Все-таки в моем дедушке романтика и прагматизм смешались в удивительной и даже слегка противоестественной пропорции. Натерпелся он от ЧК немыслимо, чуть жизнь они ему, сволочи, не сломали, однако включил свою светлую голову, произвел расчет и хладнокровно выдал результат: нужно идти в КГБ. Ну, раз Славик не против, то сомнений у меня не осталось. А вот мама с бабушкой сопротивлялись отчаянно. Главное, непонятно – почему? Хорошая работа, загранки, высокий материальный и социальный статус… Неужели они не желают удачной, интересной судьбы своему сыну и внуку? И аргументы какие-то бабские, истеричные: что-то про абсолютное зло, про изначальную дьявольскую и проститутскую сущность любой тайной полиции… Вообще ничего конкретного. Решения у нас в семье всегда принимались единогласно. Спорили до хрипоты, но не расходились, пока не достигали консенсуса. В этот раз разойтись пришлось. Неделю мы с дедом и отцом убеждали маму. Мне очень льстило предложение усатого дядьки, да и приключений хотелось, как и всем мальчишкам на свете. А вот насколько далеко смотрел дед, я понимаю только сейчас. Убедили тогда почти. Одно только условие мать выдвинула:
– Хочу лично встретиться с кагэбэшником. Пока его не увижу – согласия не дам.
– Конечно, увидишь, – ухмыльнулся Славик. – Витька несовершеннолетний, и потом, он согласился уже практически, только у мамки разрешение получить отпросился. Чего с ним разговаривать? Следующая встреча с тобой будет – помяни мое слово, уж я эту систему знаю хорошо.
Так и произошло. Ровно через две недели после встречи в военкомате родителей вызвали к директору школы. Я сразу догадался зачем. Решили так: отец с матерью пойдут к директору, а я со Славиком на всякий случай буду ждать их во дворе школы – вдруг понадоблюсь. Ох, как стучало у меня тогда сердечко. Не шалость мою мелкую они обсуждали, а будущую жизнь. Судьбоносные минуты – длинные.
– Не бойся, – ободрил меня дед. – Жизнь – она кривая. Прямые дороги только у дураков, потому что извилины у них прямые. Если судьба – пойдешь этой кривой дорожкой, а не судьба – кривых дорожек много, на тебя, во всяком случае, хватит. Только знай: какой дорогой ни иди, а попадешь все равно в одно место. Все кривые дороги в один клубок сплетаются, так что не переживай особенно.
Отпечатались у меня почему-то его слова, до сих пор помню. Тогда, во дворе школы, не обратил внимания – волновался сильно. А потом стал возвращаться к его мысли все чаще и чаще. Что-то в ней есть, что-то неуловимое, но важное и не до конца мною понятое. Возможно, когда-нибудь я пойму. А тогда, во дворе, я пропустил мимо ушей замечание Славика и молился, чтобы родители поскорее вышли из школы. Потому что невозможно уже ждать, холодеют руки, бухает сердце, и лопнешь, кажется, изнутри – от напора надежды и отчаяния одновременно.
Родители вышли быстро, минут десять или пятнадцать прошло. Это могло означать что угодно – как хорошее, так и плохое.
– Ну? – подбежал я к ним. – Взяли? Договорились?
– Баранки гну! – жестко ответила мама. – А ты губенки раскатал, дурачок… Не взяли они тебя! Потому что ты – еврей.
– Как еврей? Как еврей? – обалдел я. – Я русский, ну отец наполовину татарин… Ну и что?
– А Муся?
– Чего Муся? Ну да, еврейка. Но я же на четверть только, а может, и меньше… Неизвестно, кто у нее мама была…
– На четверть, говоришь, идиот? – прикрикнула на меня мать, задохнувшись от возмущения. – У Гитлера такие отмазы не проходили. И у них не проходят. Подумай только, Витя: и ты хотел всю жизнь работать на эту фашистскую мерзость! Ты только подумай… А мужик мне, кстати, понравился. Хороший мужик… И я даже согласилась. Он сказал, что твоим куратором будет. И обещал о тебе заботиться не хуже нас с отцом. Дал потом нам заполнить анкеты – обычные, как в отделе кадров. А там вопрос есть: "девичья фамилия вашей матери". Я и пишу: "Блуфштейн". Он аж затрясся, скотина! "Ой, – говорит, – ошибочка вышла! Ну, вы сами понимаете… Не надо анкеты дальше заполнять". Мы встали и молча ушли. Фу, мерзость, как в дерьме искупались по твоей милости…
Я был в шоке, я не верил, мать могла и приврать. КГБ, конечно, та еще организация. Но чтобы вот так – откровенно, в глаза… Это как вместо "Служу Советскому Союзу" "зиг хайль" крикнуть. Да не может быть такого…
– Пап, это правда? – спросил я почти онемевшими губами.
– Правда, сынок. К сожалению, правда…
– Дед, они что – антисемиты?
