– Ты знаешь, – заговорила мама, когда мы сели в троллейбус, – в детстве я очень боялась темноты. Хотела спать только при свете, не могла пройтись по коридору, если там было темно. Мама не понимала моих детских страхов и считала это все дуростью. Однажды она решила резко их пресечь. Заперла меня в туалете, у нас щеколда снаружи на двери была зачем-то. Выключила свет. Как я кричала, как билась в дверь! Мне было так страшно, Лика, ты не представляешь. Но мама, видимо, даже ушла из дома. Я пробыла в туалете очень долго. Помню, что легла на пол и молила Бога о смерти. А когда мама вернулась, она поила меня клюквенным морсом и кормила сушками. Потом посадила учить наизусть "Евгения Онегина". У меня все лицо зареванное, а ей будто дела нет. Лишь спать укладывая, сказала: "Что, страшно было? Ничего, зато теперь ты, дочка, ничего не боишься". И она улыбалась. Хуже всего, Лика, что искренне.
Дома мама долго сидела на кухне с чашкой чая и вспоминала, как отец сжимал ее руки, как ластился к ней, словно кот. Его смеющиеся глаза с хитринкой, внутреннюю свободу и несвободу от нее. От нас. Ночью мы спали вместе. Мама попросила обнять ее. Я дышала в ее тонкую спину. Нас было двое в этом огромном мире, а где-то за городом – прямоугольный холм чужой могилы. Того, кого я могла называть папой…
15
– Ты не знаешь, где Игорь? – спросила я одного из однокурсников Игоря, вцепившись в его куртку.
– Да к маме в Германию улетел. Пропускает пары, преподы ругаются.
– К какой маме? – я оторопела. – Он же сирота.
– Кто? – парень удивился, потом, присмотревшись, засмеялся. – А-а, так он это тебе специально сказал, чтобы понравиться. Таинственным казаться хотел.
– Как это, таинственным?
– Ну, ты что, не понимаешь? – он смутился. – Ладно, извини, мне пора.
Я спряталась на дальней парте, чтобы, если вдруг разревусь, никто не увидел моих слез. Преподаватель говорил громко, все записывали за ним, зная, что на экзамене он требовательный и дотошный и первым делом смотрит конспекты. Но я не слышала его, открыла тетрадь и смотрела в нее отсутствующим взглядом. Мне хотелось обдумать произошедшее, но я враз отупела, опустела. Впервые я увидела и почувствовала себя фарфоровой чашкой, легкой, тонкой, пустой, выпустишь из рук – разобьется.
Так не поступают, так не лгут. Зачем? Глупость какая.
Из университета домой я возвращалась пешком. Шел дождь, но это было хорошо. Капли, мокрые рукава куртки, лужи под ногами, намокающие ботинки – все это слипалось во мне, давая ощущение жизни, возможность разморозиться. Потому что я опять застыла, опять испугалась. Игорь не был любовью, но стал привязанностью, тем, кто оживил мой дом и меня в нем. Помню, как мама в ожидании звонка от Влада произнесла вслух:
– Мужчины так жестоки, а мы продолжаем верить в их исключительность. А ее нет. Но мы, вопреки всему, видим то, чего не существует. Как научиться – не видеть, не желать, не мечтать?
Я тогда замерла, в маминых словах было столько тоски.
– Но ведь у тебя есть я.
– Только ты у меня и осталась, – мама вышла из комнаты на кухню, оставив меня размышлять над ее словами.
Сейчас я шла тем же путем, пытаясь обрести мужчину, вытягивая из него тонкими нитями исключительность, которой не было, но мне очень хотелось придумать ее. "Разве это обязательно? – бормотала себе под нос. – Быть с кем-то? А как тогда? Одна?"
Одна… Ледяная метель окутала меня, словно все спрятались по домам от снежного урагана и лишь я осталась на улице. Захлопнулись двери, застыл транспорт, белое махровое полотенце упало на город, накрыв меня с головой, превратив в тонкую статую, на которую никто не обращает внимания. Колышек, человек, никто…
Покормив Блоху, я легла на диван. Мамина тень бродила по дому, отчего легкие пылинки двигались по воздуху в бесшумном танце. Я вспоминала, как мы жили с мамой в этой квартире, делали ремонт, пытались обжиться и прижиться на новом месте. Нам был чужд беспорядок и хаос, мы постоянно ругались, натыкаясь на коробки и табуретки. Трубки обоев валялись вдоль стен, инструменты, книги – все вперемешку. Мама пыталась выкроить себе место для шитья, чтобы укрыться от грязи под тихим светом абажура, перекочевавшего вместе с нами из прежней квартиры. Мы спали на полу, сделав из старых одеял матрас. Мне тогда казалось, что папина квартира никогда не станет нашим домом. Девятиэтажка с ее длинными коридорами манила обратно, ведь там было привычно все. А здесь – огромные потолки, тяжелые стены и чужой запах.
Но мы смогли приручить это пространство.
– Что со мной не так?
Игорь появился в университете через несколько недель. Он прошел по коридору мимо меня, едва взглянув. Мне осталось только упереться взглядом в его удаляющуюся фигуру, глупо полагая, что он должен обернуться. Ведь это наигранно и смешно – делать вид, что мы не знакомы. Но он был честен. Не играл. Я была. Это – прошлое. Люди умеют легко выкидывать людей. Пора и тебе научиться, девочка. Я радовалась, что это был последний год учебы.
