- Что-то я ничего не пойму,- сердито проговорила бабушка, второпях разыскав очки и разглядывая подклеенный к письмам ярлычок.- Что-то я не пойму, с какой стати Костя вспоминал про какую-то похоронку... Или я, стирая дура, выжила из ума и разучилась читать, или здесь написано совсем другое...
- "Адресат выбыл",- подсказал я.
- Правильно,- подхватила бабушка,- "адресат выбыл"... И больше здесь ничего не написано. Ты слышишь?.. - обратилась она к маме.- И забудь, что наболтал этот Костя, садовая голова, чтоб ему пусто было...
Мать молчала, рука ее тихонько поглаживала меня по волосам и когда касалась в легком движении моего лба, я до озноба в спине чувствовал, какие ледяные у нее пальцы.
- Ляг и укройся,- сказал я, видя, как дрожит она, сидя в тоненькой ночной рубашке. Но сама она, казалось, не замечала этого.
Она покорно легла, укрылась, и я подоткнул край одеяла ей под самый подбородок.
- Мама права,- сказал дед (он всегда и во всем считал, что бабушка права),- Побойся бога, дочка! Я вижу, о чем ты думаешь... Побойся бога!..- Против обыкновения, голос его прозвучал сурово, почти грозно. Я не слышал, чтобы он - тихий, смиренный - раньше так говорил. И чтобы глаза его, глуша растерянность, сверкали так строго под взбухшими козыречком бровями.
- Я не думаю,- проговорила мама чуть слышно.
- Она не думает,- сказал я. Мне хотелось защитить ее от деда - такую маленькую, сжавшуюся в калачик и как бы растаявшую между складками ватного одеяла.
И мы стали пытаться понять, что эго значит: "адресат выбыл"?.. Это могло, например, означать окружение: ведь Крым, исключая Севастополь, к тому времени был захвачен. Окружение или плен, или партизанский отряд,- в Крымских горах, писали газеты, скрываются партизаны. Все это и могло значить - "адресат выбыл": выбыл из части... Временно выбыл из части, и не больше, не больше... Мы твердили друг другу, что любой из этих вариантов - совсем не то, что похоронка, даже плен - и тот оставлял надежду: освобождение, побег... Не говоря уж о партизанском отряде.
И точно так же рассуждали заходившие к нам знакомые, родичи и соседи. Тетя Павлиша, например, наша соседка, мать моих закадычных друзей - Вячека, Леньки и Геныча: ее муж, Щеглов, тоже был на фронте. Она частенько забегала к нам между дел, среди дня. По вечерам же собирались у нас тетя Гися и дядя Давид, у которых в армии находился сын Наумчик, и тетя Сарра, их дочь, у которой муж был на фронте, под Сталинградом, и вторая тетя Сарра-"ленинградская", так ее называли, поскольку она приехала из Ленинграда, где воевал ее муж. И приходил дядя Боря, "наш домашний философ", как называла его мама, "наш стратег". Приходили тетя Муся и Виктор Александрович. И все приносили с собой по кусочку хлеба, аккуратно завернутого в газету, как водилось тогда, и по несколько мелко наколотых кусочков сахара для чая, и, случалось, тут же выставляемую на стол селедочку или баночку "еще с тех пор" сохранившейся баклажанной икры. Но главное, что приносил каждый, это немного тепла, того самого, которым не могла насытить квартиру наша голландка. И у нас в комнате, где днем изо рта прозрачными клубочками выходил пар, постепенно все согревались, тесно усаживаясь за круглым столом, и если маме бывало легче, она тоже садилась, а нет - стул напротив ее кровати никто не занимал, и получалось, что она все равно как бы сидит и пьет чай вместе со всеми.
О эти долгие зимние чаепития - за скудным столом, уставленным почти пустой посудой! О эти коржики, хитроумно испеченные из пропущенной через мясорубку картофельной шелухи! О эти вкуснейшие в мире пирожки, начиненные тыквой!.. В иных случаях бабушка водружала посреди принесенных гостями деликатесов стеклянную вазочку с чудом уцелевшим где-то на донышке банки засахаренным прошлогодним или даже позапрошлогодним вареньем. Оно поблескивало морозными хрусталиками, воткнутая в него ложечка стояла стоймя.
Бабушка принималась им угощать, но в ответ слышалось одно и то же:
- Я уже брала,- говорила чуть ли не с испугом тетя Гися, качая маленькой птичьей головкой.
- И я, и я тоже!..- вторила ей Сарра-"ленинградская", прикрывая рукой розетку.- Вы меня знаете, тетя Рахиль, я никогда не вру!..
И оказывалось, что все уже успели отведать варенья, хотя вазочка по-прежнему стояла полнехонька.
Но иногда "наш домашний философ", "наш стратег" дядя Борис, любимый бабушкин брат, говорил, усмехаясь:
- Что это за варенье, которым ты нас, Рахиль, угощаешь?.. Ты достань-ка свои ренглоты!-(Не только бабушка - все у нас произносили не "ренклоды", а "ренглоты").
О эти знаменитейшие бабушкины ренклоды!..
