"… Мужчина ещё сделал несколько движений на матери и с криком, вырвавшимся у обоих, замер. Этот звериный вопль остановил меня."
– Значит, со мной она никогда не получала удовольствие? Нет! Нет, не может быть…
Из тьмы смотрели на него её глаза, полные ненависти. Дьюри готов был встать, убежать от них на свет в надежде, что свет прогонит жуткие картины. Вставая, он опустил голову и вдруг увидел, как в освещенном настольной лампой пространстве появилась голова кошки, которая медленно приближалась к нему, выплывая из тьмы. Он знал, что, как только выплывет из тьмы её хвост, Цили сделает прыжок и очутится у него на коленях, он вскоре успокоится, лаская её. На этот раз он долго ласкал Цили, прежде чем вздохнул полной грудью. Сердечный спазм, наконец, отпустил, и он продолжил читать. И несмотря на боль, отвращение, ненависть, вызванные этими строчками, не мог пропустить ни слова из дневника Чиллы, поэтому он продолжил читать с того места, где остановился, не пропуская ничего:
"… Мне казалось, что я потеряла самое дорогое на свете существо, маму, иначе, зачем же они так завопили. Я сидела на полу, потеряв дар речи, до тех пор, пока ко мне не подошла взбешенная мать. Но, очевидно, видя ужас на моём лице, она смягчилась и, чувствуя свою вину, обняла меня и прижала к себе. Она почувствовала, как я дрожу. Она как-то странно улыбнулась своим мыслям, и в порыве нежности прижала меня к себе так, что у меня перехватило дыхание, и вдруг начала целовать меня. Порыв нежности прошёл быстро, и, выпустив меня из своих объятий, начала, лаская, успокаивать меня, приговаривая:
– Ну, успокойся глупенькая… Не бойся… Это нормально… Вырастешь…
– Но он хотел убить тебя, – пролепетала я, и, осознав, что этого не произошло, прижалась к матери что было сил.
– Нет, детка, он хотел сделать тебе братика, – ласково и необыкновенно задушевно сказала мама.
– Бра-ти-ка? – медленно произнесла я. – Зачем?
– Чтобы тебе не было скучно, – улыбнулась она чему-то своему.
– А мне не скучно с тобой.
– Но я не могу быть всё время с тобой.
– Не хочу братика. Хочу куклу.
– Хорошо, а сейчас идём спать.
Утром, когда я проснулась, на диване рядом со мной лежала большая прекрасная кукла. Я долго смотрела на неё и, убедившись, что это не сон, взяла её в руки. Мгновение, и я как бы слилась с куклой, затаив дыхание. В следующее мгновение я как ужаленная, оторвала куклу от себя и бросила её на кровать. Кукла издала какой-то писк, глаза её медленно закрылись. И как только глаза куклы закрылись, я схватила подушку и накрыла ею куклу, как будто хотела задушить её. Кукла вновь издала звук наподобие писка, но я как будто не слышала его, и продолжала держать подушку своими тоненькими ручонками. Слёзы градом катились по моим щекам. В следующее мгновение, отбросив подушку, я схватила куклу и, прижав её к себе, залезла под одеяло, укрывшись с головой. Ещё долго содрогалось моё тело от рыданий под одеялом, но рыданий не было слышно никому. В комнате было тихо. В комнате стояла гробовая тишина.
После этого вечера всё переменилось в моей жизни. Я перестала ходить по пятам за мамой, даже слово "мама" я уже больше не произносила, и обращаться к ней я стала по имени. Это её обидело, но она и не пыталась ничего исправить. Первое время я ждала, что она постарается пойти на примирение, но напрасно… Видно, её так больше устраивало. Ей, возможно, так было лучше, вернее, удобнее, ведь я больше никого не беспокоила, сидела на балконе, глядела на огни города и грезила наяву. В эти минуты мама мне больше не была нужна. В моих грёзах жила мама, которая меня любила и которая готова была бросить всех на свете ради меня. На первых порах некоторые гости, особенно новые, подходили ко мне больше для приличия, задавали глупые вопросы, на которые я не отвечала, и вскоре меня оставили одну, совсем одну.
Так мы жили с Ицей в двух комнатах, как на двух континентах, совершенно чужие, и хотя говорили на одном языке, однако не понимали друг друга. Почти целый год мы так прожили в пустоте и одиночестве, пока не приехал папа и не отвёз нас отдыхать на Балатон.
