Чем я интересовался в те годы? Как ни странно, я хотел стать… космонавтом! Это была моя большая мечта. Я собирал книжки Циолковского, Перельмана, рисовал на уроках ракеты. Длилось это лет до семнадцати, когда я уже ясно понял, что ничего не выйдет. Играл я в шахматы. Если бы не болезнь, я бы почти наверняка стал чемпионом Тбилиси среди школьников, ибо все мои основные конкуренты были классом старше.
Мне мешала в детстве (да и потом) излишняя застенчивость. Так, например, когда я выигрывал в шахматном клубе, мне казалось, что это случайно, не по заслугам. Мое мнение передавалось, очевидно, и противникам, но… я снова выигрывал. Однако уверенности у меня все равно не появлялось. Так и мои сонеты - через много лет, когда их высоко оценивали столь разные люди, и все, в общем, компетентные, в том числе С. Маршак, мне все казалось, что это по какому-то странному совпадению, а в сонетах-то, может быть, ничего и нет.
Лет двенадцати я неудачно нырнул в волну на пляже в Батуми. Волна была непомерно большая, и я какую-то долю секунды колебался: не удрать ли? Это опоздание стоило мне того, что волна меня закрутила, грохнула о камни и чуть не утащила вглубь. Я еле выбрался прихрамывая. Сразу охи да ахи - и по врачам, те выдумали воспаление некой надкостницы от ушиба, послали в Анапу. Там я с утра принимал солнечные ванны, лежа как можно ближе к воде, на тонкой подстилке, на еще не прогретом солнцем песке. Тут-то сырость и прокралась в мои суставы. Они начали иногда побаливать, мне запретили играть в футбол (я, разумеется, играл), а потом я сильно расшибся в спортзале - прыгал с раскачивающихся колец вниз головой, делая сальто в воздухе. Размах был очень большой, страховавший товарищ отошел, я опять какую-то долю секунды колебался, и… нужный момент был упущен. Я упал на мат не ногами, а "сидением". Мне вышибло из легких весь воздух, позвоночник получил сильную травму. Но мне, увы, нипочем было и это. Через несколько месяцев, когда отдыхали в Батуми, я встречал на вокзале - шел страшный дождь - приехавших из Ленинграда сестру с мужем, - забрал у них два чемодана и, не пережидая дождя, бегом снес их домой, а там не переоделся в сухое. Вечером пошли на бульвар гулять, а встать со скамейки я не смог: распух и не давал наступить на ногу правый голеностопный сустав. Еле добрался до дому, на другой день распухли колени, температура 40. Чуть подлечившись, приехал в Тбилиси, собирался идти в школу (в 9-й класс), но тут обострение. Три месяца больницы и… Ну, одним словом, жизнь Эдуарда поломалась, начинался новый этап.
Экзамены за 9-й класс я по разрешению Наркомпроса сдал на дому (на "отлично"). За 10-й класс было куда труднее. Болезнь прогрессировала. Болели плечи, глаза, я не мог писать.
Война очень усложняла жизнь.
Я совсем лишился возможности передвигаться. С утра меня устраивали - отец и мать - у стола в шезлонге, ставили на стол графин с водой и керосиновую лампу. И уходили на работу. Когда темнело, я зажигал лампу, но скоро приходилось ее тушить, так как в Тбилиси было затемнение. Никто меня не навещал, жизнь всех разметала.
Итак, на весь день я оставался один. С книгами и своими мыслями. Это были очень одинокие часы. Держался я хорошо, не хныкал, но… положение говорит само за себя. Читал я много. И все время рядом со мной был Лермонтов.
У Лермонтова есть великолепное стихотворение: "В чугун печальный сторож бьет". В него под конец внезапно, - а на самом деле это так подготовлено контекстом! - врывается строка: "Как я забыт, как одинок". В первый раз я просто словно бы споткнулся об эту строку, она меня ошеломила, на глаза навернулись слезы - за Лермонтова, за себя, за всех…
Может быть, именно тогда во мне зародилась идея борьбы с одиночеством, с непробиваемой стеной, стоящей между двумя людьми. "Если двое говорят одно и то же, то это не одно и то же", - говорили древние римляне. Да, это так, я собрал массу цитат на эту тему, они угнетали меня, но где-то подспудно я чувствовал, что можно, нужно бороться с этим. Лермонтов учит такой любви и страстности в борьбе за жизнь, за человеческое в ней.
Однако жизнь давила. Умерла сестра после ленинградской блокады. Убили на фронте (просто невообразимо нелепо!) зятя, чудесного человека, ленинградского физика.
Болезнь прогрессировала. Месяцами болели глаза, я не мог читать: мама мне читала вслух, так она прочла мне "Идиота", "Братьев Карамазовых", "Подростка", "Бесов", романы Бальзака: "Утраченные иллюзии", "Кузина Бетта", "Кузен Понс", "Сельский врач" и др. Роллан пишет в "Жане-Кристофе" об Оливье: все исторические преступления и несправедливости заставляли его страдать так, словно он сам был их жертвой. Это словно бы про меня в те годы.
