Вечерами мы выносили хлам к мусорным бакам. До поздней ночи таскали мы всю папину жизнь, рассыпавшуюся на треснутые плафоны, незаконченные картины, застывшие тюбики с краской, застиранные куртки и штаны. Табуретки в грязных пятнах, посуду, которая пожелтела от плохо смытого чая и жирного супа. Тяжелую мебель выносили рабочие. Когда наконец квартира опустела, во мне впервые мелькнула надежда, что я смогу здесь жить. О папе напоминало лишь глубокое кресло, в нем вечерами под абажуром пряталась мама.
Только мне по-прежнему снились коридоры малосемейки, как я бегала по ним еще совсем маленькой, гоняла мяч, рисовала мелком на стенах, как выбегала во двор на горку и карусели и играла, пока мама не звала с балкона домой. Теперь наши окна выходили на проезжую часть. Детский смех сменился ровным гулом троллейбусов и автобусов, ночью мелькали огни автомобилей.
– Ну, как оно? – мы сидели с Левкой на покосившейся лавочке возле кладбищенского забора. Левка держал в руке пачку сигарет, не решаясь закурить.
– Ты ведь говорил – курение для слабаков.
– Ну, надо же попробовать. Нельзя выносить оценку тому, о чем не знаешь.
– Да что тут знать? Курение убивает лошадь. А ты не лошадь, – я потрепала его курчавые волосы. – Дай мне, – я вынула сигарету из пачки и прикурила от спички. Дым соскользнул в мои легкие, приятно пощекотав изнутри.
– Кла-ассно, – протянула я.
– Ты даже не закашлялась? – Левка выдернул у меня из рук сигарету и затянулся.
Жутко закашлялся, покраснел, сгорбившись, присел на корточки.
– Какая гадость!
– Ну вот, теперь ты вынес вполне оправданное оценочное суждение, – смеялась я.
– Ты будешь переходить в другую школу, ближе к дому?
– Нет, зачем? Осталось всего-то два года. Буду ездить на метро.
– Понятно, – Левка грустил.
– Ты чего? – я привычно толкнула его в бок.
– Мы летом переезжаем.
– Куда? – я не сразу сообразила, о чем он.
– В Израиль. Навсегда, Анжелика.
– Не-ет, ты шутишь, – я не поверила. Мой единственный друг не может меня бросить. Я знала, что Лев будет рядом со мной всегда, до самой старости. Пока одного из нас не похоронят на этом самом кладбище, где мы гоняли летом на велосипеде, а зимой играли в снежки. Тот, кто проживет чуть дольше, будет приходить на могилу, приносить цветы и тихонечко плакать, вспоминая нашу дружбу.
Левка молчал. Он закрыл глаза, пытаясь справиться с душившим его волнением. Мне еще казалось, что он шутит, как обычно, немного подтрунивает надо мной.
– Плохие шутки! – я снова его толкнула, Левка упал на землю. Он поднялся, отряхнул штаны и резко побежал.
– Ну, здрасте вам, – я в недоумении смотрела на его фигуру. – Стой, дурак!
А вечером мама спросила:
– Ты в курсе, что они уезжают, да? Представляешь, в Израиль. Там жара, хорошо…
– Мама, он мой друг.
– Да сколько у тебя еще таких друзей будет, – мама равнодушно пожала плечами. Она вертела в руках кастрюлю. – Смотри, какая кастрюля хорошая. Чистая, новая, видимо. Откуда она у отца?
Учебный год подходил к концу. Мы с Левкой делали вид, что все обычно и перемены – это вчерашний сон, который улетел в окно и не сбылся. Иногда мы так отчаянно старались не проявить навалившуюся на нас грусть, что между нами проскакивало невольное раздражение, мы начинали огрызаться. Мы не знали, как сказать друг другу "Прощай". Одно слово – и в одночасье рухнет детство. Нам уже четырнадцать лет, я украдкой покуривала, Лев говорил басом и стеснялся наметившегося темного пушка над губой. Но мы желали оставаться детьми. Друг для друга.
Ремонт наконец закончился. Это было невыносимо – жить среди коробок и дышать штукатуркой, переступать через трубы и провода, банки с краской и инструменты. Спать на грязных простынях, кипятить воду в чашке, пытаться каждый день найти чистое белье и немятые вещи. Мама постоянно повторяла под нос: "Новая жизнь, новая жизнь". А я не могла уловить вкус этой новой жизни. Мне нравилась моя старая, в которой я пряталась за плотной занавеской, где на меня смотрело чудовище с вечным вопросом: "Девочка, ты почему не спишь?" Когда я могла, как солдат, строго выполнять мамин наказ и ставить вещи на свои места, протирать пыль и играть на ковре с деревянными кубиками.
Я привыкла, что каждый вечер забегал Левка, лохматый пес с черными глазами, и утаскивал меня за руку во двор, чтобы кататься на каруселях до тошноты и нырять в подземное царство мрачного подвала. Сейчас после школы я сидела возле окна, за абажуром, на сложенном пледе, пытаясь прочесть книгу и отвлечься от новой жизни, что ворвалась в мое пространство, начисто разрушив его. Мой друг больше не вбегал неуклюже в нашу прихожую, сбивая мамины туфли. Я шикала на него, торопливо ставила обувь на место, вытирая пальцем бежевое пятнышко пыли. А Левка закатывал глаза, кричал в комнату маме "Здрасте!" и выталкивал меня за порог в длинный коридор, по которому носилось, счастливо смеясь, наше детство.