Спустя месяц я побежала в аптеку за тестом. Две синие полоски. Взглянув на свой живот, я пыталась понять, увидеть нечто там внутри меня. Нет. Этого не может быть.
Мама покачала головой, в ужасе закатывая глаза.
– Господи, ты вообще призрак! – крикнула я в пустоту квартиры.
Перед глазами промелькнули кадры из фильмов. Героини звонили подругам, мамам, бабушкам, сообщая странную новость. Я рассказала о своей беременности лишь кошке и призраку матери. Это была моя реальность. Одинокие люди, которым некому сообщать новости, никому не интересны.
16
Мы поехали к Владу. Бабушка постоянно звонила и отчитывала маму, отчего даже я решила сбежать за город в страхе, что бабушка возникнет на пороге. Она желала знать, как продвигаются дела с оформлением наследства. Было непонятно, почему бабушка так волновалась, ведь все эти годы она не интересовалась, как мы живем. На день рождения ко мне не приезжала.
Даже в этом году, неожиданно возникнув в нашей жизни, она пренебрегла моим праздником. Мы ели с Левкой луковый пирог, мама налила нам немного вина, две чайные ложечки, вот и весь день рождения. Мне было хорошо. У меня был друг. Левка широко улыбался, стараясь меньше говорить. У него ломался голос, и это было ужасно смешно. Еще лохматый мальчишка вдруг заговорил тяжелым мужским голосищем. Он только открывал рот, а я уже заливисто хохотала.
Левка потом мне отомстил. Мы играли в прятки. Прятались в коридорах нашей многоэтажки. Нужно было найти другого за двадцать минут. В коридорах всегда стояли какие-то ящики, коляски, мешки. Я спряталась в большом сундуке на пятом этаже. В нем лежали три картошки да гнилая луковица. Сундук стоял в самом дальнем углу темного коридора, лампочки в котором были разбиты. Впрочем, в малосемейке редкий коридор был освещен нормально. Левка не должен был меня найти, пугливый заяц боялся темноты, хотя и был давно уже не пятилетний малыш. Эту его тайну я вычислила давно. Но он подобрался-таки к сундуку, закрыл его на замок и с гоготом умчался. Я была заперта и не знала, что делать. "Смерть в сундуке" – видела я заголовки газет и отчего-то счастливо улыбалась.
Левка выпустил меня только через полчаса. Я кинулась на него с кулаками. Мы, наверное, даже стали драться, но в какой-то момент что-то произошло. Левка отстранился от меня. Его глаза почернели. Казалось, он прятал внутри себя тревожную мысль, морщился, словно она причиняла ему боль, беспокойство. Я расстроилась. "Влюбился", – догадалась. Не хотелось этого. Мне нужен был друг. С любовью в этом мире происходила какая-то несуразица, мама доказывала это каждый день моей жизни.
Дом Влада по-прежнему встретил холодной отчужденностью. Уют, тщательно наведенный мамиными руками, разваливался на глазах. Шторы блекли, тающими сосульками висели нитки, словно кто-то нарочно пытался разорвать тонкий шов по краю ткани. Плед был испачкан чаем и прилипшими крошками от печенья. Зачах цветок. Дом жил своей жизнью, в которой вещи выполняли строго отведенные им функции. Но не было в них общей души, не чувствовалась аура хозяина.
Мама натыкалась на вещи, растерянно ощущая этот вакуум, который выталкивал ее прочь. Влад возился в гараже, мама готовила ужин. Я смотрела телевизор. Прозаичный вечер чужих друг другу людей. Надо было остаться дома, чтобы не видеть грустных маминых глаз. Ира, обычно колкая на замечания, в этот раз заперлась в своей комнате и не вышла даже поздороваться. Хотя себя она считала крайне воспитанной личностью.
После ужина я вышла на улицу и не слышала, как Влад сказал маме, что им пора расстаться. Не видела, как тяжело выдохнула она и уронила чашку. Как застыла посреди кухни с полотенцем в руках, глядя на Влада, не в силах даже выразить свои чувства. Не видела, как торопливо мама запихивала вещи в сумку. Как в отчаянии сорвала шторы с окон, отчего дом стал еще более голым, словно беззубый рот – некрасивым и отталкивающим. Влад сидел в прихожей на старом пуфике и молча ждал, когда мама наконец уедет.
Мама выскочила из дома, схватила меня за руку, и мы побежали на станцию. Сумка волочилась сзади, на длинном ремне, но мама не замечала, как она пылится, как падает в грязь. Я, оборачиваясь, смотрела на сумку, которая, словно щенок, бежала за нами в бурых от луж пятнах. Осознала, что так выглядит мамина боль.
Электричка везла нас домой. Вагон был пуст, лишь мужчина в сером тулупе спал на лавке, от него разило водкой и сигаретами. Мы спрятались в углу у выхода. Мама плакала, я дрожала рядом. Ее тревога и страх передавались мне. Отчего ребенок не может обособиться от матери, не вникать в ее печали, не перенимать на себя эту волну тяжелых дум? Почему не может оторваться пожелтевшим листом от чернеющей ветви и упасть на землю, чтобы родиться заново и обрести новую жизнь?