Дед ничего не ответил, улыбнулся лишь загадочно, как будто засмеяться хотел. Поразила меня его улыбка, тут такое творится, а он лыбится, весело ему.
– Чего молчишь? – заорал я, сорвавшись. – Чего улыбаешься, я спрашиваю тебя? Антисемиты они или нет?!
– Ну, антисемиты, – с трудом подавив улыбку, сказал Славик. – Сегодня антисемиты, завтра сионисты – кем им скажут, тем и будут. Какая разница? А улыбаюсь я глупости своей: надо же, а слона в лавке и не приметил. Об анкете забыл, ну надо же…
Я стоял во дворе привычной и надоевшей уже за десять лет школы, рядом стояли привычные родные люди. Ничего не изменилось вроде, но мир стал другим. Не Шаламов с Солженицыным изменили мой мир, а вот этот маленький, смешной эпизод. На своей шкуре я впервые почувствовал медвежьи объятия Родины и впервые понял, где на самом деле живу.
– Уеду… – сказал я обессиленно. – Исполнится восемнадцать – и уеду в Америку. По Мусиной еврейской линии, назло им уеду!
– Тоже вполне себе кривая дорожка, – прокомментировал Славик. – Только место, куда ты в конце концов попадешь, от этого не изменится.
Лишь в начале двухтысячных я случайно узнал правду. Все было совсем не так, как мне представлялось.
Мы справляли очередной день рождения мамы. В родительском доме собралась вся, на тот момент еще большая, семья, включая дедушку и бабушку. По советской привычке родители телевизор не выключали. Так и произносили тосты под равномерный бубнеж Первого канала. Раздражало меня это дико, но что поделаешь – привыкли они. Но в тот день телевизор неожиданно взбесил мать.
– Выключите это немедленно, – вдруг на половине чьего-то тоста закричала она. – Видеть его не могу!
– Кого его? – спросил я.
– Да президента нашего, ты посмотри, какие у него пустые, белесые глаза. Врет и не краснеет. И ты таким стать мог, если бы не я. Так что спасибо скажи.
– Спасибо, конечно, мам… Но за что? Ты родила меня – вопросов нет, передала свой генетический материал. В любом случае второго Путина из меня не получилось бы. За это – да, спасибо, в смысле, за то, что родила. А еще за что?
– Его тоже мать родила. Но не мать его таким сделала, а жизнь паскудная и Контора, куда он мальчишкой совсем попал. А я… – мама запнулась на несколько секунд, потом махнула рукой – чего там, теперь уже можно – и продолжила: – А я тебя им не отдала. Помнишь, в школу нас с отцом вызвали на собеседование с кагэбэшником? Так вот, ни о каких евреях там речь не шла. Распелся он соловьем о твоем счастливом будущем. Посмотри, посмотри, сынок, в глаза президенту – вот такие глаза у тебя сейчас были бы. Нравится? В общем, очаровать он нас пытался и бумажку все подсовывал подписать – согласие на поступление в эту их чертову школу. И я почти подписала – ручку уже взяла, чтобы подписать. Но в последний момент сказала: "Вы знаете, как патриот и гражданин нашей великой страны не могу утаить от вас один неприятный факт. Очень хочется, чтобы сын Родине послужил. И Штирлица я люблю, и Витька сам в бой рвется, но не могу… Ни факт утаить не могу, ни бумагу подписать. Дело в том, что мой сын страдает энурезом – проще говоря, писается по ночам. И еще элементы лунатизма у него присутствуют: ходит по квартире, бормочет чего-то… Ну какой из него Штирлиц? Мы тщательно скрывали эти стыдные недоразумения – мальчик, сами понимаете. А дети – злые… В общем, в медицинской карте у него этого нет. Но раз дело касается государственной безопасности – молчать я не могу и бумагу подписывать не стану". Вот так, Витя, понял? Есть за что спасибо мне сказать?
– Ты знал? – обалдев, спросил я у Славика.
– Не знал, но догадался сразу. Это только ты, желторотый птенец, не понял. Как же они могли на контакт с тобой выйти, не просветив твоих родственников до седьмого колена? Смешно! Очень смешно было наблюдать, как мать тебе про Гитлера загоняла, а ты и поверил, рот раскрыв от удивления. Уехать хотел еще… Ты на нее не обижайся, она имела право тогда. Юный ты был, неоперившийся… И на меня не обижайся. Я, стоя у школы, вспомнил вдруг, как мой отец в сорок первом на войну меня не отпускал. Может, он и прав был, жизнь бы по-другому сложилась. Может, и мать твоя права. Кривых дорожек много, но не по всем нужно идти.
– Мам, ну ты так врала убедительно, – спросил я, немного успокоившись, – как у тебя это получилось?
– А врать и надо убедительно, чтобы поверили. Получилось! И вообще, мне надоел этот бессмысленный разговор. Будешь говорить спасибо или нет?
Я подумал немного, посмотрел в глаза вещающему по телику президенту и сказал – спасибо.
– Большое тебе, мама, спасибо, – сказал я.