Мой друг завтра навсегда улетал в другую страну, и больше всего на свете я боялась сказать ему: "Прощай".
19
Перед школьным выпускным я получила очередное письмо от Левки. Он писал мне каждые два месяца, в подробностях рассказывая о новом мире. Иногда меня задевали его радость и восторг. Он писал, что ему нравится новая страна. Желтая пустыня, горячее солнце, яркие цвета в одежде, знойный воздух и совершенно другие люди, без спешки и нервозности в глазах, с легкой полуулыбкой на лицах. Я читала его письма, и мне казалось, что он каждой буквой вычеркивает меня из своей жизни, словно наша общая линия обрывается и уже две разные линии расползаются в стороны, как нитки на вязаном платье. Левка никогда не писал мне, что скучает. А я тосковала все эти годы.
Но это письмо было короткое. "Иду служить в армию, Лика. Представляешь, здесь даже женщины служат. Тут же война, знаешь? Но она кажется далеко, там, за горизонтом, просто я только сейчас понял, что здесь, в этой стране, которая стала моим домом, война. В каждом доме есть бомбоубежище. Однажды нам с мамой и братом пришлось прятаться, гудела сирена. Страшно? Да. Но все равно я не боюсь. Вчера набрал в руки морской воды и вспомнил, что ты никогда не видела моря. Лика, может, когда-нибудь ты его увидишь? Твой Левка".
Ответила другу я только однажды. Мама тогда не вернулась домой после работы. Я сделала уроки, почитала книгу, выпила две чашки чая, уже минуло одиннадцать часов, а ее все не было. Я встревожилась. Мамина жизнь была предсказуема в последние годы. Она, как мне казалось, ожила после разбитого романа с Владом. Благоустройство квартиры, разные заботы, какой выбрать диван, куда поставить шкаф, какую ткань для штор купить – все это маму очень забавляло, и она постоянно суетилась, находясь в некотором восторге. Мы с ней ездили по магазинам и покупали вещи. Впервые я носила не связанные мамой свитера и сшитые ею брюки да чужие вещи, отданные бедной девочке, что всегда на мне плохо сидели, а покупное, с тонким кроем и намеком на моду.
Я вместе с мамой неожиданно погрузилась в этот процесс.
Девятиэтажка навсегда осталась в прошлом. Ее образ рассыпался, когда Левка сел в самолет, который унес его через облака в центр планеты, где соленое море и желтый цвет воздуха. Поблекли кресты, холодные ступени и скрип качелей. Я заклеила воспоминания в плотный конверт ненаписанного письма и спрятала в коробку из-под обуви, где хранились елочные игрушки.
Теперь у меня была своя комната – огромная, просторная, с высоким подоконником и окном. Свой шкаф, широкая кровать, стол и стул с изогнутой спинкой. Я разбрасывала книги и альбомы для рисования по полу, повсюду валялись ручки и карандаши, просто так, без уютного стаканчика – того правильного места, как любила наказывать мама. Впервые я создавала беспорядок без страха, что мама раскричится, какая я неряха. Я вбила в дверь замок и запирала комнату, чтобы она не видела, какое удовольствие я получаю от незастеленной кровати, от джинсов, что висели на спинке стула, и от неровно лежащих книг на тумбочке.
В тот вечер я впервые слилась с домом, почувствовала, что он наконец впитал мой запах, вытолкнув прежний в форточку. Квартира была моей, с моими шагами, легким скрипом дубового паркета, эхом моего голоса. Квартира была и маминой: с неизменным порядком, линейной выдержанностью, с уютными мелочами – акварельными картинками на стенах, кружевной скатертью на кухонном столе, глиняной посудой с узорчатой росписью.
Только мамы все не было. Чтобы унять дрожь и возрастающий страх, я положила перед собой лист бумаги и стала писать Левке. Не получалось писать внятно и красиво, я спотыкалась о слова, не хватало мужества высказать ему свое чувство одиночества и утраты. Хотела, чтобы он знал, как много для меня сделал, как много значил, но он теперь далеко, дышит иным воздухом, зачем ворошить воспоминания, пытаясь вернуть его в наш двор? Я написала, что у меня теперь своя комната и что я счастлива.
Мама вернулась.
– Мама! – я бросилась в прихожую. Она прислонилась к стене и смотрела вперед скользящим рассеянным взглядом. Я тянула ее за руки, но она застыла и не замечала меня. Стягивала с нее пальто, бросила на пол шарф, но и это не вывело ее из состояния ступора. Я заплакала от ужаса.
– Мама, что с тобой?
– А? – она увидела меня, дотронулась до моей руки. Очнулась. – Ты чего вещи разбрасываешь?
Она так и не сказала мне, где была. Я гадала: может, новый роман? Снова птицей порхает под небесами в надежде обрести себя в той любви, что виделась ей в прозрачных грезах? Я бы обрадовалась, наверное. Теперь мне не будет страшно, если порог нашей квартиры переступит какой-то незнакомец. Я выросла. Мне было куда спрятаться от мужчин с тяжелыми взглядами и терпкими запахами.