Пытаясь осмыслить все это хаотическое разнообразие жизни, определить место человека в ней, я пришел к выводу, что вроде бы самое правильное и высшее, что может сделать человек, - это пожертвовать собой ради других людей, ради человечества…
И тут мне попался в руки затрепанный последний том "Очарованной души" Р. Роллана (начиная с совместного житья Марка и Аси и до конца). Это было для меня каким-то неимоверным откровением. Я находил там тысячи своих мыслей, только высказанных более четко, уверенно, я находил там тысячи новых мыслей, которые немедленно становились моими. Едва кончив книгу, я начал читать ее заново, - невозможно было вместить все это в себя сразу.
Так, значит, я не один в мире?! Есть у меня и друзья, и соратники, и наставники, значит, я на правильной дороге и иного пути просто быть не может! И сколько еще можно и нужно узнать о мире, о жизни, о людях!
Этот период я считаю для себя словно бы вторым рождением на свет. (Мне для таких перерождений нужен, очевидно, какой-то цикл лет в десять; в следующий раз я ощутил подобное, когда к 1955 году почувствовал себя вполне сформировавшейся личностью и пришел к выводу, что человек "бессмертен", а еще через десять лет я встретился с Вами и… вступил насовсем, навсегда в новый мир; больше уже ничего не должно, не может быть.)
Я стал собирать все книги Роллана, "Жана-Кристофа" я перечитывал чуть ли не каждый год, - первые тома "Очарованной души" мне понравились меньше. Но чуть ли не самым лучшим у него я считал "Кола Брюньона". Впервые я прочел кое-что Роллана лет в пятнадцать-шестнадцать, когда читал все подряд для эрудиции, но он показался мне непонятным, скучным, грубым. Всему свое время. Мне страшно подумать, что если бы, например, я встретил Вас лет десять назад, я мог бы не понять Вас, не заметить.
В те же годы я понял Маяковского, прочел подряд всего Чехова и полюбил на всю жизнь.
Весной 1946 года я начал лечение массажем. Оно фактически и поставило меня на ноги, дало ту некоторую возможность передвижения, которой я пользовался все шире до известной Вам автомобильной катастрофы…
Массажист этот был просто великий мастер своего дела. Он меня очень полюбил и старался как мог. Сеансы длились по два - два с половиной часа, и сравнить их можно только с камерой пыток. После первого сеанса, когда у меня хрустнуло что-то в спине, - я решил, что это разошлись позвонки в одном месте, - я подумал: у человека 32 позвонка, ну, отбросим семь, остается 25; если на освобождение каждого позвонка нужен один сеанс, то никакого выздоровления не захочешь. Я перенес не 25, а 525 таких массажей, правда, потом они уже стали полегче. Сперва сеансы начинались в пять часов. С утра я уже не мог ни о чем ином думать. Только после сеанса я мог снова чувствовать себя человеком, говорить с людьми, читать, ну, словом, жить. Один раз я во время сеанса просто… расплакался. В другой раз удержался, но массажист испугался, что у меня может быть нервный паралич. Вообще-то, он считал, что у меня исключительное терпение, но… А раз он мне сломал костное сращение в левом колене. С тех пор я знаю, каково живому человеку, когда ему ломают кости. Он разогнул сустав, - силы рук не хватило, и он, поставив ногу на кровать, положил мою ногу себе на колено, - до предела и, когда уже невозможно было больше терпеть, слегка тронул колено пальцем. Это была "последняя капля", раздался сухой треск, и он поспешно опустил ногу на кровать. В тот день я не позволял никому проходить возле кровати, ибо даже сотрясение пола вызывало сильнейшую боль. А назавтра опять…
Потом он стал приходить по утрам, что было огромным облегчением, а то я просто жизни не видел.
Почему я пишу об этом? Да потому что физическая боль может играть огромную роль в формировании характера, личности. Она придает не только закалку. Вырываясь из этого ада, научаешься по-новому ценить жизнь, дорожить ею, любить ее. Я не встречал человека, которому пришлось бы за свою жизнь перенести столько физической боли (о боли, так сказать, "душевной", тоже большом воспитательном факторе, я вообще говорить не собираюсь), сколько мне.
В 47–48–49–50-м годах я ездил в Цхалтубо. Это было для меня каким-то "выходом в свет", я стал общаться с людьми (ведь за первые годы болезни я видел всего человек 20–25, включая почтальонов и инкассаторов).
В 1948 году я поступил в Московский заочный полиграфический институт на редакционно-издательский факультет.
Весной 1951 года я поехал с мамой в санаторий на курорт Менджи. Там я познакомился с очень дорогим другом - студентом-архитектором из Ленинграда, бывшим фронтовиком. Это было какое-то сверхчудесное взаимопонимание. Я привез его на машине в Тбилиси, он погостил у нас. Два - два с половиной года это чувство доминировало в моей жизни. Когда я писал ему, я словно бы погружался в какое-то вдохновение. И не с ним одним я пережил подобное.