Не знаю, в самом ли деле оно еще сохранялось у нее где-то, варенье из ренклодов, но бабушка отвечала неизменно:
- А ренглоты подождут... Мы столько их берегли и еще побережем...
И вытянув ниткой поджатые губы, она со значением поглядывала на дочь. И за нею следом все смотрели на маму, которая смущалась и алела под этими взглядами и делалась неотразимо красивой, как невеста в ожидании жениха... В то время мне ни разу еще не доводилось видеть ни жениха, ни невесты, но почему-то именно такой она представлялась в те минуты - невестой, ожидающей жениха...
Все знали, что ренклоды будут стоять - так решила бабушка - пока вернется отец и наступит победа. То и другое - возвращенье отца и победа - до сих пор для каждого из нас были связаны единым узлом. До сих пор...
Но теперь, собираясь у нас, уже не шутили насчет ренклодов. Теперь толковали об одном: что бы это могло обозначать: "адресат выбыл"... И тут дядя Боря, "наш семейный философ", "наш стратег", и Виктор Александрович Ханжин, а за ними и все остальные сходились на том, что "выбыл" - это ни в коем случае не "погиб", а может - отрезан, может - попал в окружение, может - партизанит в крымских горах... То есть речь шла о том, что мы и сами знали, о чем не раз и не два говорили между собо. Но когда и другие думали так тоже, когда на любое возражение дядя Боря, тут же зажигаясь, говорил: "А вот я вам расскажу про один случай...", и рассказывал - и про один, и про второй, и про третий, один другого невероятней и убедительней, у каждого из нас будто тяжесть спадала с сердца и мы верили, не могли не верить, что на войне все случается, и "выбыл" - не значит "погиб"...
Пройдет тридцать лет, и я приеду в городок на севере Крыма, у Перекопского перешейка. Здесь в сорок первом шли жестокие бои. Отсюда, из Армянска, приходили к нам последние отцовские письма. В том числе и самая последняя открытка, исписанная химическим, глубоко врезавшимся в бумагу карандашом. На ней дата: 27 октября.
Я думал... Не знаю в точности, что я думал здесь отыскать. Я увидел белый городок, рассыпанный посреди горячей, пыльной степи, как пригоршня рафинада. Мне рассказали, что при закладке новых зданий в земле, зачерпнутой ковшом экскаватора, сплошь и рядом попадаются каски, пулеметные ленты, гранаты, ремни, голенища сапог - почему-то особенно хорошо сохраняются в земле голенища...
Меня привели на окраину городка, к братской могиле. На розовом, раскаленном от солнца граните я не нашел имен. Было выбито просто: "Бойцам, погибшим..." и даты: "1941 - 1945".
Я сидел на камне, перед памятником. Солдат с плащ-палаткой за плечами, похожей на поникшие крылья, сжимал ствол винтовки, опираясь прикладом на невысокий постамент. Жаркий ветер дул со стороны Турецкого вала. Земля вокруг пахла полынью - остро и горько, как память...
Но это будет спустя много лет, когда моей дочке исполнится столько, сколько было мне в то время, когда почтальон Костя вернул наши открытки и письма, и к ним подклеен был ярлычок "Адресат выбыл" с затейливой писарской загогулиной вместо росписи... И когда мы, сидя за пустоватым нашим столом, за чашками с жидким, лимонного цвета чаем, говорили о том, что могут значить эти странные, но все-таки - все-таки!..- обнадеживающие слова... И говорили о битве под Москвой... Говорили о будущей нашей победе... Говорили о втором фронте, которого все так ждали, так ждали... И тут не обходилось обычно без маленькой схватки, поскольку Виктор Александрович утверждал как нечто само собой разумеющееся, что англичане - люди слова и чести, и если они обещали открыть второй фронт, то непременно его откроют, на что дядя Боря отмечал, что англичане - лицемеры и торгаши, и если даже шкроют второй фронт, то сделают это, когда будет выгодно им, а не нам. И мама, которой конечно же больше по душе приходились слова Виктора Александровича, набрасывалась на дядю Борю с упреками, как будто он и был одним из тех англичан, которые медлят со вторым фронтом: Ах, дядя Боря, если бы у вас был кто-нибудь т а м- (жест в сторону карты),- вы бы рассуждали по-другому!..
И голос ее дрожал. И заодно с нею все ополчались на дядю Борю-и бабушка, и тетя Гися, и обе тети Сарры, и дядя Давид, и все остальные; и дядя Боря чувствовал себя виноватым, и хмыкал, и скреб свою поросшую седеньким ежиком голову, и - что ему оставалось делать?-соглашался, соглашался...
И глядя на то, как он соглашается и отступает, и мама, и все наши гости ощущали себя победителями и расходились по домам так, словно только что была одержана маленькая победа - одна из тех, что лежат на пути к большой...
Все расходились, и мы опять оставались одни. И гасили свет, и укладывались, забирались в свои выстывшие лого-
ва, забивались под морозные одеяла, под груды наваленного на них тряпья. Среди ночи я слышал, как плачет, зарывшись в подушку, мама, как стонет, вздыхая и силясь сдержаться, бабушка, как что-то - не то наяву, не то во сне бормочет дед.