Балатон – это чудо. Я впервые там отдыхала, впервые увидала столько воды, впервые почувствовала, как может быть хорошо, когда между родителями мир, согласие. Ица стала внимательней, добрей, в ней как будто что-то проснулось, или закрылось, не знаю, но она перестала куда-то стремиться, успокоилась. Она и здесь была в центре внимания, мужчины без исключения смотрели на неё как на лакомый кусочек, а она…. Она принимала их поклонение с царственным величием – и всё. Рядом с ней было приятно идти, я испытывала гордость, что она моя мать. И постепенно лёд в наших отношениях стал таять, хотя всё, что накопилось за год, не прошло. Она начала следить, как я одета, и наше утро начиналось с моего туалета. Папа как добрый ангел крутился вокруг нас, исполняя наши желания, он даже научил меня плавать. Какое счастье плавать. В воде я впервые почувствовала, что я живу, меня тянуло вдаль, хотелось уплыть далеко-далеко, и только от моего умения зависело, как далеко я смогу уплыть. И я поплыла. Немного устав, я решила встать на ноги и вдруг я почувствовала, что под ногами нет земли. Я с невероятной силой стала работать руками и ногами и, когда мои ноги коснулись земли, меня охватила такая радость, которой я никогда не испытывала. Радость, что я победила страх, радость, что я жива, радость, что я вижу родных, сидящих на пляже, о чём-то разговаривающих, радость, что на голубом, безоблачном небе светится от радости солнце. Всему приходит конец", – прочёл Дьюри, и со вздохом безысходности добавил, – Да, моя дорогая, всему на свете приходит конец, особенно плохо, когда конец хорошему. В тот период мне было, как никогда, хорошо, я многое узнал и научился за этот период и был вознаграждён. Когда мне очень тяжело и, кажется, нет больше сил выносить те условия, в которые я сам себя поставил, я вспоминаю эти дни. О них можно много говорить, но как ты, моя милая, пишешь, всему приходит конец, – вздохнув глубже, Дьюри начал читать дальше:
"Всему приходит конец. Мы вернулись в город. Каким тихим, серым, пустынным показался он мне. В этом городе пришлось мне жить. В сентябре, наконец, я пошла в школу. О ней я мечтала в Будапеште. Когда я пришла в школу, я, конечно, зашла в свой класс. Меня радостно встретили. А когда узнали, что я целый год прожила в Будапеште, то засыпали вопросами. Я долго им рассказывала о городе, о шумных красивых улицах, о прекрасных магазинах на этих улицах, о "жизни", которую не знала, но рисовало мне моё воображение. На меня смотрели с завистью.
Первые несколько дней полностью уничтожили мои грёзы о школе. Первым ударом было то, что меня посадили не в мой класс, а на год младше, ведь я в Будапеште не ходила в школу. Мои классные товарищи не упустили случая отомстить мне за моё превосходство над ними, пусть даже краткосрочное и мнимое. И потянулись мои мучительные дни в школе, и если бы не мир в доме я, наверное, сошла бы с ума. Мама ждала ребёнка, и всё время вязала, шила и готовилась к его появлению, папа крутился вокруг неё, я осталась предоставленной самой себе. Вскоре родилась Габи, и все завертелись вокруг неё, правда, длилось недолго, около шести месяцев, пока у Ицы было молоко. Как только Ица перестала кормить грудью, постепенно весь уход за Габи свалился на меня. Ицу как будто подменили. Дом, дети, муж перестали её интересовать. Её редко можно застать дома в середине дня. Она всегда говорила, что она была у подруг, но иногда, возвращаясь из школы, я её видела с незнакомыми мужчинами. Первый раз, когда мы встретились, я хотела броситься к ней, но, увидев её холодный взгляд, пробежала мимо, не сказав ни единого слова, сделав вид, что я с ней даже не знакома. Вечером, когда она пришла домой, от неё пахло вином, но она даже не заговорила со мной. Когда я видела её в компании, то отворачивалась и шла в противоположную сторону, хотя каждый раз после такой встречи, придя домой и увидев неубранную квартиру или маленькую Габи, ругала себя за трусость, нерешительность, что не подошла к ней и не напомнила своей матери в присутствии её ухажёров, что у неё есть дети и обязанности перед ними.
Когда мне дома приходилось делать всё за неё, во мне появлялось желание всё ей высказать, но при встрече с ней я терялась, во мне исчезала обида, злоба, я готова была делать всё за неё, но только не говорить с ней об этом. Не знаю, кого я больше жалела, её или себя. Когда она появлялась дома, она была такой вялой, такой обессиленной, что, казалось, она вот-вот упадёт. В таком состоянии и враг бы не заставил её работать, не то, что я. Порой мне кажется, что она актриса. Когда ей не хочется что-либо делать, к примеру, убирать, она еле движется, у неё нет сил, даже говорить, но стоит прийти знакомым, она сразу оживает. Она говорит без умолку, порхает по квартире, готова накормить, угостить хоть целую роту. Тогда я ей не нужна, ни как помощница, ни как дочь. Она готова от меня отречься. Но почему? Вместо благодарности. Ведь по дому всё делаю я, вместо неё, даже стираю для Габи столько, что трескается кожа на руках. Она нежная, мягкая, порхающая, но будь хоть за это благодарна и не отпихивай меня".
От нахлынувших чувств Дьюри перестал читать. Его поразило, как его дочь так точно передала и его состояние.