплую (был нэп) - Кулибину стала ясна -
Ошибка Ошалкина, упустившего десять минут, могучих перечеркнуть "Десять дней, которые потрясли мир"
- Пейте, - приглашал Решков. - Это хорошее вино. Я его привез из Парижа. Вы огорчались, что я пропал? Видите: не пропал. Я ездил туда с Моховым. Вы поднимаете брови и готовы спросить: зачем? Конечно, не за вином ездили. С деликатной миссией мы отправились в Париж. Как бы это позвучнее сказать?. Ну, да, чтобы там найти священные для Октября реликвии: партийный билет Владимира Ильича Ленина, некоторые его записные книжки, документы с подписью Ленина. Об этих ускользнувших реликвиях я вам - полунамеками - как-то говорил. А сегодня… Знаете, я живу с предчувствием, что скоро и навсегда с вами расстанусь. Так что сегодня я вам расскажу поподробнее. Если не расскажу теперь, то, может быть, никогда не расскажу. А всё это так необходимо для вашей, еще не написанной, книги.
- Да и будет ли она написана? - задумчиво прошептал Кулибин. - Если вам кажется что будет, то…
- Да, мне кажется, - возразил Решков. - И знаете, почему кажется? Это о вас Мохов такого мнения. Вы, - я повторю слова Мохова, - вы, Владимир Борисович, беспартийная сволочь. Вы переживете всё и всех. И живите! Делайте вашу книгу. И меня не забудьте. Не в добрых словах и не в молитве. Молитвы мне не помогут. Ну, тут уж я смеюсь. А вы живите… И поэтому…
Они чокнулись.
- Слушайте, - отставляя бокал, сказал Решков. - Вы должны помнить и о чекисте Атаманчике, и о многих других, и о знаменитом мстителе. Помните - Ошалкин? Его в двадцатом году расстреляли. Когда расстреливали царскую семью - этим Вождь не любовался. Когда расстреливали Ошалкина в подвале Лубянки - Вождь наблюдал через специально проделанное отверстие. Чувствуете разницу? Так вот - Ошалкин. В архивах чека - он под кличкой "Мститель". "Мститель" начался с мести за свою девушку, за Ольгу, выданную в руки чека известной на всю Москву блатной красавицей Тамарой, "Царицей Тамарой". Что с нею сталось, вы знаете. Но откуда вам знать, сколькими жизнями своих лучших агентов расплатилась чека за Ольгу? Ошалкин был неуловим. Он появлялся, как молния, и исчезал, оставляя после себя трупы и трупы. Лубянка дрожала перед Ошалкиным, как, в свое время, дрожала перед тамбовским Антоновым. Петерс, после захода солнца, не рисковал высунуться на улицу. И вот однажды, где-то в самом начале 1919 года, все отделения чека и все отборные части МУРа жили в напряжении: Ошалкин свирепствовал. Агенты чека и сотрудники МУРа, не успев появиться на каком-то углу Садового кольца, валились мертвыми. Так начал "священную войну" Ошалкин. Он проиграл эту войну. Но в этой войне, как и в любой другой, великолепно провел свою роль Его Величество Случай. Утверждают, ведь, что Наполеон важнейшую для своей судьбы битву упустил из-за банального насморка. Наполеон, видите ли, десять минут отмахивался от маршалов, на их просьбу двинуть в бой резервы гвардии отвечая визгливым чиханием в батистовые платочки, вышитые графиней Валевской. А вот в той войне, войне Ошалкина, Его Величество Случай, подбрасывал Ошалкину десять минут, могущих перечеркнуть "Десять дней, которые потрясли мир". Эпизод? Предположим. Но развивайсь по законам логики, о нем, об этом эпизоде, говорил бы весь мир, и этот эпизод вписали бы в историю России, как вписали Ивана Сусанина. Нет, нет! - воскликнул Решков. - Я согласен с вами, Владимир Борисович, что аналогия "Сусанин - Ошалкин" несколько неудачная. Но, без шуток, воспользуйся Ошалкин "десятью минутами", и в каком-то будущем могла бы появиться опера "Ошалкин", отодвигая в тень устаревшего "Ивана Сусанина".